маленькая настя : несовременное

когда то я была сумасшедшим подростком и писала вот такие скупые рассказы.строго не судите,ведь детство еще никто не отменял

_______________________________

Мне всегда больше всего нравилось, как ты штопаешь дырки на моем теле. Ты всегда умел делать это изысканно и элегантно. А как ты кормил нашего будущего ребенка! Ты аккуратно, не боясь, что он тебя укусит, открывал клетку и опускал ему в челюсть крысу. При этом твое лицо излучало неземную любовь, а тело напрягалось и словно вытягивалось в струну, вибрирующую от дыхания. Волшебно, это было настолько волшебно…
Твои глаза резали меня, твои пальцы прожигали кожу, а твои губы оставляли волдыри.
Но все прошло - нет больше нашего ребенка, нет больше волдырей. Все мои дырки заштопаны.
Нет и тебя.
Ты лежишь где-то такой спокойный, тихий и скучный.
А я вспоминаю первый день нашего знакомства.
Я выловила тебя в своем стаканчике с реми мартини, когда ты тонул в объятиях своего друга с лицом креветки и крепкой задницей. Я выиграла тебя в покер у толстого, исходящего потом китайца с жирными волосами, который покупал твое тело на ночь за три индийских драхмы. Я нашла тебя в баке с мусором около 10 улицы, посреди использованных презервативов, заржавевших шприцев и таблеток димедрола. Я нарисовала твое лицо, вылепила твои пальцы, три ночи и три дня приносила кошек в жертву твоему телу. Я скупила все розы в городе, чтобы найти оттенок для твоих губ. Я капнула воском, сплавленным со свечей Сакре-Ке, и на месте ожогов вспыхнули глаза, я промокнула их бархатом, и ресницы окантовали их.
Ты сказал, что я похожа на святую Кристину, а я назвала тебя Себастианом, проткнутым карамельными стрелами.
Мы стали жить вместе. Я вставала рано утром, чтобы поймать лишние двадцать минут, пока ты еще спишь, и перенести твой облик на бумагу. Я превращалась в кусочек угля и самый кончик пера, исследующий все линии твоего тела, пробегающий поцелуями от кораллового лба, затем вдоль щеки, зависающий за мочкой уха, спускающийся по шее до плеча, потом одной линией схватывающий изгиб бедра и прощающийся на кончике мизинца. С первым утренним взмахом твоих ресниц рисунки превращались в ветер, колышущий занавески. Ты их никогда не видел.
Потом мы ходили дышать Сеной. Я ловила на удочку стручки корицы, а ты говорил, что больше меня любишь только химер Нотр-Дамма.
Холод сковывал день, все было словно покрыто серой изморозью: и лампы в кафе на Монмартре, и бокалы, из которых мы пили кофе, и сырные бисквиты. Но мы купались в холоде, мы упивались последними днями осени, вдыхали полными легкими северный ветер и ели первый снег.
Помню, мы сидели на лавочке на острове и смотрели на проплывающие мимо баржи. В воздухе слоями пахло дешевыми духами из Тати и мандаринами. Желтые пятна фонарей отогревали город от ледяного дня.
- Такие теплые ночи, - сказал ты, - сам цвет неба такой нежный и ласковый, сладкий как шоколад.
- Все золотое, это золотой город. По желтизне луна блекнет перед сиянием башни. Даже звезды кажутся золотыми.
- Посмотри, - ты схватил меня за руку, глядя куда-то вниз, - посмотри под ногами - вода.
- Это зеркало.
- Что же в нем можно увидеть? - спросил ты ухмыляясь.
- Например, будущее.
- Ну, расскажи.
- Я вижу…вижу мой силуэт. Я - Одалиска и со мной золотой ангел. Он поцарапал пальчик и на меня капает его кровь. Она капает и обжигает мою кожу. Но я не чувствую этого, хотя все тело мое в пузырях. Я сижу и смотрю на него как зачарованная. Тут я отрываю кусок от своего платья и закрываю им его рану. Он смотрит, улыбается и целует меня, я чувствую, что от него пахнет бензолом. Вдруг в углу появляется чья-то тень, протягивает руку и на ладони у нее лежит золотая нить и иголка. Тень говорит, что зашьет рану моему ангелу, так, что не останется и следа на божественной коже. И что он станет счастлив, что она отведет его в сад, полный цветов и бабочек. Ах, как мой ангел любит бабочек! И он бросает меня, берет ее за уродливую руку и улетает за ней. Я остаюсь одна в своих роскошных покоях. Но вот я чувствую чье-то присутствие, и это пугает меня. Я закрываю глаза руками.
- А знаешь, что вижу я? Вот я иду по Елисейским полям и останавливаюсь рядом с Аркой, весь залитый желтым светом. Вдруг с барельефа арки мне улыбается муза и посылает мне поцелуй. Я ловлю его, и он оказывается синей звездой. Мне так тепло, так хорошо от нее. И я иду к реке. Вижу в воде русалку, у нее золотые волосы, а по щекам катятся каменные слезы. Я спрашиваю, что случилось. А она протягивает ко мне руки и говорит, что ей нужен мой поцелуй, иначе она превратится в планктон. Говорит, что если я обниму ее, она подарит мне жемчужину, больше которой нет ни у кого на свете. Я соглашаюсь, спускаюсь к воде, она подплывает, и я вижу ее изумрудные глаза, фарфоровую кожу и грудь, украшенную рубинами. Она прижимается ко мне, я чувствую трупный холод, исходящий от ее тела, пронизывающий меня насквозь, ее склизкие руки, водорослями обвивающиеся вокруг моей шеи, губы, словно обмазанные илом, мягкие как медуза. Я отталкиваю ее и убегаю. Меня знобит и кружится голова. Вдруг слышу, что кто-то меня зовет. Я оборачиваюсь и вижу эту русалку, которая смеется и жонглирует в воздухе моей звездой. Мне страшно. Я закрываю глаза руками. Ерунда.
Ты встряхнул головой, взял меня за руку и увел в неоновый свет витрин и вывесок бульвара Сен-Мишель. Но я поняла, что скоро меня поразит вирус одиночества.
На следующий день я проснулась от яркого света - это солнце слепило в окна. Осенний смог был развеян. В ушах отдались низкие частоты, и я не стала рисовать тебя.
Я потеряла тебя среди одинаковых лиц, одинаковых пиджаков, среди белой пыльцы и христовых терний. Твои черты растоптали ноги трансвеститов, растерзали проститутки с черными бровями, размыли драг-диллеры с татуировками на лодыжках. Ты ушел, чтобы зашить свои вскрытые вены, оставив синюю звезду. И я знала, что больше ты никогда не вернешься: непрочные золотые нити порвутся и кровь выльется вся без остатка.
И я решила забыть тебя. Стерла следы твоей помады со своих ног, залечила царапины на спине. И завела себе успокоение.
Он был твоей противоположностью, из-за него я не вставала на двадцать минут раньше, не пила кофе из бокалов и не называла его Себастианом. В нем не было хрупкости алебастровой скульптуры и он не был рожден готическими карликами. Его мать - пустыня, его отец - терновник Голгофы. От него веет мускусом и у него кожа цвета янтаря. В глазах его сладость и бескрайность персидской ночи, в которой рассыпались звезды. Губы слаще ванили, а пальцы ласкают так, словно играют на ситаре. Но, испив его сладостей, я не смогла забыть вкус того горького яда, что дарил мне ты. И потом…
Я поняла, что, уходя, ты оставил не только синюю звезду. Ты оставил во мне частицу себя: нашего неродившегося ребенка, вскормленного крысами из канализации золотого города. И боль вернулась ко мне. Позже я узнала, что твоя кровь пролита до последней капли. Этого я выдержать не смогла.
Мой принц из пустыни сейчас спит, и я смотрю на его брови, вычерченные углем, и вытравленные перекисью волосы. Но мне не жаль оставлять его.