Психапатриев : Фиолетовый Фломастер. Глава I. Введение.

Я родился в декабре 1978 года, той странной для резко-континентальной Восточной Сибири дождливой зимой, когда приученные холодами к шубам и собачьим шапкам горожане матерились на почти московскую слякоть. По одной из версий я вывалился из матери уже в лифте, доставлявшем меня с восьмого этажа к раздолбанной и грязной «скорой помощи» и повис на тонкой пуповине между обхарканным полом и промежностью моей родительницы. Так, попинывая плод мокрыми от отошедших вод коленками мама и несла меня в стерильно чистые руки фельдшериц. По описанию очевидцев это было похоже на пьяный свадебным конкурс – когда привязанный ниточкой карандаш пытаются опустить в горлышко бутылки, и мамаша, раскачивая неожиданное дитя смогла закинуть меня в чрево желтого Рафика только с четвертой или пятой попытки. По другой версии – часть моего синего и волосатого тельца выбросило в жизнь уже в машине, а дальше уже я сам, упираясь руками в таз мамы, самостоятельно выкарабкался на поверхность и беззубыми деснами перетер пуповину. Последняя гипотеза кажется мне более правдоподобной, ибо говорит о моей необычной воле к жизни и младенческой стойкости.
Как бы там ни было, но с момента моего сперматозоидного существования прошло чуть больше пяти месяцев и несмотря на свою немладенческую смышленость и здравый рассудок выглядел я как истинный эмбрион, и лишь потом спустя годы закалок и тренировок я неимоверным усилием воли я создал из себя настоящего человека – пьющего, толстого и лысого.
Я мог бы вылупиться и в апреле или, хотя бы в марте, если бы совершенно некстати за пару дней до моего рождения не помер какой-то из наших многочисленных родственников по материнской линии, которого, я так, никогда и не увидел. Мама моя, дородная 32-летняя женщина, так яро отплясывала на завершающей стадии поминок, что в 17-40 у нее случился живой полуторакилограммовый выкидыш – нечто среднее между обычным сперматозоидом и мной сегодняшним.
После родов я впал одновременно в апатию и депрессию, долго отказывался есть, а иногда даже дышать, и вообще подумывал о карьере идиота. Тем более, что врачи были не против подобной профессиональной ориентации, и неоднократно намекали родительнице, что овощи лучше хранятся в овощехранилище, а не в благоустроенной двухкомнатной квартире улучшенной планировки, практически в центре города. Однако, как стало ясно в дальнейшем, я оказался дорог моим родителям, как память об удачном сексе и меня решено было оставить в семье, как назидание потомкам и оправдание пословицы про семью и уродов.
Так как есть ротом в первое время мне не хотелось, пришлось жрать всякие невкусные растворчики через пятку, а вернее щиколотку куда их вводили при помощи специальных иголок. Кушать, пяткой, скажу сразу – дело не очень приятное. Мне приходилось, наверное даже хуже, чем известному советскому диссиденту Анатолию Марченко, который настолько не хотел кушать ротом в тюрьмах ГэБульников, что несколько лет питался исключительно насильственным путем через волосатые ноздри и пластиковую трубочку. К слову сказать, в 1978 году, Анатолий Марченко, по старому обычаю в свое удовольствие жрал печенюшки через нос где-то на Колыме, в то время, как изможденному мне пришлось кушать растворчики через пятку. На этом основании, я с полной уверенностью могу причислить себя к пострадавшим от советской власти узникам совести и годам к пятидесяти выбить, наконец, пенсию, положенную жертве режима.
К двум годам я понял, что рот – отверстие предназначенное не только для криков и стал в него есть. Как оказалось позднее – это стало одной из самых крупных ошибок в моей жизни. Через этот, лицевой, с позволения сказать сфинктер в меня проникла какая-то нехорошая зараза заполнившая легкие водой и соплями с обоих сторон. Так как кормили меня в основном гречневой и манной крупой, неимоверное количество этих крупинок также запихалось ко мне в легкие. Вследствие всего этого меня появилось крупозное воспаление легких. Кстати, некоторые люди считают, что гречневая крупа – это миллион не родившихся греков. Не знаю точно. В два года этот вопрос меня мало интересовал, так как я временно перестал дышать самостоятельно и пользовался такой маленькой гармошкой в стеклянной трубке, которая не издавала ни звука.
Хотя я и тогда уже много думал, писал неплохие стихи, и мог в любой компании прекрасно поиграть в буримэ, единственным воспоминанием о периоде становления и мужания осталась моя прогулка в коляске красного цвета с соседом дядей Борей по винному магазину. Помню из этой прогулки всего лишь несколько минут, но они весьма повлияли на всю мою последующую жизнь, хотя, как, я говорить отказываюсь.
В три года отец отправил меня на временное проживание в Эстонию, где я выучил слова Терре, Сина, Мина, Пютсь и Мунь. Часть этих слов я говорил бесперебойно, за что маленькие нацисты в сине-черно-белых одеждах кидали в меня яблочные огрызки. Поэтому я и стал на время русским националистом, что в дальнеейшем вылилось почему-то в безродный космополитизм. Вообще, это был довольно сложный выбор. По папе мамы, я запросто мог быть русским националистом, однако по маме папы мне следовало стать националистом эстонским, в свою очередь по маме мамы я должен был увлекаться хакасско-белорусским национализмом, а по папе папы я получался карельским сепаратистом. В три года сложно выбирать, и только языковая принадлежность и отсутствие в русском слов Терре, Сина, Мина, Пютсь и Мунь окончательно определили мой выбор, приведший к интернационалистической платформе в 15 с половиной лет.
После Эстонии, которую ваш покорный слуга покинул со справедливым негодованием по поводу межэтнических отношений, я попал в странный одноэтажный город Ужур, название которого переводится с хакасского, как «яма», и честно говоря, отражает его подлую сущность. Ужур запомнился в мировой истории тем, что в одна тысяча девятьсот надндцатом году в нем две недели прожил Аркадий Гайдар и расстрелял там человек пятьдесят кулаков и контрреволюционеров. Исходя из этого события, в городе поставили памятник «борцам за революцию» и сняли кино, в котором Аркадий Петрович в исполнении Станислава Ростоцкого выходит на берег Енисея (от которого «яма» находится километрах в ста пятидесяти) и говорит: «а славный, ваш городок, Ужур». Для меня Ужур тоже стал вехой, ведь именно в нем я научился читать и гадать – какая фигурка получается из какашек в горшке. И сегодня, как живая предстает перед моими заплывшими глазами яркая картинка из детства. Мы с бабушкой (я со спущенными штанами) стоим в сенках над горшком и внимательно вглядываемся в затейливый узор ловко уложенных на дно эмалированного горшка, дышащих паром, свежих какашек. Однако, при всем напряжении фантазии и организма в итоге у меня получались в основном говняные пушечки и солдатики в остроконечных буденовских шлемах, а не сказочные замки и прекрасные принцессы. Это натолкнуло меня на мысль стать в грядущем профессиональным военным. Однако, сложный узор жизненной какашки сложился для меня в будущем не настолько прямолинейно, да так, что армия до сих пор безгранично далека от меня.
Даже уже через год после какашного творчества, попав в детский садик я окончательно порвал с мечтой стать погонистым военным. Во всем виновато мое безграничное знание всемирной истории, а в частности – владение загадочным для моих сверстников того времени словом – «монголотатар», к эстонскому языку, не имеющим абсолютно никакого отношения. После непродолжительной лекции об эпохе завоевательных походов чингизидов, которую я провел персоналу и воспитанникам детского садика №89, меня с позором объявили «монголотатаром» и трижды ударили головой о железный каркас игрушечного самолета, соответственно заляпав кровью и меня и самолет. Подобный эксцесс очень напомнил мне ситуацию в современной армии, и желание бить фашистов всю свою жизнь подручными средствами заменилось у меня тягой к Лермонтоведению.
К сожалению, в то время я не знал, что Лермонтов писал отвратительные стихи, все детство проходил в девчачьей юбке, а картинки к книжке «Бородино» (М. Детгиз. 1980.) нарисовал вовсе не он. Очень уже велико было воздействие на мой разум шнурованной гусарской куртки, ментика и тонких усов великого поэта с гравюры неизвестного художника 1838 года. Все тогда в моей жизни было подвержено влиянию усатого графомана. Я попросил своего папу отрастить усики а-ля Михаил Юрьевич, выучил наизусть стихотворение «Белеет парус одинокий», первое четверостишье из «Ночевала тучка золотая…» , перекрасил маленького Ленина из книги Зои Воскресенской в охуительного гусара времен ермоловской войны на Кавказе и даже написал письмо Карлсону, чтобы он выслал мне несколько маленьких фигурок Михаила Юрьевича. Сегодня, когда я знаю, что Лермонтов был злобным хамоватым карликом и не за что подставил несчастного офицера Мартынова мне очень стыдно за ошибки молодости, и я всеми силами стараюсь ненавидеть М.Ю. Лермонтова и все, что с этим подлым сукиным сыном связано.
Самым, наверно, запавшим в душу, и при этом одним из неприятнейших воспоминаний детства стали для меня слившиеся воедино смерти Брежнева, Черненко и Андропова. Первая причина такой фиксации на уходе в мир сих достойных мужей понятна и дураку – я прекрасно и в три и в четыре года понимал, что страна остается без своих руководителей, а смена власти несет в себе глобальные перемены. Если уж говорить серьезно, я еще в 1982-м году предсказал Перестройку, 1991, 1993 годы, развал экономики, криминальный коллапс, приход Путина, войну в Ираке, «черный вторник» 1998 года и отставку генерального прокурора Скуратова. Правда, тогда не одна сука не прислушалась к пророчествам трехлетнего мальчика, за что позже Россия и поплатилась катастрофическими пертурбациями.
Второй же причиной моего трепетного отношения к смертям генсеков, стали, как бы это странно не казалось, советские кукольные мультики. По правде говоря, мультики я эти до поры до времени не очень любил, прямо, скажем, отказывался смотреть по эстетическим соображениям, пока у нас дома не появился дальний папин родственник дядя Сережа. Не хочу говорить о том, что дядя Сережа приехал из Петрозаводска и сожрал у нас дома всю водку со сгущенкой, но отмечу, что тип этот стал для меня эталоном для понятия «жырное уёбище», которое я самостоятельно вывел путем наблюдения за внешним миром и глубокого внутреннего анализа. В общем и целом, дядя Сережа не отличался от меня современного не весом ни внешним видом, да и гадом был тоже порядочным. К слову сказать, именно он был катализатором моих последующих непростых отношений с ФИОЛЕТОВЫМ ФЛОМАСТЕРОМ, но об этом будет сказано в свое время. Так вот, данный дядя Сережа, помимо глобального употребления водки со сгущенкой имел вполне безобидное хобби – играть с маленькими детьми в разные подвижные игры, крутить их как обруч вокруг себя, подбрасывать к верху на руках, заставлять бегать, прыгать и веселиться. Разумеется, поначалу, все это мне нравилось, но нравилось до тех пор, пока дядя Сережа в момент обучения меня подъему за ноги, не ёбнул мою белобрысую и чрезвычайно умную детскую голову о бетонный пол. С тех пор то я и полюбил кукольные мультики, что и стало основой переживаний в дни смертей советских руководителей.
Вообще, насколько я помню, в Советском Союзе был всего один кукольный мультик. В нескольких сериях. Про Зайчика, Мишку, Лисенка и какое-то ёбнутое на голову бородатое существо, с ногами растущими прямо из головы и колпаке. Цвет колпака – не помню, потому, как телевизор был черно-белым и оставлял место для развития фантазии. Все эти мохнатые зверушки попадали во всякие неприятные ситуации, вроде съедания чужого варенья, а после путем пения песенки «Я топчумба растопчумба, кого хочешь заборюмба» из этих ситуацих выходили. Говно, в общем, а не мультик. Но я смотрел не отрываясь.
Показывали его, как правило, в три часа дня. 10 минут, без перерывов на рекламу. Я прибегал с улицы, смотрел на эти набившие оскомину плюшевые похмельные физиономии, тихо радовался, и жизнь продолжалось. Однако, представьте горе нескольких миллионов маленьких советских телезрителей, когда в дни траура по почившим генсекам (и так на душе тяжело, а тут еще и такая подлянка) мультик показывать переставали. Несчастные дети щелкали пассатижами на отломанной рукоятке переключения каналов (кто не переключал пассатижами с первой на вторую программу – тот не жил в эпоху развитого социализма), включали и выключали телевизор – в ответ экран лишь показывал непонятных и совершенно далеких от детей дяденек с гробом. Это была жестокая фрустрация для всего моего поколения, и думаю поэтому из него в дальнейшем и выросло такое жесткое говно.