Игорь Гурьев : О доблестях, о подвигах, о славе.

О доблестях, о подвигах, о славе. Глава из трактата, еще не опубликованная, кажется.

Как читателю совершенно ясно из предыдущей главы (ее я здесь не публикую пока. – И.Г.), то, что есть в искусстве нетленного и, так сказать, совершенного, есть заслуга и доблесть не художника, а неназываемых мною высших сил, помощи которых он сподобился. Именно на это и клюет искусствообожатель, культурпоклонник, на то Божественное, что выразилось в искусстве, и это пленяет восторгателя. И против этого возразить нечего.
Но восторгатель приписывает это исключительно таланту художника, то есть приписывает человеку, который сделал это, и отсюда рождается это неуклюжее поклонение, обожание и обкумиривание этого человека. А если бы обожатель понимал, что это заслуга не художника, но высших сил, то он, наверно, так себя бы не вел. Он бы рассуждал, что это высшие силы приоткрылись ему в том или ином произведении искусства через художника, но не художник создал это все сам по себе, как таковой, как свой собственный. И тогда бы все стало на свои места.
Но то, что он верно чувствует присутствие Божественного в искусстве, это надо сказать прямо: верно чувствует. Но чувствует-то чувствует, а расклада не понимает. Оттого и происходит вся трагикомедия обожателей искусства, искусстволюбов и культурпоклонников вообще. Любят они ущербной любовью выдающихся художников и гениев особенно.
Но с гениями тоже не все так просто. Понятие гения как гения всех времен и народов, как человека, имя которого стыдно не знать культурному человеку, сложилось в XIX веке, когда начали складываться системы массовой информации и разные общемировые культурные движения. Оно некритически было перенято ХХ веком как само собой разумеющееся.
Ах, если бы было не так! Если бы прошловековое понятие гения было вовремя осмеяно и принижено, то скольких бы катастроф в нашем веке мы не досчитались, со сколькими неубитыми людьми познакомились! Ибо воля к власти и желание стать всемирно известным политическим гением руководила действиями таких фанатиков, как Ленин, Гитлер и ряд других. Если бы в общественном сознании не было заложено интенции поклонения гению, то никто бы им не поклонялся и никого бы они за собой не увлекли в свои преступления.
Нормальный же гений, как понимал эту проблему Шефтсбери, — это предельно остро и тонко чувствующий, так сказать, мировую душу человек, и с понятием славы и прочего это никак не связано. К ней люди и не тянулись до французской революции, когда нашлось много желающих “войти в анналы истории”. Это ж надо, каждый деятель революции перед гильотиной даже себе заготовлял афоризм, чтобы “остаться в памяти потомков”. Какое убожество!
О чем мечтал русский мальчишка 60?х годов ХХ века? Да все о том же: надо прославиться, а чтобы прославиться (тут ему в подсказку была советская детская литература), надо совершить подвиг. Подвиг же совершают обычно на войне, при этом гибнут, становятся прахом и ничем, но, так сказать, в благодарной памяти потомков имя совершившего подвиг будет храниться. А других, не совершивших, забудут, и ничего от них не останется, никакого следа. А поскольку атеистически воспитывавшемуся мальчику превращаться в ничто, в позабытый всеми прах совершенно не хотелось, то хотелось, чтоб хоть рассматривали его фотографии и читали биографию и знали, каким примерно он был.
Но мальчишка ставил вопрос дальше: чего же стоит быть прославленным среди миллионов, которые бесследно канут неизвестно куда, какая в том польза гению — быть славным среди негениев? Тут требовалось подойти к проблеме с другой стороны, но чтобы подойти с другой стороны, требовалось время и время, и оно у кого-то наступало, а у кого-то не наступало.
Наступало же тогда, когда юноша читал: “Не ищите славы среди человеков”.
Фрэнсис Фукуяма был прав, говоря о конце истории. Ему возражали: как же, а война в Югославии, а Сомали? Не прекратила, как видите, история течение свое.
История кончилась как единая история, как единый цикл. Когда варвары одолели Римскую империю, то кончилась всемирная история, начались отдельные истории: той страны, этой, но единого исторического процесса с той или иной тенденцией уже не имелось. Были начатки этой единой истории: принятие христианства Константином, например. А вообще, конечно, жили, воевали, образовывали государства. Но река истории как бы обмелела, и образовались по ее руслу отдельные запруды.
Так и сейчас не ответить на вопрос: где она сейчас, мировая история, между кем и кем происходит, кто ее субъект? А ведь еще 10 лет назад очень даже было ясно, где была и кем творилась мировая история.
А как нет единой мировой истории, так и примитивным кандидатам в гении теперь поле урезано.