Француский самагонщик : Мужчины не плачут

Санька сидел за столом и рисовал про войну, немножко высунув язык. На листочке в клетку поместилось пять немецких танков и четыре наших. Санька уже нарисовал фашистские звезды на немецких танках и пятиконечные на наших. Сейчас он раскрашивал пятиконечные звезды красным карандашом. После этого останется раскрасить сами танки – наши зеленым, немецкие коричневым, – дорисовать самолеты и раскрасить их так же. Ну и еще пририсовать снаряды и пули. Фашистские будут все мимо, а наши, конечно, в цель. И дым надо будет накалякать.
Из носа вытекла капля, шлепнулась на рисунок. Санька шмыгнул, вытер нос тыльной стороной ладони и потер каплю пальцем. Получилась клякса около фашистского танка. Санька решил, что так даже лучше – это будет такой настоящий дым, не накаляканный, а как облако. Можно и к другим танкам такой же приделать. Подождать только, чтоб сопли собрались. Эх, зря нос вытирал!
Папке понравится.
Он уже скоро, наверное, придет – вон мамка на кухне возится.
Санька снова углубился в работу. Он уже почти совсем закончил рисунок, когда прозвенел звонок. Один звонок, длинный, сердитый. Это папка пришел. Один звонок – это к ним, к Перегудовым. К соседям – два звонка. А длинный и сердитый – так всегда папка звонит, когда с работы приходит.
Санька быстро переложил листок с рисунком и все карандаши на место – на подоконник, аккуратно придвинул стул к столу и встал около окна. Слышно было, как мамка открывает дверь. Тяжелые папкины шаги, мамкины – мягкий шорох, открывается дверь в комнату, они входят. Санька затаил дыхание.
Папка, огромный, с темным лицом, швырнул мамке на руки кепку, за ней пальто, содрал пропотевшие ботинки, сунул ноги в тапочки без задников, принял от мамки чистое и, ни слова ни говоря, пошел мыться. А мамка убрала всё уличное и кинулась на кухню – подавать на стол.
Когда папка, все с таким же темным лицом, вернулся в комнату, стол уже был покрыт скатертью, на нем стояла тарелка, до краев наполненная дымящимися щами, тарелочка поменьше с нарезанным черным хлебом, откупоренная четвертинка и большой граненый стакан. Мамка стояла у окна, обнимая Саньку за плечи. Папка грузно сел на свой стул, подождал немного, наполнил стакан, подержал его перед собой, покачал, как бы проверяя на вес, – и медленно, гулко выпил. Понюхал кусок хлеба, откусил чуть-чуть, пожевал, замер, прислушиваясь к себе. Взял ложку и приступил к щам.
Мамка немножечко расслабилась. Когда папка заканчивал щи, на столе уже стояла большая тарелка с жареной картошкой, до хруста жареной, как любил папка. Потом кисель. Всё.
Папка принял у мамки полотенце, вытер губы, отдал полотенце – не швырнул, тихо так отдал, в руки. Встал, полез в шкаф, вытащил аккордеон, сел на стул у стены, негромко заиграл. Как всегда, только заиграл, без пения. Кончил играть, посидел немного, встал, убрал аккордеон в шкаф, снова сел. Посмотрел на мамку с Санькой, спросил:
– Ну что, Нюська, Санька, как поживали сегодня?
Лицо у него было уже не темным. То есть темным, конечно, но не злым.
Мамка оживленно сказала:
– Да всё слава Богу, Пашенька, всё слава Богу.
Подошла к папке, погладила по руке.
– Вот кур сегодня взяла в новом гастрономе, хороших кур, не синих. Саньку на улицу не пускала, сопли у него, и кашляет, пусть, думаю, дома посидит, а он молодец, слушается мамку.
Санька кинулся к папке с рисунком, забрался ему на колени – теперь было можно. Мамка как-то объяснила ему, что папка нас кормит-поит, он у нас в горячем цеху работает, устает сильно, потому – когда после смены приходит, все игрушки, все бумажки, все карандаши должны быть по местам, а сам Санька – стоять у окна тихо, как мышь. Понял, сынок? Санька понять-то понял, но раз-другой забыл. Так папка ему ремнем напомнил. А один раз тогда и мамке заодно досталось. После этого Санька уж не забывал. А соседке бабе Лиде мамка потом на кухне говорила (Санька подслушал нечаянно), что это ничего, что Паша нас любит, мы сами виноваты.
Санька показывал папке свой рисунок.
– Пап, а если танки с самолетом – кто кого переборет?
– Когда как, сынок. А что ж ты одни танки да самолеты нарисовал? Отец-то у тебя в артиллерии воевал, ты бы пушку изобразил.
– Я пушку рисовать не умею, пап. Покажи как.
Папка стал пририсовывать пушку, а сам сказал мамке:
– Нюсик, ухожу я из литейки.
Мамка ахнула:
– Да неужто отпускают тебя, Пашенька?
– Отпускают, Нюсик. Вчера в партком ходил, говорю: отпускайте или совсем с завода уйду. Не могу, говорю, больше, что ж вы, изверги, что ли? Сорок лет уже, всю войну прошел, коммунист, здоровья уже того, говорю, нет, вы, говорю, кадры цените или не цените?
– А они что?
– А что они – ладно, говорят, товарищ Перегудов, идите пока, решим, говорят, ваш вопрос. Сегодня в кадры вызвали, к Власенке к самому. Он говорит: пойдешь, мол, Перегудов, в пятый цех кладовщиком? А то там кладовщик приказал долго жить. Работа, говорит, ответственная, инструмент выдавать, а инструмент – он дефицитный, а контингент его то сломает, то спиз… ну то есть вынесет, а выработку без инструмента не сделаешь, а ты всё одно – выдавать по норме только. Ты, говорит, коммунист, на тебя, говорит, надежда. Пойдешь? Я говорю: пойду. Заработок, конечно, с литейкой-то не сравнить, а – пойду. Всех денег не заработаешь, а помру в горячем до срока – что делать будете? Ну вот, все оформили, завтра в пятый и выхожу.
– Правильно, Пашенька, и слава Богу, – сказала мамка. – Проживем. Дай тебе Бог здоровья. Будем жить да поживать.
Мамка улыбалась, давно Санька ее такой радостной не видел.
– Ты, Нюсь, через слово-то Бога не поминай. Нет его, Бога-то, вот тебе мое слово коммуниста, – пошутил папка.
Мамка счастливо засмеялась.
Потом пришли домой соседи, один за другим. Они хорошие были, соседи, хоть и евреи. Юрка на два года старше Саньки был, во второй класс ходил, во дворе защищал, и в футбол брал играть, а дома они в солдатиков оловянных играли, ну и вообще в войну. Этот год, правда, Юрку стали музыке учить, так что играли они теперь пореже. Дядя Боря инженером был на папкином заводе, и тоже воевал, только не с папкой вместе, а жалко. Тетя Нина тоже где-то инженером работала, а баба Лида и деда Гриша старые были, дома сидели. Деда Гриша все курил одну за одной сигареты коротенькие и вонючие и писал что-то, а то чертежи чертил. Юрка говорил, что дедушка технические книги переводит. Это Санька не понял, да и ладно. А баба Лида Юрку воспитывала. Ну как Саньку – мамка.
Вечером Санька слышал, как на кухне мамка рассказывала тете Нине и бабе Лиде про папкину новую работу.
– Я очень рада за вас, Анечка, – сказала баба Лида. – Прежде всего за вас и Сашеньку.
А попозже дядя Боря зашел к ним в комнату и сказал папке:
– Поздравляю, Паш. Только ты смотри, поосторожней там. Беспалов там, который до тебя был, знаешь от чего спился? Спирт ему работяги носили, чтобы инструмент выдавал. Вот и спился.
– Ладно тебе, Борь, – ответил папка, – ты ж знаешь, я непьющий. После смены только чекушку, да и ее теперь не надо. А так – на праздник по рюмашке, а больше ни Боже мой.
Ночью Санька лежал под одеялом и старательно дышал. А папка с мамкой у себя на кровати шептались:
– Ты, Нюсик, на меня не обижайся. Сам знаю, нехорош я после смены. Только ничего тут не поделаешь. А тебя я жалею. И Саньку. Теперь вот всё хорошо будет.
– Ну что ты, Пашенька, что ты! Разве я обижаюсь, разве я не понимаю? Всё, всё хорошо будет, Пашенька. Аххх… Вот уже как хорошо-то… Мммм… Погоди, Санька, может, не спит… Оххх…
Сейчас бороться будут, понял Санька и засопел еще тщательнее.
– Да спит он, Нюсенька, спит… А вот так…
– Мммм…
Точно, бороться начали. Санька всё ждал, когда же мамка папку поборет. Папка, конечно, гораздо сильнее, только что ж они тогда всё борются и борются? Наверное, мамка прием какой-то секретный знает, да вот никак не получается у нее. Нет, и на этот раз не получилось, снова папка мамку поборол. Неинтересно, подумал Санька, и заснул.
………………………………………………………………………………………………………………
Пошли счастливые дни. Папка теперь приходил с работы добрый, возился с Санькой, играли в войну – а во что ж еще играть-то, – телевизор вместе смотрели. Иногда, правда, папка делался какой-то грустный – когда деньги мамке отдавал.
– Видишь, Нюсь, – говорил он, – не та получка…
– Ничего, Пашенька, – отвечала мамка, улыбаясь, – нам хватает. Я ж хозяйка хорошая…
И всё боролись они по ночам. Юрка сказал шепотом, что это они не борются, а что делают, сказал, Саньке еще знать рано. В школу пойдешь осенью, тогда расскажу.
А потом, однажды, папка с работы пришел поздно-препоздно. Мамка уж всё сготовила, и всё остыло, и ворчала она, что разогревать придется. Партсобрание, что ли, говорила она, да не предупреждал ведь. А когда она уже сказала Саньке, что спать пора, раздался звонок, длинный и сердитый. Мамка побежала открывать, Санька за ней, папка ввалился в коридор, едва не падая, темный лицом как прежде. Мамка тихо ахнула, и тогда папка изо всей силы ударил ее кулаком по лицу, и сказал:
– Не ахай, сукаблядь.
Санька закричал, папка медленно повернул голову и сделал шаг к нему. Из соседской комнаты выскочил дядя Боря, он схватил папку за руки и стал вытаскивать за дверь. Папка рычал и дергался, но он был какой-то слабый сегодня, хотя вообще-то гораздо сильнее дяди Бори. Дядя Боря вытащил папку на лестничную площадку. Дверь за ними закрылась. Вышли баба Лида с тетей Ниной. Баба Лида сказала:
– Анечка, вы с Сашей сегодня ночуете у нас.
На следующий вечер папка с мамкой долго разговаривали. Вернее, разговаривала мамка, а папка больше молчал. Саньку-то, конечно, из комнаты выставили, но он подслушивал. Говорили тихо, не разобрать толком, но Санька понял, что мамка ругалась на папку и плакала, а папка всё молчал, а в конце сказал, что он гад фашистский и сам себя никогда не простит.
И опять всё пошло хорошо. Только недолго. Снова папка пришел домой темный и пьяный. Снова бил мамку, и она пряталась от него у соседей, и Саньку разок приложил до крови. Они снова ночевали у Ривкиных, и дядя Боря говорил, что запил Павел, не устоял, уходить ему надо оттуда, споят его как миленького.
Потом так повторилось еще раз. И еще. И еще. Папка с мамкой больше не боролись даже когда папка не пил. А дядя Боря говорил, что Павел сам уходить с этой собачьей должности не хочет, как его ни уговаривай, сломался человек, а в дирекции его, дядю Борю, не поняли. Санька сам мало что понял из этих подслушанных разговоров, он только понимал, что всё стало плохо.
А потом как-то раз папка совсем не пришел домой. Мамка теперь боялась укладывать Саньку до папкиного прихода, поэтому, когда она решила идти искать папку, то отвела Саньку к соседям. Баба Лида с тетей Ниной сказали, что мамке одной ночью идти никуда нельзя, здесь вам даже не Москва, Анечка, сказали они, здесь вам Люберцы, Боря пойдет с вами.
Санька заснул, а когда проснулся утром, все были дома – и мамка, и соседи. Только папки не было. А мамка лежала на кровати лицом к стене, и баба Лида с тетей Ниной сидели около нее.
Потом Саньку с Юркой покормили, одели, и баба Лида повела их гулять. Они хорошо погуляли, а когда шли домой, баба Лида вдруг остановилась, обняла Саньку и сказала:
– Сашенька, папы больше нет.
А Юрка добавил:
– Он под электричку попал.
– Не болтай! – крикнула баба Лида. – Кто тебя спрашивает?
А Санька промолчал. И не заплакал. Папка говорил: мужчины не плачут.