не жрет животных, падаль : Пока мы дышим

Тяжелый, напряженными веками, взгляд по желтой стене медленно поднимается вверх вслед за дымом утренней сигареты. Если верить житейскому опыту и усилиям средств массовой информации, курить в постели не менее опасно, чем просто курить – рано или поздно встреча с медиками или с пожарной охраной почти гарантирована. Но кого это волнует, когда утро, настойчиво пробиваясь слепящим светом сквозь слипшиеся глаза, все-таки рушит обрывочную мозаику полусна-полубодрствования. Удушливый вдох сквозь фильтр, жаркое ощущение во рту, дымом разглаживая жесткий и липкий в онемении язык – лучший антураж для первых мыслей. Провожая проглоченный дым куда-то в направлении пустого желудка, я пытаюсь понять, насколько применим ко мне термин бодрствование. Не уверен, что я могу доверять календарю на стене, утверждающему, что сегодня – именно 16 июля. Аргументов «за» и «против» у меня все равно нет, но, судя по тому, что я не могу вспомнить, что было со мной вчера минус бесконечность, календарь явно врет. Задумываться о том, уверен ли я в году, который сейчас на дворе – казалось просто опасным. Вопросы, на которые не можешь сам себе ответить – элемент нестабильности в и без того зыбкой трясине утра. Когда мысленно прокладываешь маршруты до туалета, отчаянно вспоминая зажатые в рефлексах пути, отвечать на более сложные вопросы – нет сил, вспомнить бы, куда идти сейчас.

Босыми ногами по холодному полу, пытаясь сконцентрироваться на более или менее четких и ясных ощущениях следующих от ступней, я вспоминаю последние виденные мной картины. Ничего – обычная пустота так хорошо знакомая мне и практически неизвестная большинству людей. Когда перед вашими глазами мелькают калейдоскопом яркие картины и визуальные образы вашей памяти, я вижу черный экран, в котором бессмысленно что-либо угадывать. В моих записях нет обратного движения, каждый день стирает предыдущий без остатка, просто потому что я, в отличие от вас, умею отвлекаться. Новое поколение материалиста – вижу только то, что перед глазами, отвернувшись, перестаю верить в увиденное и забываю, выбрасываю, стираю.

Шаги, как бессмысленная череда никак несвязанных между собой звуков шлепающих по паркету ног, усилий, суставной боли и рваного ощущения движения. Углы комнаты приближаются ко мне с разными скоростями.

Может ли человек забыть, как ходить и не последует ли за этим забывание того, как дышать – мотив глупого анекдота кажется сейчас совсем несмешным. Все чем сейчас я могу обходиться – модели поведения, записанные где-то так глубоко в моей голове, там, среди необъяснимых туманностей проводящих электрические токи, где место только нашим человекообразным предкам – поднять руку, опустить ногу, мотать головой. Печально, то, что этого более чем скромного арсенала средств самовыражения оказывается вполне достаточно, чтобы выжить.

Не доходя до ванной комнаты, сворачиваю к холодильнику, если не смогу поесть смогу хотя бы оценить время своего отсутствия дома, в жизни, в адекватном состоянии. Локти гудят на сгибах, раздражая непрекращающимся зудом – мои вулканы страстей, следы от уколов. Если я захочу сейчас восстановить свое равновесие, я даже не вспомню, чем утолял жажду крови в прошлый раз. Хотя вариантов не так уж много. Раскрытая дверь холодильника обдает меня холодным выдохом по почти прозрачной тонкой коже с серым оттенком. Пусто. Стерильная белизна полок, снизу вверх, ни одного предмета, ничего – как будто, я только вчера принес его домой из магазина. Обе задачи остались нерешенными – желудок по-прежнему пуст, о чем непременно напоминает желчными потоками, а информации о времени моего отсутствия не прибавилось. Значит, искать надо в другом месте.

Натягиваю джинсы и роюсь в карманах: чеки, обрывки клеящихся бумажек, обертки, фрагменты целлофановых упаковок – все валится мне под ноги, ни на минуту не проясняя ситуацию. В сущности, я даже не уверен мой ли это дом.

Усевшись на диван, я отказываюсь от попыток прояснить ситуацию, попытки вспомнить все равно ничего не дадут. Я думаю, лучшим выходом для меня станет ожидание. Для продолжения поисков истинных причин моего состояния у меня просто нет сил: все тело изломано тянущей болью, стягивающей кожные покровы, как будто собираясь собрать ее в комок. Источников, откуда следуют тревожные импульсы, кажется просто миллион, каждый сантиметр кожи пульсирует неприятными ощущениями. Вдавив себя в диван, жидкостью разбрызгавшись по его поверхности, я пытаюсь погасить запущенные тревогой мысли, чей бег начинает постепенно кружить мне голову. Бывает чувство, когда кажется, что внутреннее пространство головы значительно увеличилось, и у ее содержимого стало больше места для маневра – новые сантиметры вакуума, которые, если вовремя не заполнить их сигаретным дымом, погубят тебя эхом внутренних звуков, мыслей, ощущений. Мы не терпим пустоты внутри, перенося ее наружу. Комната, в которой я проснулся и по которой сейчас бегает мой обеспокоенный поисками взгляд, пуста и чиста. Кто-то убирается здесь, даже когда я бываю здесь. Здесь кто-то бывает, причем постоянно.

Я чувствую, что нащупал путеводную нить, однако на выбор у меня только один сценарий дальнейших действий и я снова застываю в ожидании, оставляя комнату в тишине разбавленной приглушенными звуками внешнего мира.

Трудно измерять время, когда оно мало что для тебя значит, эта переменная очень субъективна. Здесь, распластанный на диване, я брошенный и оставленный даже не пытаюсь что-то предпринять, вспомнить какой-нибудь телефонный номер, чье-то знакомое лицо – я обездвижен своим ожиданием. Боль не унимается и наполняет каждую секунду моего пребывания здесь, странное зрелище – секунда за секундой в комнате не меняется ничего, не происходит ничего – только пульсация болевых ощущений, блуждая по телу, добавляет картине динамики.

Я разглядываю надетую на меня майку: она мне велика, к тому же является единственной частью комнаты, которая не соответствует воцарившейся здесь стерильности и чистоте. Желтые разводы на линялой ткани, потемневшие бурые следы крови – Туринская плащаница, как патетично. Подняв края майки я вижу свою кожу, покрытую глубокими шрамами через всю брюшную полость, на грудине, мелкие шрамы на руках, продольные сечения, выполненные аккуратно и точно по линии. Шрамы уже затянувшиеся, но следы хирургической нити еще не слились с желтоватым цветом бледной кожи. Я не помню, что был в больнице и не могу объяснить происхождение таких странных шрамов, но уверен, что за ними все время кто-то ухаживал, кто-то обрабатывал их антисептиками, кто-то, наконец, извлек хирургическую нить, кто-то не дал мне сдохнуть и кто-то все это время колол мне обезболивающее или еще что-то.

Такие шрамы заживают долго. При этом, я не помню ни как получил их, ни как проходил послеоперационный период – значит в течение всего этого времени за мной наблюдали – холодом по спине пробегает страх. Очень неуютное чувство: беспомощен и застигнут врасплох одновременно, вторжение в мою жизнь. На этой, лихорадкой бросившей меня в жар, волне я слышу звук ключа вращающегося в дверном замке. Все замирает.

- Василий - женский голос в прихожей, как будто выманивает меня, проверяет, отвечу ли я.
Я молчу, просто от того, что, не знаю нужно ли отвечать, обнаруживая свое сознание, и если отвечать, то что? Я даже не уверен, что обращаются ко мне. Я даже не помню, как меня зовут. Встаю, за дверью в свою комнату и жду.
Медленными тихими шагами ко мне приближается чье-то дыхание из глубины темной прихожей. Шаг, еще шаг – уже близко, еще шаг и я схвачу ее. Ее робкий силуэт появляется из дверного проема, она успевает понять, что кровать пуста и в тот момент, когда она понимает, что нужно обернуться, я бросаю весь вес своего изможденного тела к ее шее. Цепляюсь, как будто карабкаюсь на вершину, не в состоянии удержать равновесие, валюсь вместе с ней на пол. Ее сумка разлетается по полу десятками склянок с прозрачной жидкостью, шприцами в упаковках – она задыхается в моих душащих объятиях.

- кто ты и что здесь делаешь? – хриплю я, провожая остатки сил с каждым сказанным словом, покидающих мой организм.
- я только ухаживаю за Вами, мне за это платят – с трудом произносит она, давясь собственной слюной и с трудом глотая воздух.
- кто, кто тебе платит и за что? – я ослабляю хватку, так что она может дышать. Она жадно проглатывает воздух и смотрит на меня полными слез глазами, глядя на то, как слезы набухая на краях ее ресниц, слетают по щекам, я почти уверен в ее невиновности.
- я хожу к вам каждый день, делаю уколы, обрабатываю ваши – высвободившейся рукой она, стесняясь, указывает на мой живот, где самый большой шрам: раньше ставила капельницу. Вы все время без сознания, и не должны были приходить в чувства где-то еще неделю, вам надо лежать… а вы встали, я очень испугалась.
- зачем ты называла меня по имени, когда вошла?
- я боюсь вас, я никогда не видела вас, ну – она замешкалась, - ну, в сознании в общем, я боялась вот этого – намекает на мое неуклюжее нападение.
- кто тебе платит? – я совсем спокоен: приведи меня к ним… я хочу знать кто это?
- хорошо, только отпустите меня.
- давно я без сознания?
- месяца два, может больше… не уверена, не могу сказать точно… я к вам хожу только две недели, до этого ходила другая…
Я хочу спросить ее о многом: кто я, как меня зовут, откуда шрамы, как я сюда попал – но эти вопросы я намереваюсь задать ее хозяевам, оплачивающим мое излечение.

Она сама усаживает меня в свою машину, садится за руль. Я вдыхаю резкий запах новой пластмассы в отделке приборной панели - новое свежее ощущение, кажется, я испытываю голод к такого рода мелочам, пролежав столько времени без сознания, начинаешь ценить детали. Она ведет машину уверено, слегка подрагивая, чувствуя мой взгляд на себе. Мы молчим – мне трудно говорить, ей – страшно. Дорога пролетает незаметно, остановившись, он оббегает машину, открывает мою дверь и помогает мне подняться одной рукой, другой набирает номер на клавиатуре мобильного телефона.
От движения мой взгляд наполняется чернилами черного цвета, темнея, голова заполняется теплом и мне становится совсем не по себе: я с трудом понимаю, куда иду, ноги не слушаются меня, тело слабеет, рука сжимающая ее плечо расцепляет пальцы, я сползаю по ее спине, слышу только обрывки разговора, который она, одновременно потягивая меня вверх, ведет по телефону.
- да, Андрей Ильич, он здесь, я его привезла, уже поднимаемся к Вам.
- хорошо, готовьте персонал.
- нет, он еще очень слабый
Я закрываю глаза.

Яркий свет режет воспаленную оболочку глаз, разрезая темноту плотно закрытых век. Я открываю глаза и щурюсь, угадывая силуэты перед собой.

- здравствуйте, Василий Сергеевич…
- здрасьте – нечаянной небрежной отрыжкой отвечаю я
- Василий Сергеевич, как вы себя чувствуете

я не могу ответить, а просто смотрю на него, рядом с ним она, которая привезла меня сюда. Он седой, статный мужчина с загорелой кожей. Европейский тип лица и такая же западная улыбка. Почему-то чувствую лживость таких улыбок. Они переглядываются и он наклонившись к ее уху, шепчет ей что-то. Она улыбается и выходит. В дверях, он вдогонку, окрикивая ее, добавляет: звони заказчикам и дай мне трубку…

я чувствую себя очень уставшим. Он малейшим бережным усилием укладывает меня обратно на кушетку и со совами: «ну что ж, голубчик, посмотрим, как вы» одевает перчатки. Холодные прикосновения следуют по моей коже, исследуя следы моих шрамов. Он недовольно морщится. Его лицо я разглядываю сквозь темную пелену своего затуманенного слабостью взгляда.

Входит она, передавая ему трубку. Он продолжая осматривать мои шрамы, и переходя к осмотру моих зрачков, наклоняет голову к ее протянутой с трубкой руке и начинает разговор, от которого до меня доносятся только какие-то осколки слов, режущие меня изнутри эхом в раскалывающейся на части голове:

- Да, все почти готово, через час можете приступать…
- слабоват, анестезию слишком тяжело может перенести, потом много времени потребуется на восстановление.
- местно?
- ваше пожелание, для нас – закон, однако мы так делаем впервые, но я думаю проблем не будет…
- только как он к этому отнесется?
- забудет, конечно, но придется увеличить дозы препаратов…
- ждем вас через час, сколько вас будет?
- хорошо, на 6 персон…

Она убирает трубку и он, проверив шприц, делает мне укол, от которого мне становится легко и приятно почти сразу. Он улыбается и уходит, закрывая за собой стеклянную дверь, оставляя меня в покое.

Я снова открываю глаза. Вижу целую толпу людей, человек десять, все в белых халатах и фартуках, на большинстве халаты накинуты поверх костюмов с галстуками. Те, что в костюмах, рассаживаются вокруг стола, на котором я лежу.

Один замечает, что мои глаза открыты и с радостью говорит:
Здравствуйте, Василий Сергеевич – мы так вас заждались, наконец вы снова с нами.
Здравствуйте, Василий Сергеевич – подчеркнуто вежливо повторяют остальные. Слова облетают всех присутствующих, одной интонацией, повторяясь разными голосами. Окружающие меня люди, довольно рассаживаются на стулья, которые для них подставляют люди, одет проще в обычные халаты с марлевыми масками на лицах. Один из «костюмов», не торопится садится, когда обслуживающий персонал даже начинает расставлять на стол странные приборы: какие-то плоские емкости, ножи, зажимы похожи на вилки, что-то похожее на спиртовки. Он подходит к тому, что осматривал меня раньше (тот, тоже здесь, но уже в маске натягивает на руки чистые перчатки из только что вскрытой упаковки) и, говоря тихо, задает ему вопрос:

- он точно продержится до конца, мероприятия? Нам очень важно, чтобы он все видел, слышал и даже мог говорить… вы же понимаете, это пожелание заказчика, это отразится на гонораре… но мы не хотим, чтобы были сюрпризы, так что, очень на вас надеемся… пусть ваши люди остаются там – в углу комнаты, на всякий случай – хлопает того, в маске, по плечу и подмигивает ему.

Затем она наклоняется ко мне и целясь точно в ухо, так что я чувствую его теплое дыхание на своей шее, а запах его одеколона немного режет мой нос, и медленно произносит:

- сейчас, Василий Сергеевич, мы сделаем, то, что делали с вами и раньше, но сегодня мы хотим, что бы вы нам помогли, поддержали нас, так сказать, составили компанию. Мы приглашаем вас отужинать с нами – он начинает хохотать, отчего мне становится не по себе, я по-прежнему ничего не понимаю, но мне становится страшно и хочется убежать. Руки и ноги не слушаются меня, тела я не чувствую.

- Начинайте, доктор.

Я закрываю глаза, думаю, что так будет лучше. Я слышу, как по моей коже проскальзывает нож, так как будто у моего уха рвется льняная ткань. Это режут меня. Меня режут – а я это слышу. Я кричу, хоть мне и не больно. Я кричу, чтобы сильнее зажмурить глаза, чтобы, возможно, проснуться.

- тихо, голубчик, не волнуйся – будет не больно. Ты будешь жить…
- доктор, что вы делаете, почему я не сплю, сделайте наркоз – с трудом сглатывая слезы, кричу я в ответ…
- Василий Сергеевич, вы забудете потом, что здесь было, а сейчас постарайтесь не мешать нам ужинать.
Я теряю сознание.

Я открываю глаза: их белые рукава уже по локоть в крови, моей крови! Сидевшие вокруг меня люди, склонились надо мной и вырезают из раскрытых шрамов куски моего мяса. Кто-то делает это руками, кто-то специальными приборами, кто-то коптит кровавые ошметки на подобии спиртовки, которую я видел на стола. Их губы покрыты кровью.

Василий Сергеевич, вы снова с нами, не хотите попробовать? Не отказывайте себе в удовольствии – говорит один и, перевесившись через стол, тычет вилкой в мою раскрытую надрезом брюшную полость… Я немею от ужаса. Он протягивает мне истекающей кровью фрагмент моего тела, который только что отделил скальпелем и нанизал на вилку.

Меня рвет, с рвотными массами, слезами и слюнями на поверхность вырывается мой крик, стон – уже просто неизвестно что.

- доктор, я думаю, с нас хватит его общества – говорит один из них, кивая в мою сторону: видимо, он не обучен манерам… и не умеет вести себя за столом.
- да и худоват он стал, доктор, чего он такой худой-то? – слышен голос другого
- мало времени прошел, он очнулся раньше срока, не успел набрать массу. Вы просили сообщить вам как, только очнется – все сделано по вашему желанию.
- Ладно-ладно, не волнуйся, медик, придираемся мы… - хлопая доктора в маске по плечу, говорит третий. Его ладонь оставляет на белом халате красный отпечаток.
Я закрываю глаза.

Я просыпаюсь среди желтых стен той квартиры, где проснулся тогда, в тот день. Я все помню, значит, снова проснулся раньше времени. Значит, не успел забыть. С трудом встаю, ощупываю тело, тайно надеясь, что все это кошмар и никаких шрамов нет, но они здесь, уже зажившие. Я стал белой мышью для опытов, хуже я стал – коровой, которую съедают по куску, но оставляют живой до следующей трапезы. Единственный выход из порочного круга – бежать. В голове только это жуткое «здравствуйте, Василий Сергеевич»…

Из квартиры, из дома, с трудом перебирая ногами, меня тошнит, и нет сил, но я пытаюсь идти, чтобы не слышать это «здравствуйте» у себя в голове, чтобы заглушить этот звук своим учащающимся с каждой секундой сердцебиением.

Едва не умираю от боли, забираясь в первый попавшийся автобус. Стискивая скрипящие от боли зубы, смотрю в окна, не понимая где, я. Лью слезы из сжатых глаз, умоляя впустить меня в метро. Скручиваюсь в комок, следуя из конца в конец в тесном вагоне поезда. На вокзал. Обливаюсь холодным потом, садясь в пригородную электричку зайцем. Дрожу от внутреннего холода, ожидая контролеров с проверкой билетов. Застываю, стоя на далекой станции, глядя в уходящий на километры лес.
Что дальше? Куда идти? Ни денег, ни документов, ничего. Я сам перегрыз пуповину, кормившую меня… Я просто иду, иду вперед, не понимая, что делать дальше. Не помню, кем был и что умею делать, не знаю, как поступить дальше и к кому обратиться, не помню ничего, кроме того, как меня ели. Единственное, что я знаю, единственное ради чего я жил, точнее меня оставляли в живых… глубоко в темноте леса, я останавливаюсь и плачу, как ребенок: почему? зачем? Что делать? Куда идти? – тысячи вопросов и ни одного ответа… Слышу как поблизости от меня останавливается машина, мотор не глушится, хлопают две двери. Единственный ответ я смогу услышать только от своей судьбы…

Здравствуйте, Василий Сергеевич, ну и заставили же вы нас побегать…
Я улыбаюсь…
Мы едем домой.
__________________________________________
не жрите жывотных - они вас тоже не любят