Илья Качалкин : НОЯБРЬСКИЙ РАССКАЗ

Поздним ноябрьским вечером мне позвонил Коля с редкой фамилией Новиков. Он был изрядно пьян и, как частенько бывает с людьми в этом состоянии, жаждал общения.
- Чё такой скучный, небось, за столом сидишь?! Рассказы - фигазы? То "жида гоняешь", то ностальгируешь? ...
Коля был недалек от истины - я и вправду сидел за столом и писал рассказ. Правда, в этом рассказе я "жида не гонял" и не ностальгировал. Рассказ был "Про Цаплю", что там происходило с этой птицей долго рассказывать.
Нехотя отложив карандаш, я настроился на общение. И общительным голосом спросил:
-- А что не надо за столом сидеть и писать?
-- Конечно, не надо! - объявил Коля на удивление трезвым голосом.
-- Это почему же то? - спросил я.
Опьянение свежей волной накатило на носителя редкой фамилии, и он сказал:
-- Да потому, что никому это не надо. Я вот сейчас ходил бутылки сдавать... Потом иду по лестнице (лифт сломался) и думаю: "Зря он рассказы эти пишет..."
Мысли собеседника скакали подобно паразитам на волосистой части головы ...
-- Я тут на помойке целый ящик горелых лампочек нашел, сейчас буду сидеть и проверять, может там нормальные есть ... А еще сегодня Кэт звонила, помнишь она, когда мы в театре работали, пришла в гости с двумя коробками травы?
-- Не помню, - ответил я и добавил, - лампочки надо проверять до девяти вечера, тогда счастье будет. Ну ладно, созвонимся, мне еще надо за хлебом сходить.
-- Конечно, ты всегда при деньгах, - слегка обиделся Коля и сказал "Пока!".

-- Ну вот, - подумал я, - меня, как царя, юродивый наставляет, а мне хоть бы хны ... Сигаретку в зубы и ну карандашиком водить ...

Походил немножко по квартире и решил провести виртуальный социологический опрос, темой которого стало - "А чего они сидят и пишут?"
Первым персонажем, пожелавшим высказаться, стал дебиловатый ребенок из квартиры 75 (этажом выше, точно над моей). Основным свойством этого создания является то, что он всегда скачет. Его родители - апологеты очередной книжки Игнатия Крылышкина. Игнатий в этом своем творении проповедует: если ребенок скачет - счастье будет.
Я обратился в телевизионную журналистку, пристроил на плечо камеру, скроил нагловато сопереживающую рожу и, поймав на улице семью из 75-й квартиры, спросил:
-- Что вы думаете о писателях?
-- Жопа!!! - завопил ребенок. Это он не про писателей, просто такой призывной крик, с которым нужно скакать по Крылышкину.
Мама и папа по родительски улыбнулись. Папа ногтем мизинца выковырил из зубов остаток котлеты и серьезно ответил журналистке:
-- Мы с женой знаем, что Игнатий Крылышкин в молодости писал беллетристику ... Потом человек понял, что важнее всего здоровье нации ...
-- А здоровый ребенок - это успешная личность в будущем ... Конечно, язык и компьютер, ребенок не сорняк ... Для нас Игнатий Эмильевич Крылышкин - идеал русскоязычного писателя, прошедшего тернистый путь от сомнительных литературных изысков до служения человечеству.
Журналистка едва успела перекурить, затоптала грубым эстетским ботинком фильтр с остатками табака ... И профессионально метнулась к следующему персонажу опроса.
-- Вот вы, молодой человек, что вы думаете о писателях?
-- О писателях ... - задумался молодой человек. - Вау! - вдруг завопил он. - У нас же на работе, я менеджер в супермаркете, писатель есть, грузчик... С год ходил такой неприметный, почти не пил, что для грузилы странно! А потом выясняется - писатель. Девчонки-продавшицы как узнали, недели две за ним бегали - книжки просили подписать ... Что ж теперь с ним поделаешь, сейчас все оттягиваются как хотят. Главное, чтобы не пиз... не воровал!
Еще один короткий перекур. Еще один бычок обрел мученическую смерть под кедиком с толстой подошвой.

По улице шла парочка учительниц среднего, ближе к сумеречному возрасту. Журналистка, отставив недопитый стаканчик кофе, выскочила из своей "Оки" и вцепилась в тетенек.
-- Видя ваши интелегентные лица, хочу спросить, что вы думаете о писателях?
-- Русской литературе свойственны гуманистические традиции и трепетное отношение к родной природе ... - начала одна.
-- Да, да! Классическое, можно сказать, мнение! - прервала ее журналистка. - Но зрители хотели бы услышать высказывание о писателях, так сказать на современном этапе.
-- Мне очень нравятся Маринина, Акунин и Фигурнов, - поняла уточненный вопрос собеседница помоложе.
-- Да, да! - обрадовалась журналистка. - Акунин, Маринина! А вот Фигурнов, это что молодой, перспективный автор? Продолжатель гуманистических традиций?
Учительница постарше ткнула свою подругу локтем в печень.
-- Анна Васильевна допустила маленькую неточность. Фигурнов не писатель в полном смысле этого слова. Он пишет книги, развивающие компьютерную грамотность. Излагает материал ярко и увлекательно ...
-- Мы вообще очень любим читать, - встряла ударенная в печень. - Я за последний месяц и "Сто великих любовниц" прочитала и "Тайну имени" в двух томах, и о природе - "Лошади и ослы".
-- Приятно слышать! - завершила эпизод журналистка. - Как мы видим, Москва и по сей день остается, пожалуй, самым читающим городом на планете.
На самый читающий город сползла огромная туча, словно убежавшая из рекламы средства для борьбы с диареей. Она (туча) в этом ролике исполняла роль надвигающегося поноса. Журналистка забралась в свой автомобильчик, по крыше забарабанили капли вперемежку со снежком. Снежок быстро таял и был какой-то слабенький и несчастный, наверное, употребил мало витаминов. "Дворники" бегали по стеклу, сумерки перетекали в вечер. Журналистка, роняя пепел на пол салона, вычеркивала в блокноте категории населения, материал по которым был уже отработан.
"Семейная пара - будущее страны", представитель торговли, "образование и просвещение" ...- Маловато, - зевнула она. Выбросила в приоткрытое окно окурок и вдруг исчезла вместе со своим автомобильчиком. Вы, надеюсь, не забыли - она была плодом моего воображения. Другими словами инструментом в подаче материала.
У рабочего человека, слесаря там, плотника инструментов обычно несколько. Как-то я аморфно выразился - "несколько". Много! Много у них инструментов! Я решил не отставать и в освещении вопроса "чего они сидят и пишут?" не пользоваться только журналисткой в грубых башмаках и дымящей как паровоз.
Кстати, о плотниках ... Вспомнил небольшую историю, рассказанную мне уборщицей на работе. История по истине фольклорна. Если вы не забыли: основной чертой фольклора является неадекватность. Проще говоря - фантастичность. Еще проще: происходит то, что происходить не должно.
Так вот, история. Жил - был плотник. Был у него топорик, долота разные, гвоздики ... И случилась такая неудача ... В том государстве, где плотник проживал, пришли к власти пианисты. Разумеется, не Шопен с Бетховеном, а современные такие лабухи. Вот пришли они, значит, к власти и стали указы издавать. И был в числе прочих указ, где черным по белому значилось: "Кто на пианинах да на роялях не бренчит - бездельник! Картошки ему не отсыпать! Электричество отключить. Кто жизни достоин в пианинном государстве - выучится. Кто нет - мусор, прогресс тормозящий. Пару лет учился плотник нажимать в определенном порядке на клавиши. Пару лет его жена да мамка подкармливали. А на третий год взял плотник свой топор булатный, разбил пианинку, да повесился ...
-- Философическая у вас история, Зинаида Григорьевна! - сказал я, выслушав рассказ.
-- Конечно, философическая, человек повесился ... - ответила Зинаида Григорьевна.
-- Опиши там в книжках своих, когда придется ... Мол, от Зинаиды Григорьевны Голубцовой слышал.
Описываю Зинаида Григорьевна. И все дивлюсь тому, как живут до сих пор подобные истории среди простых людей, на головы которых льются водопады телевизионных и радио экскрементов.
-- Отвлеклись, отвлеклись ... - напеваю я гнусным голосом. Инструменты, значится. Пришла как-то раз ко мне в гости пара людей. Пара - в смысле мужчина и женщина. Мужчина был одет в кожаную куртку и коротко острижен, а женщина в пальто и с волосами. Они перед визитом ко мне в театр ездили. Давали мюзикл по мотивам "Анны Карениной" - паровоз был настоящий и бельишко на Анне явно не черемушкинской фабрики.
Короче говоря, люди, прикоснувшись к искусству, захотели продолжения. И вспомнив, что сосед у них писатель, решили зайти. Взяли колбаски, тортик и пришли.
А я сижу, как маньяк эдакий: сигареты, пива бутылки, карандаши, бумага. Двумя словами: угар творчества.
-- Мы, наверное, не во время? - говорит Люба, очищая колбасу и ища тарелку.
-- Ну что ж зайдем в другой раз, - вторит ей Сашка, открывая бутылку сухого вина.
-- Что вы, что вы! - отвечаю я, - мне как раз необходимо было вынырнуть из этого болота писательского. Вы меня, можно сказать, спасли.
Люди любят спасать друг друга, особенно, когда это спасательство сопряжено с умеренной выпивкой и поеданием торта и колбасы. (Колбаса, кстати, была хороша, я ей еще два дня завтракал.)
-- Спектаклик так себе был ... - задумчиво промолвил Сашка. - Ни пиротехники, ни звука нормального. Помнишь, Любашь, на "Аббу" ходили? Вот саунд, да!?...
"Язык и компьютер" - припомнилось мне. Язык - это "саунд". А компьютер ... Посмотрим, общение только началось ...

Волосы на моей голове стояли дыбом. То есть - вертикально. А так, как они у меня длинные (сантиметров сорок, мечтаю ... двадцать пять), то зрелище скажу я вам было не для слабонервных. Я сидел на полу перед зеркалом в коридоре и любовался на свое отражение. Постепенно прическа приняла свое нормальное положение, ко мне вернулся дар речи и я отправился на кухню - убирать колбасу и остатки торта в холодильник.
Вечно меня черти дергают. В данном случае один из них дернул меня прочитать свалившейся на голову публике свой рассказ.
Для того чтобы точнее описать свою реакцию, а не просто ляпнуть - "Волосы дыбом", я введу в свое повествование еще одного виртуального персонажа. Это - девочка, ей лет шесть, она с родителями на даче в Кратово, у нее есть ручной заяц, который очень любит перловую крупу. У этой девочки отсутствует одно из основных качеств детей - она не бестактна! Но все же задавать вопросы ей придется, таков мой сценарий.
-- Чем эти люди поразили тебя, почему ты так расстроен? Почему тебе одновременно хочется плакать и совершать бытовое убийство, по новогоднему украшая белый кухонный кафель красным?
-- Как тебе объяснить ... - начинаю отвечать я. Это не то, что называется непониманием. О непонимании речи быть не может! Начав писать прозу, я решил для себя - "буду писать понятно, буду писать для людей". Буду упрощать текст, адаптировать ассоциации ... Несмотря на всю глупость, примитивность, подавленность жизнью в них есть огрызок Бога, как в кармане пальтишка блокадного ребенка заветный микроскопический кусочек суррогатного хлеба ... Даже если кусочек съеден, иссосан ... Ткань кармана на каком-то молекулярном уровне помнит эти крошки ...
-- Ты ошибся? - спрашивает девочка.
-- Об ошибке говорить нельзя. Ситуация вывернулась какой-то совершенно алогичной изнанкой. Там какие-то блокировки ... Ну вроде того, что эти люди усиленно вытряхивают свои блокадные детские карманы ... Стремясь избавиться от воспоминаний даже об этом не настоящем хлебе ... Они начинают есть начинку неразорвавшихся зажигательных бомб ... Это получается. Возникает болезненный голодный восторг. И все слова, текст они рассматривают через призму этого восторга.
Редкие воспоминания о нормальной еде слегка тревожат их, но они, понимая всю опасность прошлого ...
-- Сильнее вгрызаются в сладковатую начинку зажигалок? Так?
-- Да. Так, - ответил я. Но у меня не получается полностью отказаться от них. Я не могу прервать разговор, точнее - монолог.
-- Наверное, ты их еще любишь ... И своими монологами пытаешься добиться их любви ... Они убили моего зайца только потому, что у них нет таких же ... После этого я их разлюбила. Может быть, через какое-то время они убьют твоего ручного зайца (или шиншиллу). Ты тоже разлюбишь их и бросишь писать прозу.
-- Я не хочу молчать!
-- Ты не будешь молчать, ты напишешь много красивых холодных стихов...
"Почему бы и нет", - подумал я и попрощался с девочкой из Кратово, очередным моим инструментом.
Довольно! Довольно! К родным людям! К чертям собачьим эти полупьяные встречи. Пора припасть к корням, к истокам, к намоленным плоскостям ... Жизнь направляет и гонит меня. Там поймут, оценят. Не умом, животным чутьем. Там я успокоюсь. Выйду из дверей квартиры, плюну в лица "литературной общественности" и стану переделывать в голове ту строчку, которая не понятна моим ... Мои: насмерть усталая мама, настолько же уставший папа, уже лет двадцать пытающийся сделать из малогабаритной квартиры некий оазис с помощью дощечек, шурупчиков и самоклеющейся пленки ... Брат, сидящий целыми днями за компьютерной приставкой и отрывающийся от экрана телевизора только для того, чтобы поесть и сходить в облагороженный папой туалет ...
Своих, точнее своих относительно меня, текстов, метаний, битья лбом о стенки описывать почти невозможно ... Врать не хочется. Уже лет пять я лишен этого желания. А правда, тем более на бумаге настолько рядом с чем-то оскорбительным и унижающим ...
Помните того черта, который дергал меня читать Любе с Сашкой свежий рассказец. Так вот, евойный брательник вознамерился было на досуге почитать чего-нибудь про моих ... Начало фрагмента перед вами ...
Я опомнился, подозвал черта поближе и ухватив за черные кудрявые волосы ...
Внешне сдержанные люди - потенциальные садисты.
-- Прости, дружок! - сказал я, чуть погодя. - У меня не получился этот фрагмент. Чего-то начал, а потом подумал - я их очень люблю и посему писать не стоит! Да ты не кисни, тебе твоя диаспора костыли-то справит.
Черт-инвалид посмотрел на меня вселенско-грустными глазами и его не стало. Рассказ постепенно обретал то, что называется формой. Персонажи, являясь и исчезая, бродили по лабиринтам строчек, то карандашных, то авторучечных.
- Сейчас бы закольцовочку грамотную! - сказал я и поджег новую сигарету. Шел четвертый час ночи. Начало четвертого. Раздался телефонный звонок.
-- Ты не спишь? - это был Коля.
-- Ты чего это такой энергичный, где растянутые гласные?
-- Да я допил все, а потом кофе налупился, - ответил Николай.
-- Кофе, кофе ... - пробормотал я, рисуя в углу исписанной бумаги ромашку.
-- Спать пора, а не средствами коммуникации пользоваться!
-- Это я лучше тебя знаю! Просто все сидел, думал: для кого ты эти рассказы-фигазы пишешь?
-- Ну и шо надумал? - меня вдруг в ночи потянуло на юг России, и я зашокал.

Колька чихнул, потом в трубке было слышно прикуривание - звук загоревшейся спички и характерное вдыхание:
-- Я боюсь, что не смогу точно сформулировать надуманное ... Но, если пытаться ... Ты пишешь для тех, кого не знаешь. В свою очередь эти, не известные тебе, состоят как бы из двух групп ...
-- Друг мой, умничать моя прерогатива! - откомментировал я Колькино начало.
Он не заметил издевательства и продолжил:
-- Что касается первой группы ... Ну представь себе какой-нибудь городишко в центральной России, мальчишка там лет двадцати сидит - стихи пишет. Складывает стопочкой в стол и повеситься собирается. За окном дымит котельная ... Нет никаких перспектив, денег нет ... Да вообще никакого исхода нет, даже придуманного ... И вот вдруг из Москвы приезжает дальний родственник и привозит в подарок "позору семьи" среди прочей заказанной литературы твои книги. И в одной что-то вроде автобиографии. Понимаешь, о чем я?
-- Понимаю, - устало ответил я, - ты о даровании надежды ... О том, что в итоге все получится, пусть и не вовремя.
-- Конечно, не вовремя, этого писаку двадцатилетнего через три дня хулиганы убьют. Только за это время он уже успеет придумать себе мечту. Он ее из твоей автобиографии и красивых книжек вытащит.
-- Вторая группа у тебя с таким же оптимистично- депрессивным уклоном? - спросил я.
-- Вторая группа - это все остальные, - сказал Колька и усмехнулся как-то не по-своему.
У меня на мгновение возникло ощущение, что я говорю не с Новиковым ...
Прочь ... Прочь ... предтечи белой горячки. Это Коля!
-- Так вот. Вторая группа - это все остальные. Помнишь такого американца - Бредбери? Он у них, типа, писатель. У американцев писатель только с этой приставкой может быть. Но суть не в этом. У него штука такая есть, не помню как называется. Там люди в прошлое отправляются, а перед отправкой их предупреждают: учтите, если вы там, разгуливая, какую-нибудь бабочку грохнете или фантик от жвачки забудете, то эти ваши выходки через много веков трансформируются в очень серьезные вещи - война может случиться, может материк утонуть, ну и т.д. Так вот, мне кажется, ты постоянно с бабочками некорректно поступаешь ... Типа, мочишь ...
-- Бабочек? - спросил я.
-- Бабочек, да, и прочую фауну. Помнишь эти свои рассуждения про своих ... И начало, где ты про мой пьяный звонок пишешь ... Да и вообще, куда ни плюнь, ни ткни, куда ...
-- Коля заругался, его слегка понесло.
-- Это вызов, постоянный вызов, закамуфлированный то под эстетство, то под издевательство, то под лирику ... Ты - серийный убийца бабочек! Ты - Чекотило по капустницам! И вообще ...- "И вообще", - Коля сказал мягче и ленивее. - Мне завтра тележки идти катать, ботинки не высохли ... Возвращались растянутые гласные ... Алкоголь сжевал кофе, кофе поглотил алкоголь ... Николай заснул.

Примерно через пол часа я тоже отправился спать. Мне приснился кратовский ребенок: какая-то канава вдоль дачной улицы и у калитки, рядом со свежей насыпью девочка и ее ручной заяц. Потом уже без картинки пошел короткий монолог:
-- Убийца бабочек! Пожалуйста, поймай ту подлую капустницу, чтобы мой заяц остался жив. И если можешь, набросай где-нибудь фантиков от жвачки ... Может это спасет того мальчишку, который пишет стихи в провинции. А случайно оставленная тобой в прошлом или будущем пустая пивная бутылка, нарушив логику событий, вдруг откроет глаза твоим ... Скачущий ребенок вырастет и, став монахом, отмолит своих родителей, читающих Крылышкина и поклоняющихся ему ... А у Коли будут сухие ботинки ...
-- Я не против, только немного устал ... - ответил я девочке.
-- На самом деле сил у тебя еще очень много ... - но это уже был не ее голос.
декабрь 2001г. Люберцы.