не жрет животных, падаль : Обряды падения

Есть такая притча: Султан по имени Аладин, но не тот, который прославился лампой и содержимым в ней джинном, а другой - не менее могущественный. Однажды, он заставил подчинявшихся его воле великанов построить башню невероятной высоты. Тщеславие султана не позволило ему ограничиться постройкой башни, своды которой упирались бы в небосклон – нет, он хотел большего – он хотел иглой шпиля пронзить небо насквозь. Он хотел бесконечности. Аллах же, решил по-своему, перевернув башню вверх дном так, что с той поры, султан падает вниз в бесконечность, которой так желал. И падение это будет длиться вечно.

При высоком уровне обобщения все люди невероятно похожи. Чтобы заметить отличия, разделить человечество на собрание индивидуальностей, приходится вглядываться в мелочи, в которых зачастую скрывается дьявол. Сколько ангелов умещается на булавочной головке? Сколько историй нужно услышать о человеке, чтобы различить его лицо в толпе.

Она была лишь частью огромного организма, населявшего обветшалый дом в конце переулка. Организм этот был соткан из мириад звуков, разделенных на замкнутые пространства тонкими стенами. Он дышал, двигался и источал зловоние взаимной ненависти, сопровождая каждый свой день какофонией звуков. В нем каждая судьба, история каждой клетки становилась лишь последовательностью колебаний воздуха, раздражающей чужие барабанные перепонки. Каждый из них, населявших этот дом, становился лишь словами, сказанными о нем из другой квартиры.

Выходя из дома сегодня, она обернулась и, глядя на горящие унылым светом окна, подумала о том, что если дом замолчит на мгновение, то его тонкие стены лопнут от напряженного прислушивания тысяч ушей, а его пленникам удастся сбежать.

Чтобы выжить в нем до тех пор, пока не перестанет дышать этот организм в темноте подвалов, в затхлости чердаков, в висельном уединении квартир, в сварливой духоте кухонь, необходимо слушать каждый звук, расплетая пестрое лоскутное покрывало слухов, сплетен, стонов и криков.

Она не могла заснуть уже несколько месяцев. Она не помнит день, когда это началось, но чувствует продолжительность. Задумавшись о том, как другие люди засыпают среди разбросанных, оставленных другими, попросту забытых тут и там звуками, она стала искать метод сна.

Уставать до полусмерти и проваливаться в царство Морфея без следа у нее не получалось. Секс тоже не стал лекарством, выматывающее действие которого могло ее усыпить. Тяжелое дыхание и липкие стоны только ложились на ее бледное лицо укоряющими взглядами соседей, не прощающим беспокойства там, где покоя никогда не было. Засыпание под акомпанимент телевизора также обернулось тщетностью усилий. Прислушиваясь к историям рассказанными людьми, окружающими ее людьми, она стала считать овец.

Правда, овцы не являлись для нее интересным образом, ее притягивало наблюдение за последовательностью, но отталкивало равнодушие и необходимость представлять. Тогда она обратилась к памяти и нашла образы для подсчета там.

Если при высокой степени обобщения метод у всех один, то отличия кроются в способе реализации и подборе предмета. Она мало что могла рассказать о себе, но ее память хранила воспоминания о жизнях загубленных ею в утробе так и не рожденных детей. То, кем они могли бы стать, эти кровавые куски плоти на хирургической стали. Их много, вот идет ее сын-инженер, чья судьба сломалась не начавшись, вот дочь-киноактриса, чьей популярности помешало решение матери, за ней другая дочь-модный модельер, чей талант пролился кровью на холодную белизну операционного кафеля. Художники, писатели, водители, врачи – шествуют перед ее глазами, заставляя ее воображать их возможное прошлое, на них - ни капли крови, они безупречны, а вот ее руки в крови по локоть. Политики, военные, чиновники, журналисты – один за другим, наливая ее веки свинцом.

Считая их тела, перебирая сценарии их жизней, представляя их внешность она засыпала, превращая сон в поминальную молитву, вспоминание тех, кого никогда не было. Но скоро и эта возможность пропала. В колющей глаз темноте спящего дома поселился новый звук - детский плач разрывал хрупкую тишину и возвращал ее в смоченный жаром мучений постельный плен.

Она завидовала, плакала, ненавидела и снова завидовала кому-то, не понимая: откуда здесь взялась новая жизнь, кто принес сюда и поселил здесь это раздражение. Вопросы соседям, любопытные взгляды, брошенные в чужие двери, стук в стену – ответа не было. Она потеряла сон в поисках младенца. Ей невыносимо делить с ним свой сон, свое пространство. Ее дети, раньше дарившие ей успокоение, теперь вселяют ужас, снова превращаясь в кровавое шествие – и она гонит их, повторяя свою историю слово в слово.

Она прячется от этого надрывного плача, убегая из дома. Сбегает по лестнице темной, как сама ночь. Хочет найти источник детского плача и колотит во все попадающиеся на пути двери - никто не открывает. Коридоры пусты, свет не горит. Голосов, ругани, споров - не слышно. Дом перестал дышать. Она кричит, но ни одна дверь не скрипнула, никто не заматерился на нее – ни одного звука. Ей страшно и она бежит наружу, на воздух. Ноги дрожат и не слушаются от паники, охватившей ее. Боязнь остаться брошенной в опустевшем доме.

Спотыкается обо что-то:

- Есть прикурить? – откуда-то из темноты доносится хриплый уставший голос.
Она протягивает спички и в отблеске пламени различает лицо, незнакомое, но чем-то близкое. Длинные волосы, нестриженная, но недлинная борода, высокий лоб, уставшие глаза. Она немного успокаивается от того, что хоть кто-то здесь есть и ребенок кричит не только для нее.
- куда Вы торопитесь? - продолжает незнакомец
- я не могу здесь оставаться, он постоянно орет, куда смотрят его родители, совершенно невозможно спать?
- плата за легкомыслие, Вам, должно быть, известно… - он улыбается, не отводя взгляд от горящего кончика сигареты. На ее сердце зияет огромная рана, глаза готовы вспыхнуть слезами.
- какое тебе-то дело?
- видимо, мне есть дело до всего… мне, знаете ли, все чаще приходится платить за чужие ошибки – мы же не умеем прощать.
- о чем ты?
- мы не успокоимся до тех пор, пока не принесем жертву, разве не так? Это привычно для нас, мы продолжаем жить только, если обвиним кого-то или что-то в своей бесперспективности.
- а ты тут причем?
- ну, должен же кто-то это делать за всех.
- чего делать-то, толком скажи?
- страдать, чего еще-то… по-другому никак – затянулся сигаретой и принялся подниматься с пола, на котором сидел. С трудом, шумно.
- я здесь уже почти каждый день, знаете, это стало работой…
- в смысле?
- вы сбегаете по этой лестнице, ругаясь и крича, в течение нескольких лет, сталкиваетесь со мной, как сейчас, я бываю здесь не всегда – такая работа…
- что ты несешь? Каких лет?
- неважно, может и больше… я думал, может, Вы поймете, откуда крик - но у меня не так много времени для объяснений. Ладно, прощайте… - он окончательно поднялся и стал тянуть с пола какой-то огромный предмет, другой рукой поднимая странные металлические стержни, обернутые в тряпку.

Может, кто-то их жилищно-комунального хозяйства - подумала она с какой-то брезгливостью. Вечно так, нажрутся под вечер, и давай валятся тут в темноте… людей пугать. Бред несет какой-то.
Он спускался по лестнице, волоча на себе нечто огромное, как шкаф, почти скрытый темнотой шаркая и громыхая поклажей о ступени.

- пора мне на работу – остановившись на секунду, бросил он ей и вздохнул – почти каждый день. Знаете, я не могу вспомнить ради кого сделал это впервые. Вы все так похожи.

Она все пыталась рассмотреть, что он тащит на себе, силясь пронзить мрак взглядом. На секунду показалось, что это - крест в полтора человеческих роста. Его шаги уже растворились в тишине и отголосках детского плача, мучавшего ее.

Она вышла на улицу проследить, куда пошел незнакомец, но во дворе уже никого не было.
Она посмотрела на дом, ожидая увидеть привычную клетку горящих окон, означающих жизнь организма. Но горело только одно окно, то из которого она так часто смотрит вниз…
скоро и оно погасло….

_______________________________________
Не жрите жывотных – они вас тоже не любят