Шкурки_Дралли : Искушение

На границе оранжевого, выгорающего неба едва заметной точкой светился невысокий пик. Сорокадневная гора. Та самая, что согласно библейским мифам стала местом Искушения Хрсита. Через узкий подоконник горячий ветер то и дело перекидывал горстки жёлтой песочной пыли. Глаза уже отказывались верить, что во вселенной есть ещё какие бы то ни было цвета, кроме жёлтого и всевозможных его оттенков. Подоконник, пол, редкая искалеченная мебель – всё сплошь было усыпано желтовато-белёсым песком. Он предательски похрустывал под ногами ходивших по комнате людей.

Я невольно залюбовался приторным жёлтым видом в проёме окна и пропустил несильный удар прикладом по затылку. Картинка перед глазами лихо подпрыгнула, и я уткнулся носом в очередную кучку песчаной трухи.
- Depart from a window, khano aratdi! – резко крикнул мне на ухо один из арабов, мешая местный диалект с ломаным английским – Отойди от окна, шакалий потрох!
Жена попыталась сдавленно вскрикнуть в противоположном углу, но, видимо, аргументация в виде антрацитового дула автомата убедила её не продолжать полемики. Я попытался сфокусировать взгляд на той части комнаты, где сидели остальные пленные. Моя жена, сын, племянник и ещё шестеро человек смотрели то на меня, то на оранжевый проём окна, то, - очень осторожно - на боевиков с автоматами.
- Mathi khano, - прошипел ближайший к ней боевик, неприятно высвечивая щербинами меж металлических коронок. – Сучка…
Я попытался повернуть голову, в ответ на что, моё сознание предпочло отключиться.

Очнулся я от того, что меня пытались усадить спиной к стене. Чьи-то руки аккуратно обходили стороной ссадины на адски болевших рёбрах. Били, суки. Знали куда бить. Вадим, сын моей сестры, почти обессиленный трёхдневным голодом и побоями, старался придать мне более или менее устойчивое положение. Я вымученно улыбнулся и, как мне казалось, ободряюще подмигнул ему. Жест вышел не очень натуральным. Да и чего можно ждать от человека, не евшего уже третьи сутки и чья глотка пересохла от редких глотков местной горьковатой воды. Чего можно ждать от человека, жизнь которого находится в руках пятерых боевиков, расстрелявших колонну с грузом Красного Креста на самом подъезде к Иерихону, перебивших семнадцать человек из военного сопровождения и удерживающих в заложниках одиннадцать гражданских. Нет, уже десять. Махмуда Аль-Саддыка, переводчика, расстреляли сегодня утром. Не за попытку к бегству или жалобные стоны, а просто так. От скуки.

Я прикрыл глаза. Оранжевое солнце пыталось пробиться сквозь веки, но я ему не позволял, зажмуриваясь всё сильнее. Зрение отключилось, зато обострился слух. Я слышал, как прерывисто дышит справа от меня Маринка, слышал всхлипывания женщины палестинки из нашего сопровождения, пощёлкивание затворов и шелест песка под ногами боевиков, слышал даже быстрые удары сердца Мартина, моего сына. Я слышал всё. Так мне казалось. Мне казалось, что я слышу время и то, как свет перетекает из окна на пол. Главное было не слышать скрежет внутри себя, который производили изломанные рёбра. Вдруг всё стихло. Замолчало даже время. Потом сапоги уверенно заскрипели по песку. Я открыл глаза, чтобы посмотреть на здорового плечистого араба, приближавшегося к нам. Нет, ко мне. Он шёл и смотрел прямо на меня, внутрь меня.
- You want to live, khano? – спокойно поинтересовался он, всё так же коверкая английский, - Ты жить хочешь, собака?
Ну что я мог ему ответить? Что, да, я хочу жить, что не хочу подохнуть тут, как собака, именем которой он упорно меня называет, что я хочу вытащить отсюда семью и постараться больше никогда не вспоминать о злосчастной гуманитарной миссии в Палестине? Вместо ответа я лишь посмотрел ему в карие, почти чёрные глаза. Он мой взгляд расценил по-своему, ощерился и жестом приказал мне встать. Думаете, я мог ему отказать?

Солнце уже вышло на финишную прямую и двигалось к вершине горы, ещё немного и оно спрячется за надёжной её спиной. Ночь всегда приносит облегчение, но почему же сейчас так ноет в груди?
- It is your family? – спросил он, ткнув пальцем в Вадима, прижавшуюся к нему Маринку и сына, лежащего без сознания у неё на коленях. – Твоя семья?
Я кивнул. «Да».
Араб осклабился.
- You want, that all has ended? – Хочешь, чтобы всё закончилось?
Я не стал кивать, лишь упрямо смотрел ему в глаза. Боже, чего же он хочет?
- All is simple, khano. Kill one of your family. It will expiate the blood fault of these jackals. The Allah is fair. We too. We shall release the others. – Он вложил мне в руку какой-то тяжёлый предмет. - Всё просто. Убей одного из твоей семьи. Он искупит своей кровью вину этих шакалов. Аллах справедлив. Мы тоже. Мы отпустим остальных.
К горлу подкатила жгучая горечь. Я посмотрел на пистолет, который лежал у меня на ладони…

Луч света отразился от металлической пластины на окне и ударил меня по глазам. Я зажмурился, защищаясь от отражения заходящего солнца.
- Что произойдёт, если я откажусь? - What will be, if I shall refuse?
- Death. All.
Господи, Господи, Господи, что же ты с нами делаешь? Господи… Я судорожно пропихнул в лёгкие горячий сухой воздух. Господи… Что мне делать? Господи, ведь две тысячи лет назад ты был здесь, ты дышал этим воздухом, ты противостоял Искушению, так почему бы тебе многомудрому не ответить мне сейчас?! Я медленно открыл глаза. Марина. Моя женщина, моя любимая, мой воздух, мать моего ребёнка. Мариночка, смотрящая на меня сейчас своими огромными чайными глазами. Мариша, прижимающая сына к груди, пытающаяся закрыть его от меня собою. Моя девочка, я не смогу загнать пулю в твоё тело. Я не смогу смотреть на то, как 0,7 унции свинца будут рвать нежную беловатую кожу, очень гладкую, совсем беззащитную; как горячий металл будет вязнуть в мышцах и кости. Подонки!!! Я снова прикрыл глаза. Потом снова открыл, очень медленно. С щеки Марины скатилась маленькая капля и упала на лицо Мартину. Опять закрываю и открываю глаза. Загоняю жидкость обратно в слёзные железы. Суки… Марина всё сильнее прижимает к себе мальчика, затравленно, как на дикого зверя смотрит на меня. Да, наеврное, она права, я зверь, я стою и рассуждаю кого из них мне сейчас надо пристрелить, чтобы спасти себя и остальных. Нет! Себя. Зачем лицемерить? Я хочу спасти свою шкуру, а на остальных мне плевать. Не бойся, Маринка, я не выстрелю ни в тебя ни в Мартина. Да, возможно я зверь, но даже хищники не убивают своё потомство. Плоть и кровь от своей плоти и крови. Мартин теперь тоже внимательно смотрел на меня снизу вверх. В глазах не было страха, только боль и какая-то пустота. Боже, крысы палестинские, что же вы со мною делаете? Чего же вы от меня хотите? Почему мы становимся жертвами ваших междуусобных политических разборок? Почему мы? Почему я? Что мне делать? Я не смогу убить свою семью!!! Снова закрываю и открываю глаза. Вадим. Прости Вадим. Ты отличный парень.

Последнее, что я почувствовал, это свою онемевшую руку, поднимавшую пистолет, потом нервный импульс от мозга к локтю, сгибающий руку, а потом короткое движение пальцем, жалящую боль на два сантиметра ниже левого соска и едкий запах пороха. Последнее, что я увидел, это отражение горы Иксушения в осколке разбитого зеркала и последний отблеск иерихонского солнца, скатившегося за неё. Здравствуй, Господи, я не справился с искушением…