игорь к. : Дед мороз

Я не знаю, как его звали. То есть когда-то знал. А потом забыл. И Дима забыл. Спросить больше некого. Кого спрашивать? Но я про себя зову этого парня Сережей. Или Соплей. Сопля - так говорила бабушка. И Дима тоже помнит, что у Сережи постоянно текло из носа.
Сопля жил в доме напротив. Крайний подъезд, первый этаж, угловая квартира. Окна на все стороны. В них отражалось солнце, когда огибало двор. Черт, я вправду не помню этого парня. Наверное, он был не слишком заметен. Похоже, мы ладили. Те, кто нас раздражает или делает больно, уж непременно врезаются в память.
Я был чуть старше. На пару классов.

Тем летом все шло как обычно. Я спал в комнате с балконом. Спал чутко. И каждый раз сквозь сон слышал, как дед собирается на работу. Между моей кроватью и его стоял секретер. Тройное зеркало – трюмо - ловило утренних солнечных зайцев. Когда я был совсем мелкий, то все время искал на стене заячьи уши. Наверное, так делает любой ребенок.
Солнце будило меня. Я открывал глаза. Дед сидел за секретером и брился. Никаких сюрпризов. Определив место каждому своему действию и поступку, он жил согласно расписанию.
Сначала появился секретер, потом эта квартира. Секретер поместили именно туда, куда его поместили. Очевидно, в первое же утро на новом месте дед решил, что бриться стоит именно здесь: светло и удобно. Случилось это за пять лет до моего рождения.
И вот он я. Лежу в кровати лицом к стене. Переворачиваюсь на спину. Чуть открываю глаза. Смотрю в зеркало. Там отражается дед с помазком в руке. Его лицо покрыто мыльной скобкой. Он видит меня. Домыливая щеку, говорит:
- Спи.
- Дед мороз.
Я тянусь из-за всех сил, раскинув ноги в разные стороны. Пятки вылезают наружу. Дед проводит пальцем, мне щекотно. Группируюсь: я – тугая пружина. Одеяло на нос и спать-спать-спать. Или пойти завтракать? И потом снова спать? Легкий выбор, лето-солнце. Жизнь прекрасна.

Сопля большую часть лета жил в деревне под Валдаем. Там и умер. Я узнал об этом первый. От его матери. Правда, сначала я ничего не понял. Мы возвращались с бабушкой из магазина. Шли под окнами их квартиры. И вдруг раздался страшный крик, никогда его не забуду. Есть такое слово - «истошный», подходит. Кричала мать Сережи. Словно в меня забили гвоздь. Мы спешно прошли мимо. После во дворе стало известно, что Сережа утонул. Затянуло в воронку. Его похоронили в деревне.
А меня еще долго не пускали купаться одного. И долго еще я обходил эти окна. Было несложно. Обойдя сережин дом, я входил в прямоугольник нашего двора через самый дальний угол.

В первой парадной на пятом этаже жил Жева. Ебанутый отмороженный садист. Однако мной он в расчет не брался. Наверное, потому что во дворе Жеву никогда не видели. За пределами, особенно в районе школы – да, мелькал; но чтобы где-нибудь на горке или в кустах, как все нормальные люди-дети – такого не было. Видимо, у гада имелись более важные дела.
Жева – один из двух, от кого я в детстве получил совершенно конкретных дюлей. То есть не то чтобы я дрался и проиграл, нет. Имело место избиение в чистом виде. Когда не ты начинаешь и не ты заканчиваешь; когда на каждый удар твой следует десять.
А вообще мне повезло. Два раза за все детство. Но. Именно поэтому я помню каждый из них.

Вторым был Мамонов. Он выделялся даже на криминальном фоне Болота – микрорайона, где стояла моя школа. Выделялся полным отсутствием человекоподобия. Думать Мамон не умел. Бил сразу – и до мясной кондиции. В пятом классе переболел менингитом и потерялся совсем. Приходил на урок, когда считал нужным; уходил, никого не спрашивая. Одел математичке на голову тарелку манной каши в столовой - единственный разумный поступок. Его терпели. Боялись. Терпели до восьмого, а потом он где-то сгинул. Сеструху Мамона – училась на два класса младше - убили в электричке. Все как надо.
От Мамона я получил в глаз (а также в живот и по яйцам). Все случилось быстро, хотя могло быть дольше. Мудак кинул мой портфель, я сказал ему – ты охуел? Он пнул меня ногой в живот и принялся бить. Помню закушенную губу и совершенно дикие глаза. Фашиста оттащил Зуль. Зуль – мой друг. Мостик между нормальным миром и миром гопы. И вашим, и нашим.

...От Жевы досталось не сильно. В глаз, по уху. И он убежал. Мне было шесть, ему семь. Детали не помню. Больно не было, скорей, обидно. Хуй с ним.

А во двор можно было также попасть с другой стороны. Длинную кишку хрущобы венчал девятиэтажный гвоздь. Элитная постройка. Потому что с лифтом. Самое высокое здание на три двора. Неудивительно, что его жители ощущали себя особо. И пребывали в своем личном космосе.
Перед подъездом имелся как бы дворик – с качелями, песочницей и скамейками. Хотя, положа руку на сердце, это был кусок от общей детской площадки. И все равно, автономия присутствовала. Я даже никого из этого дома и не знал. Где они все гуляли, хрен знает. И чтобы там кто-нибудь умер? Ни в какую. По крайней мере, публичных церемоний не наблюдалось.
Вот соседняя кишка-пятиэтажка, под окнами которой я проходил от магазина, была родной. На первом этаже – третье-четвертое окно с левого края – жил сын дворничихи Батон. Белый волос, белесые брови. Тип из «Бронзовой птицы». Веселый хулиган с заметным басом и обостренным чувством справедливости. 9 лет за убийство. Сидит еще.

Что мне, теперь оправдываться? Батон, убийство. Сын дворничихи. Младший брат – даун. Если оно так и было, кто виноват?

Батон – он же Антон – ценил в людях мысль. Питал слабость к ее полету. За что нас с Димой - уважал. И даже меценатствовал. Когда мы решились в кругосветное путешествие на скамейке (сегодня Америка, завтра придумаем) – спиздил где-то глобус. Невероятный поступок по тем временам.
Вечерами, кстати, на той скамейке тусил старший брат Батона. ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ В ЛИЦО.
Скамейка стояла напротив окна комнаты, в которой я спал. Прежде чем лечь в кровать, я стоял у окна. Брат сидел ко мне спиной и болтал ногами. Дым сигарет поднимался над его лохматой башкой. Рядом сидели какие-то девки, парни. Играла почти всегда одна и та же кассета. Позже я выяснил, что это была группа «Примус».
Тусня шумела, но в меру. Иногда к ним подсаживался Батон. Возвращался откуда-то, и подсаживался. Они его не гнали, хотя были прилично старше. Батона никто не звал домой – к теплой ванне и стакану вечернего кефира. Меня – звали. Поэтому в 23.00 я уже лежал в кровати и слушал «Примус» за окном. Человеческий шум успокаивал меня.
Разве я мог умереть, когда ночью кто-то не спал?

Впрочем, днем тоже опасно. Поэтому я не спал днем. А купаться не боялся. Не боялся утонуть. И даже смерть Сопли меня не остановила. А вот крик его мамы оставил жуткий след. Собака, которую боитесь; она лает, и ясно, что именно сейчас она схватит. В кино когда по-настоящему страшно. Или вы идете по коридору и вдруг отчетливо понимаете: здесь кто-то еще.

Но, может, я путаю. И тот, про которого я думаю, что умер именно он, жив на самом деле. Запросто. Мать Сопли бил муж. Абсолютно точно. В тот день она могла кричать, потому что ей было больно. А Сопля просто куда-то делся. Или вообще не остался в памяти. Или смешался с кем-то еще. И был ли вообще... Но кто же тогда утонул? Вопрос.

В эпизоде с Соплей самое яркое – крик в окне и мыльная скобка на дедовском лице. Как-то они связаны. Первое – ярче. Второе важней. Глобус, «Примус», Жева и Батон – тоже как-то при делах. Каждый на своем месте.