Немец : Холод

1.

Я зажимаю рукавицу подмышкой, извлекаю на свет ладонь. Кожа кисти похожа на гипс. Я подношу ко рту пальцы и пытаюсь согреть их дыханием. С каждым выдохом вялое облачко пара обволакивает пальцы. Глаза слезятся, из носа течет ледяная жижа. Энергии дыхания недостаточно, я снимаю другую рукавицу и принимаюсь растирать ладони. Руки слушаются плохо, но постепенно привыкают к движению, между ладонями появляется тепло. Я тру быстрее, изо всех сил, я вижу, как розовеет кожа, я чувствую, как начинают покалывать кончики пальцев. Я знаю, что если все обойдется… если мы выберемся, то эти пальцы будут ныть при малейшем охлаждении. Потому что я их отморозил.
Я чувствую усталость — трение ладоней вымотало меня вконец. Я поспешно прячу в рукавицу кулак, пальцы мгновенно остывают. Второй рукой пытаюсь выудить из кармана бушлата носовой платок, наконец, достаю. Это уже не платок — смерзшейся ком. Единственным не заледеневшим от соплей краем вытираю верхнюю губу, бросаю платок под ноги — от него больше нет проку. Хочу стереть влагу с глаз, ледяные шарики на ресницах царапают кожу. Рукавом бушлата касаюсь кончика носа, прикосновение едва ощущаю. Зажимаю нос ладонью. Он холодный и на ощупь похож на кусок эбонита. Нос я отморозил тоже.
Я смотрю на север — бескрайняя пустыня матово-белого снега. Бугры торосов. Больше ничего. Белое холодное солнце, размазанное где-то над горизонтом за толщей тумана. Это солнце будет висеть там еще две недели. Я думаю:
«Черт бы побрал вашу геофизику…»
Вокруг очень тихо. Так тихо, что кажется, будто это уже не жизнь. Мне не нужно смотреть на градусник — тишина и туман — мороз за минус сорок. Может все сорок пять. Я думаю:
«Черт бы побрал ваш полярный день…»
Я оглядываюсь на юг и вижу то же самое. То есть не вижу ничего. Я напрягаю слух, я хочу услышать рокот вертолета, но там тишина и туман. Я думаю:
«Если вертушки сегодня не будет, нам крышка…»
Я загребаю котелком снег и лезу в палатку. Тщательно зашнуровываю вход. Разжигаю примус и ставлю на него котелок. Мы должны пить, иначе отек легких и гипертония.
—Что там, Семен? Слышно?.. — вяло спрашивает меня Толик.
—Нет.
Толик издает странный приглушенный звук — не то кашель, не то всхлип.
—Они нас похоронили… — безжизненно говорит он. — Четыре дня уже… Четыре дня нет вертушки…
Я смотрю, как снег в котелке становится рыхлым, я думаю:
«Еще один день и нам крышка…»
—Как там Валя? — спрашивает Толик, тяжело выбираясь из спального мешка.
Валентину хуже всего. Он отморозил ноги, и у него жар. Возможно, воспаление легких. Если бы вчера его доставили в больницу, все бы обошлось. Я думаю:
«Если мы выберемся сейчас, ему отрежут ноги…»
Я расстегиваю Валькин спальный мешок, так, чтобы было видно лицо, отвечаю:
—Дышит.
Снег в котелке проседает, я знаю, что он растает в жалкий стакан, и надо набрать еще, но не могу заставить себя выбраться наружу. Все же в палатке на пару градусов теплее. И еще: эта слепящая белизной пустыня — я больше не могу на нее смотреть.
Толик подползает к примусу и тянет к огоньку ладони.
— Слышь, Семен, — говорит он. — Как же нас так угораздило, а? Господи, через пять дней Новый год…
Я думаю, что если вертушка сегодня не прилетит, то завтра в палатке останутся замороженные трупы. Мне почему-то приходит на ум словосочетание «консервация человека». Я говорю:
—Иди за снегом.

2.

Помню зиму на Украине. Мне лет двенадцать. Декабрь перевалил за половину, до Нового года рукой подать. Мама купила мандарины и полный пакет разноцветных шоколадных конфет. Отец принес и воткнул в железную треногу стройную сосенку. Дом наполняется терпким смолянистым запахом хвои.
Я втихаря утаскиваю мандарин из новогодних запасов, втыкаю в оранжевую мякоть пальцы, и податливая цедра брызжет облачком цитрусового аромата. Запах сосны и мандарин — запах лучшего в мире праздника, запах чуда, запах детства.
Серпантин на ветках сосенки, вата вокруг треноги, неизменная пара — дед мороз, красный, как перец чили да его хрупкая внучка в бледно-голубом полушубке — картонные талисманы удачи и благополучия на последующие триста шестьдесят пять дней. Мама протыкает уголок конфетных оберток иголкой с ниткой, я развешиваю их на ветках меж пестрых лент серпантина. Зеркальные шары всевозможных оттенков пузырятся среди пушистых иголок. Отец разбирает гирлянду, с улыбкой показывает мне упаковку бенгальских огней и хлопушек.
На улице минус восемь, снег — комья пуха — тихо и плавно ложится на землю. Его падение едва различимо, словно это остановленный кадр киноленты про снегопад. Снег такой невесомый, что уравновешивается воздухом. Ветра нет, и звуки тают в той снежно-воздушной взвеси.
А снег все идет и идет. Наступает вечер, потом утро, а он по-прежнему висит лохматыми перьями над землей. Сугробы вырастают в курганы. Мы носимся с друзьями по снежным долинам, дурачимся, кувыркаемся, возвращаемся домой под вечер с щеками, как у деда мороза из папьемарше, с мокрыми варежками и носками, уставшие и веселые. Мама наливает горячий чай и достает тульские пряники. И Новый год приближался еще на один день. А потом приходил полностью, хлопушки взрываются разноцветным конфетти, весело искрят бенгальские огни, мы получаем подарки и объедаемся разными вкусностями…
Да, я помню зиму на Украине. Хорошую, добрую зиму. Славную, и даже где-то домашнюю. Зиму, похожую на сказку, в которой все заканчивается праздником, и все живут долго и счастливо. И никто не умирает. Зиму, в которой Снежная королева — всего лишь случайное зернышко черного перца в огромном бисквите фиесты.

3.

Я поддерживаю голову Валентина, Толик вливает ему между растресканных губ горячую воду из железной кружки.
—У нас еще остался спирт? — спрашивает Толик.
—Грамм сто. Дадим ему позже глоток.
Валя нас не слышит. Под полуприкрытыми веками затуманенный взгляд. У него горячие щеки и крупные капли пота на лбу.
—Ему совсем худо, — говорит Толик.
Я молчу. Я думаю, что нам до него недолго.
Толик вдруг начинает тихонько хихикать.
—Слышь, — говорит он. — Чот подумалось… Все эти фильмы американские. Про там всякие катастрофы, когда люди остаются отрезанные надолго, и у них нет еды и топлива, чтобы согреться… У них всегда сломано радио. Понимаешь, оно всегда есть, но сломано! — в голосе Толика смеха не остается, он продолжает с грустью. — А у нас его нет в принципе. У нас куча оборудования, даже урановый излучатель, а обычного сраного передатчика нету. Почему, а? Да потому что мы не терпели никакого бедствия. Мы тут по собственной воле — работа у нас такая. Зачем нам радио? Ну зачем нам это сраное радио, а?! У нас нет даже аптечки. Вся эта срань должна была прилететь следом. Четыре дня назад! И где она, а?!
Я думаю:
«Наверное, пришла метель и борт не смог подняться. А может нас высадили не там, где надо, и следующий борт просто нас не нашел».
Я аккуратно опускаю голову Валентина, застегиваю молнию на спальном мешке. Я думаю:
«Черт бы побрал вашу нефть…»
Я говорю:
—Как ты можешь столько говорить?
—А что остается… Знаешь, мне просто… кажется, вот заткнусь и околею совсем. Слышь, тебе что, не страшно?
Я не отвечаю, поворачиваюсь и смотрю Толику в глаза. Он все понимает, ответ ему уже не нужен. Толик отводит взгляд и смотрит на спальный мешок Валентина.
—Семен, — тихо зовет он. — У Вали двое детей.
Я в оцепенении. Холод пробирается в сознание, и оно замедляет работу, тормозится в застывающем мозге. Мне почему-то приходит на ум сравнение с двигательным маслом. Я прямо вижу, как в вязком замерзающем масле все труднее ворочаться коленвалу.
Я думаю:
«У тебя тоже двое детей, а я холостой».
Я зачерпываю из котелка воду и неторопливо пью. Вода едва теплая, я чувствую ее, но она не согревает. Примус погашен — керосина осталось совсем чуть-чуть, его надо экономить.
Я говорю:
—Наверное, поднялась метель, и борт не смог улететь. А может нас высадили не там, где надо, и следующий борт просто нас не нашел.
—Да срань это все!.. Слышь, Семен, а тебе уже надо пять минут, чтобы ответ придумать, а?
Я думаю:
«Заткнись».
Я говорю:
—Пол царства за чашку горячего Ahmad’а и рюмку рома.
—Что там царство?! Пол жизни за горячую ванну и нормальный сон рядом с теплой женой…
Я думаю:
«Будет ли еще той пол жизни?..»
Я говорю:
—Да, Толик. Я должен быть первым кандидатом на… смерть…
—Слышь, — устало откликается Толик, — твой сраный героизм сейчас неуместен…
Я думаю:
«Надо двигаться… Надо шевелиться, пока оцепенение не переросло в последний беспробудный сон…»
Я говорю:
—Мы точно все сожгли?
—Хочешь проверить? — Толик поворачивается и смотрит мне в глаза, он тоже понимает, что надо двигаться. — Давай. Давай проверим это чертово оборудование, может, где и завалялась незамеченная доска. Только сначала по глоточку, а?
Я молча киваю. Я думаю:
«Боюсь ли я смерти?.. да меня колотит от ужаса!»
—Семен, а время то сколько? — спрашивает Толик.
Я достаю из внутреннего кармана плоскую флягу, аккуратно отвинчиваю крышку и протягиваю Толику, смотрю на часы.
—Два. Два часа дня.
Толик бережно прикладывается к фляжке, запрокидывает голову, возвращает мне флягу. Я думаю, прежде чем глотнуть спирта:
«Может выпить все? Лечь и уснуть… и не мучиться…»
Я делаю маленький глоточек и тщательно закупориваю флягу.

4.

Помню себя пятнадцатилетнего. Мы собираемся всем классом отмечать Новый год. Девчонки колдуют над салатами, деловито отдают парням распоряжения, мы что-то приносим, что-то подаем, расставляем на столе бутылки газировки, портвейна и шампанского. Телевизор орет праздничными программами — из зала на сцену летят ленты серпантина, артисты увешаны ими, словно рыбы, запутавшиеся в сетях.
Кто-то из парней пыхтит над гирляндой — из сорока лампочек надо отыскать одну нерабочую. Я готовлю свой чудо-фейерверк — хлопушки, избавленные от конфетти и заполненные алюминиевой пудрой. До времени ноль остается час.
Девчонки, наконец, заканчивают с салатами и закусками, кто-то режет хлеб, кто-то откупоривает бутылки. Нерабочая лампочка обнаруживается — весело и интимно вспыхивает гирлянда. Тут же гасится свет, все садятся за стол и в ожидании смотрят друг на друга.
—Ну что, проводим старый год?
—Разумеется!
Все подымают бокалы, слышится дружный звон, я отпиваю шампанского, морщусь и отпиваю еще. Никто из одноклассников не знает, что до этого момента я ни разу его не пробовал. Сладкое, с кислинкой, шипучее — я чувствую, как оно пенится в моем желудке, я чувствую, как легкая эйфория поднимается в мозг.
И вот он Новый год. В телевизоре бьют Кремлевские куранты. Снова шампанское, и дикие радостные вопли. Мы выбегаем на улицу, и я палю в небо — зимнее украинское небо своим салютом. Девчонки визжат, парни довольно хмыкают, ослепительные серебряные шары вырываются из моих хлопушек и несутся к таким же ослепительным звездам на бездонном черном небе…
Ну и где она — та Снежная королева? Она всего лишь больное воображение сумасшедшего сказочника.