Илья Качалкин : У нас в доме лифт меняли

У нас в доме лифт меняли. Не на четверть самогона, естественно, а на новый лифт. Все было сделано честь по чести: старые кнопочки, кабину, потроха всякие металлические выковыряли и сложили аккуратной кучкой рядом с почтовыми ящиками на первом этаже. Там же, в другом углу, новую кабину в упаковке из деревяшек поставили и дверки свежие, яростно голубые, к стенке прислонили. На доску объявлений бумагу приклеили – там все доступно изложено было: дескать, лифт меняют, все будет хорошо, через двадцать дней на новом кататься будете.
Я объявление прочитал и со свойственным мне патологическим скепсисом подумал:
– Вот и лифт меняют... Скоро людей клонировать начнут. А там и царство мандиализма не за горами.
Потом внутренне встряхнулся и говорю себе вслух:
– Брось-ка ты эти пораженческие настроения! Лучше рассказ напиши про новый лифт с голубыми дверками.
Стал я будущий рассказ обдумывать, и пришел мне в голову такой литературный ход:
– Зацеплюсь, – мыслил я, – за какую-нибудь незначительную деталь и раздую ее... Пламя получу, а уж к пламени приляпаю серьезную протестную идею. Рассказ выйдет!.. Кому родной, а кому как вилка в туловище.
Так я думал (не постоянно, конечно) обещанные двадцать дней. Ходил на постылую работу, традесканцию сажал, еду ел.
На двадцать первый день лифт запустили. Дядьки с надписями "OTIS" на спинах (OTIS – он лифт выдумал) катались на вертикальном транспортном средстве и кричали друг другу:
– Олег, на пятом все?! Все! – кричал, видимо, Олег. – Тогда на шестой! – кричали Олегу.
Профессионализм дядек подавил меня:
– Вот если б мне так же рассказы писать, – загрустил я.
Загрустил не только из-за уверенных дядькинских криков, а еще из-за того, что за все это время цеплятельную деталь я так и не нашел. Не было того, что раздувать можно. Не было и рассказа.
Да... Дядькам – дядькино.
– Хоть на новом лифте покатаюсь, – думал я на следующее утро, собираясь на постылую работу.
Дверь квартиры ключиком запер, мешок мусора, с вечера приготовленный, прихватил, и, бормоча:
– Несколько секунд в лоне девственного лифта ждут вас... – прошел по тамбуру.
Меня ждали не только несколько секунд. В новом лифте сияла надпись. Эта надпись не была рекламой детородных органов, не являлась она также напоминанием о шоу-бизнесе. Даже футбольным болельщикам она не сулила опохмелки. На ярко-голубой дверке с внутренней стороны было написано: "Все суета сует".
– Что это за Соломон в Крюковском тупике завелся? – подумал я и скорчил рожу. – Если так дело пойдет, скоро выдержки из Кьеркегора на заборах писать будут.
Я растерялся. Беспокойство стало гнездиться у меня в голове. Ехал на работу и про надпись думал. На работе я работал, пил чай, курил...
Вечером, входя в подъезд, я надеялся на скоропостижную кончину надписи, которая выбила меня из колеи в начале дня.
– Вот, – думаю, – сейчас дверки закроются, и я увижу вместо мудрости что-нибудь лаконичное...
Изменений внутри кабинки не было. Не было ругательств, "Спартака" не было. Три слова, процарапанные, наверное, ключом оставались на своем месте. Беспокойство отложило яйца в свитом за день гнездышке и принялось их высиживать.

Я ходил из угла в угол, и мне не хотелось ни есть, ни пить. Даже рассказов я писать не хотел.
– Ты, дружочек мой, – сказал я себе, – точно хочешь пенсию по инвалидности. Вляпают тебе психиатрическую статью, дадут вторую группу, и будешь ты получать свои двести пятьдесят четыре рублика. Так тебе и надо, читатель надписи в лифте! Идешь верным путем, цель близка!
Беспокойство перевернуло яйца клювом и отошло ко сну. Домашние дела и чтение Конан Дойля успокоили меня.
Утром я сварил кофе, напился оного и, прочитав еще раз надпись, отправился на работу. На работе было все как на работе: накладные, поставщики, чай, курение. Но мне было подозрительно легко и нетерпеливо. В качестве литературного упражнения я попытался лаконично определить состояние героя: герой готовился к выписке и нюхал весну.

Вороны пытались нанести сокрушительный удар по гнезду Беспокойства. Но оно было не лыком шито и обрело сувениры в виде восьми вороньих лапок, которые подвесило под потолком в красном углу – Беспокойство было неверующим.
Крюковский тупик оттаивал. Алкоголики, не боясь замерзнуть, рассматривали закрытую аптеку, наливали и говорили о политике. Лужи стремились соединиться и ночью шепотом рассказывали партнеру о том, что корка льда не вечна. А я катался в лифте, ходил на работу, читал малотиражные журналы и готовился принять роды Беспокойства. Я нервничал и одновременно с этим очень легко смеялся. Легко смеяться для меня странно. Надпись продолжала миловаться с ярко-голубой дверкой. Только кто-то подчеркнул двумя чертами (как в школе сказуемое) слово "все".

В конце марта я ушел из Москвы, из Крюковского. Именно ушел. Не уехал на метро или на электричке. Ушел пешком. Взял рюкзак; птенцы Беспокойства весело чирикали на моей кепке, я слушал лужные признания. Я промок, но это не мешало. Мы были никому не нужны, нас не ждали. Птенцы продолжали бесноваться, а я легко посмеивался и не обходил лужи.

без датировки