Гм ыря : ПЯТНИЦА

Мне все время приходилось работать. И это ежедневное свинство страшно угнетало. Из-за необходимости работать я отказал себе в милой шалости и не написал диссертацию. Да что диссертация. Из-за этой проклятой повинности я за много лет не провел прилично ни одной пятницы. Моя маменька, в юности заядлая театралка и личность культурологическая, делала презрительную мину и пеняла мне то на пропущенную выставку Сальвадора Дали, то на нежелание сходить в Ленком. Впрочем, Дали я изучил по репродукциям, а к театру всегда относился прохладно. Мне вполне хватало скоморошества и в обыденной жизни. Поэтому все мои пятницы проходили туманно и в восторженном забытьи.
Тогда я работал в редакции влиятельной деловой газеты и еще не подозревал, что тлетворное ее влияние простирается не только на безголовых клерков, но и на, собственно, редакционных сотрудников. Наоборот, я пыжился от того, что мои статейки почитывают тысячи надменных недоумков в скверных и не очень костюмах и гордился своей причастностью к серьезной редакционной работе.
- Блядь, тут «Сибнефть» с «Газпромом» за объедки Ходорковского пиздятся, а ты с мужем своим, мудозвоном, по телефону кукарекаешь, - истерично орала на корреспондентку нефтяного отдела шеф-редактор Эльвира Чечено-Ингушская.
- Слушай, ты можешь своим работорговцам позвонить и узнать, сколько примерно чистыми получает вице-президент по маркетингу в крупном пивняке? А то что-то резвые слишком бонусы у них по итогам года, - обращался ко мне за помощью Антон Кладовкин из отдела потребы.
- Сука, ну что он на меня пялится все время, упырь? У меня чекушка уже второй час потеет, - изнывал от похмелья Себастьян Козлицын из финансового отдела, исподлобья глядя в сторону заместителя главного редактора.
Через полгода от всей этой никчемной суеты меня непроизвольно тошнило. Единственное, что еще могло радовать в редакции – вечная нирвана у верстальщиков, которые колдовали под огромным ямайским флагом.
В тот же пятничный вечер я был благостен и расслаблен. Будто почуяв мою готовность к моральному разложению, в проводах появился Швеллер:
- Ку!
- Ку!
- Пятница, однако.
- Не исключено. Алчешь?
- Жажду.
- Взаимно. Только у меня баба дома.
- Ты начал семейную жизнь?
- Пытаюсь.
- Кю…
- Но это не препон.
- По пивку?
- Не возражаю.
- Где забьемся?
- Давай на Лубянке.
Я сделал несколько замысловатых пассов руками, с озабоченным видом переворошил кучу бумаг и книг на столе, деловито набрал несуществующий телефонный номер и, отчетливо, специально для редактора отдела, проворчав «козлина, брифинг у него», выключил свой «Мак»:
- Гриш, все, я выдохся и иссяк. По «Русалу», может, в выходные добью, - бойко соврал я. – Удачно отдохнуть.
- Давай, пока, - вяло пожал мне руку вечно помятый и похожий на рогожный мешок редактор.
Из редакции я всегда уходил с легким чувством вины. Даже если мой текст благополучно подписывался в номер, я все равно испытывал еле уловимый стыд. Как будто учинил какую-то нескромность. Еще острее он ощущался, когда я, сидя в домашнем туалете, читал «Бесов» или «Вальпургиеву ночь». Но в пятницу даже мы, литературные ничтожества, получали свою законную индульгенцию.

***
Пройдя через бесконечные магнитные ловушки и, привычно кивнув неразговорчивым охранникам, я выскочил на улицу и устремился к палатке. На улице Адмирала Макарова она была одна и стояла сиротливо в окружении азербайджанских тошниловок и шикарных автомобилей, принадлежавших крашеным бездарностям из редакций Cosmopolitan или «Домашнего очага». В этой палатке меня знали. Утром я всегда покупал у них две пачки Marlboro Lights и холодный чай, а вечером две банки пива. Но каждый раз продавщица, понурая гиена из ближнего зарубежья, задавала мне ритуальный вопрос: «Что-нибудь еще?». В какое-то очень хмурое утро я не выдержал и сказал ей:
- Послушайте, барышня. Я недурно владею русским языком, у меня никогда не было проблем с дикцией, я не картавлю и не страдаю иными речевыми изъянами, я громко и отчетливо попросил у вас две пачки Marlboro Lights и холодный чай. Так какого черта вы все время меня спрашиваете про что-нибудь еще?!
Продавщица вперила в меня ненавидящий взор и с каким-то южным ругательством вывалила на прилавок сигареты, чай и сдачу. Но и после этого случая неизменно задавала мне по утрам свой неуместный вопрос.
В тот вечер я решил сразу набрать первую космическую скорость. купил две банки химикалий с неприличным названием «Hoooch» и, думая о падении нравов, добрался до Лубянки. Швеллер скромно стоял у стенки и при виде меня довольно осклабился:
- Привет литературным рабам!
- Уж кто бы говорил, - сказал я. – Пойдем-ка отсюда побыстрее.
- А куда ты так торопишься?
- Цыган видишь на платформе?
- Вижу, - оглянувшись, ответил Швеллер.
- Вот и пойдем, - потянул я его за рукав и добавил. – Мрази.
На эскалаторе Швеллер понял причину моей расистской вспышки.
- Нет, ну гниды и только. Подъезжаем к станции, я подхожу к дверям и встаю за какой-то теткой…
- Симпатичная? – вскинулся Швеллер.
- Да какое там. Обыкновенная. Ну, типа бухгалтерши или инженера. В общем, стою, тебя высматриваю. Тут вижу, что на платформе кучкуются цыгане и входить будут в нашу дверь. Я, понятное дело, бумажник ощупал, мобильник в карман джинсов засунул. Дальше все в рапиде.
- Не умничай, а так и говори – сцена застыла перед глазами.
- Тьфу… Короче говоря, открывается дверь и тетка делает шаг на платформу. В тот же момент вся эта смрадная орда начинает что-то блеять на своем тарабарском языке и ломится в вагон. Понятное дело, сутолока, вонь и ругань. И тут, когда тетка уже второй ногой на платформе, за ее спину, пригнувшись, прошмыгивает какое-то чернявое отродье и, натурально, засовывает руку ей в сумку. Игорь, блядь, Кио.
- Милая сценка. Ну, а ты?
- А что я… Я вышел за ней и на втором шаге повел себя как Федор Черенков в лучшие годы. Пробил пенальти точно по голове этого оборванца.
- Благородный поступок. Предотвратил, так сказать, кражу. Хвалю, - изрек Швеллер. – Ну, а тетка?
- А тетку Бог простит, ибо не ведала. Придет домой, по пути купит майонез и вермут мужу-алкоголику. А так бы ревела, сокрушалась. Волосья бы рвала и заламывала руки. А если ей деньги налом платят, так и вообще страшный ужас. Вдруг у нее зарплата сегодня была?
- В общем, Шикельгрубер хоть и сволочь был редкостная, но в отношении цыган зрил в корень, - резюмировал Швеллер и повлек меня в какой-то более или менее приличный бар.

***
Удобно расположившись в креслах, мы тут же начали нещадно чадить, делать частые, жадные глотки и вести какие-то невнятные разговоры. Принадлежность к одной профессиональной касте требовала необходимого ритуала.
- Все-таки Басманное правосудие пусть и не кровавая ежовщина, но все же форменное паскудство. А еще что-то там про демократию вещают.
- Да-да, и не говори, - отрешенно дымил Швеллер.
- Да что тут говорить. Человек такую компанию создал, пролетариям в кои-то веки зарплату в срок платил и вообще на нужды образования ассигновал. А его как последнего уркагана на кичу. Ну и что, что он жид? Это произвол! У меня, между прочим, есть майка «Свобода Платону Лебедеву!». Мне ее PR-директор «Менатепа» подарил.
- Ну, одень ее и пойди на Васильевский спуск. Устрой голодовку и публичный отказ от опохмела. В знак протеста. Или солидарности.
- А у генпрокурора ты рожу видел? Это же не рожа, это вообще черт знает что и полный импичмент всему разумному.
- Еще по пиву?
- Ну его, я себе лучше коньяку закажу.
- Поддержу, - Швеллер сделал знак официантке. - Мда. Так о чем бишь мы… Диктатура закона и вертикаль власти?
- Да это что. С обществом что творится, а? Ты мне скажи? Содом! Вон, видишь, какие-то юнцы сидят с блядьми? Они, поди, не то, что Гегеля, они и Гоголя только в виде моголя от бабушек видели. А дай им Достоевского почитать, так у них непременно заворот кишок случится, и все предохранители в головенках перегорят.
- С ума ты сошел, что ли? – испугался Швеллер. – Какого еще Достоевского? Они кроме SMS и меню в кабаках отродясь ничего не читали.
- И как после этого жить образованному человеку?
- Не выебываться, - провозгласил древнюю истину Швеллер и заказал еще коньяку.

***
Часа через полтора мы изрядно порозовели и судьбы России перестали нас томить. Изредка Швеллер намекал мне на мое почти семейное положение, но, отправив оправдательное сообщение своей подружке, я продолжал:
- Ну, чего я там не видел? Совместного засыпания под кинофильм «Собака на сене»? Или тихого семейного ужина, за которым мне опять станут вкручивать в голову шурупы марки «брось пить или все кончено»? Я, может быть, с умным человеком беседовать желаю.
- А она у тебя тупая что ли?
- Да нет. Вроде бы. Но не стану же я с ней говорить о внешней политике и геоэкономических войнах.
- Почему? – искренне удивился Швеллер.
- Все равно она все сведет к тому, что ей страшно жалко бездомных собачек и бомжей. А я в итоге останусь виноватым. Ну и алкоголиком, разумеется.
Швеллер хихикнул и попросил счет. Расплатившись, мы вышли на улицу, и меня осенило:
- А отчего бы нам, батенька, не сыграть партию на русском бильярде?
- Идея. Что тут есть поблизости?
- Близость – не критерий, - я стал ловить шахид-такси. – Из всех бильярдных в Москве самая приличная – в здании Академии Наук. Там нет атмосферы порока. Там все чинно и благообразно, не хватает только господ в аксельбантах и барышень в крепдешине.
- И нас, - сострил Швеллер и поскользнулся.

***
Около здания Академии Наук я опять впал в пристыженное состояние. Оттого, пожалуй, что фамильная традиция требовала от меня совсем иного отношения к этому месту. Я должен был быть задумчив, одухотворен и полон наукообразных мыслей. Но из-за того, что мне постоянно приходилось работать, я приезжал к храму науки окосевшим и разнеженным. Впрочем, само здание источало какой-то канцелярский дух, и в отличие от высотки на Воробьевых горах, пиетета я подле него не испытывал. Наверное, по замыслу архитектора, оно должно было олицетворять собой мощь советской науки. Но, глядя на этого беломраморного уродца со Смотровой или Метромоста, я думал только о том, с какой целью на крыше изваяли нелепую кубическую металлоконструкцию.
Заказав стол и зачем-то опять пиво, мы начали игру. Ни о какой тактике, а уж тем более стратегии, речь не шла.
- Швеллер! Кладу свояка под правую в угол.
- Чего?
- Смотри и учись! Удар века!
После этого следовал скрипящий звук кикса, стук скачущего шара по сукну и мой ликующий вопль: «Штанга, бля!».
- Коллега, мы же не в гольф играем. И не в хоккей, - зыбким голосом реагировал Швеллер и устремлял пытливый взор вдоль кия.
- Абсолютно согласен. Но мы и не на рыбалке.
- Причем здесь рыбалка? Объяснись!
- Да притом, что у тебя кий как спиннинг извивается, - радостно клокотал я.
Швеллер делал острый выпад и терял шаткое равновесие.
- Ты что, фехтовать сюда приехал? Виконт де Бражелон. Ты по битку бей, а не по воздуху, - со знанием дела говорил я.
Все это безобразие продолжалось довольно долго. Сочтя все же русскую пирамиду игрой излишне благородной, мы перешли к забавам пьяных ковбоев:
- Вот этот тетрис, то есть пул, больше соответствует нашим нынешним ипостасям, - заключил, наконец, Швеллер.
Оставив его осваивать абриколи и дуплеты, я пошел в уборную. Шел я долго и витиевато, иногда смотрел в громадные окна на ночную Москву, приплясывал, чертыхался и, наконец, впал в отчаяние, когда не смог открыть искомую дверь. То ли в туалете был переучет, то ли я в безотчетной неге ломился вообще не в те двери, но сделать то, ради чего я отправился в этот маршрут, мне так и не удалось. Когда же мое отчаяние достигло апогея, я стал действовать решительно и деловито. Найдя в каком-то из коридоров огромную урну, я огляделся по сторонам, прицелился и виртуозно справил малую нужду. И в момент наивысшего наслаждения получил резкий правый хук в челюсть.

***

Вспоминая впоследствии весь этот бурлеск, я, конечно, корил себя за скотский, в сущности, поступок. Но перед самим собой, да и перед Швеллером, у меня все же было оправдание – я не пролил ни одной капли мимо урны. Да и какая разница, что за дрянь будет в ней гнить – бычки, жвачки, сопли или неусвоенное пиво. Но охранник моих оправданий выслушивать не стал. Сделав мне унизительную подножку, он еще раз треснул меня по голове и поволок в бильярдный зал. Я пытался вступить с ним в дискуссию, но на обращения «любезнейший», «мужчина» и «но позвольте, сударь», он лишь отвешивал мне пинков.
Втащив меня, помятого и протестующего, в зал, он зловеще прохрипел мне в ухо, указав на Швеллера:
- Это твой дружок?
Я хотел было уйти в глухую несознанку, но тут Швеллер героически вскрикнул «мерзавец, горилла» и попытался вступить в бой. Напарник моего мучителя был стремителен и точен. Швеллер схлопотал в область надбровий и решительно обмяк. Тогда я попытался совершить Брусиловский прорыв и выйти из окружения, но споткнулся и уперся носом в хрящеватый кулак. И когда силы почти покинули меня, и я приготовился принять мученическую смерть от рук гнусных варваров в черных рубашках, Швеллер совершил чудо.
Не верьте, что чудесных избавлений не бывает. Даже в самом безвыходном положении всегда найдется место для импровизации. Ситуативно сориентировавшись, Швеллер чуть заметно мне подмигнул и преобразился. Закатив глаза и эпилептически засипев, он обильно пустил слюну и осел на стул как ветошь. Неестественно вывернув правую ногу, Швеллер схватился за сердце и, как рыба открывая рот, стал на глазах бледнеть.
- Ироды, изуверы, фашисты! – заорал я и бросился к Швеллеру. – Суки вы позорные, нехристи, что ж вы творите, вражье семя. У человека врожденный порок сердца. А вы, а вы… Жлобье, куски мяса, а-а-а-а! Швеллер, Швеллер, где нитроглицерин?! Что, что?!! Скажи мне, скажи!!! Воды, сволочи, воды принесите!!!
Выйдя из оцепенения, охранники помчались за водой. Попрыскав на Швеллера минералкой, я незаметно выудил из кармана драже Tic-Tac и сунул ему в рот. Швеллер был очень плох. Исчерпав запас бледности, он начал сереть. В этот момент один из мордоворотов что-то испуганно пробормотал про скорую помощь.
- Не нужна никакая скорая, - ответил я, злобно на него зыркнув. – Как к вам вызвать такси?
- Сейчас, сейчас, - пролепетал охранник и мигом умчал. Его напарник, пребывая в ужасе, глупо переминался с ноги на ногу и пытался делать участливые телодвижения в сторону Швеллера.
- Не приближайтесь! Ни дай Бог с ним что-нибудь случится, вы на всю жизнь запомните этот день, - страдальчески, но неумолимо бросил я в сторону мордоворота. – Во век не отмоетесь, душегубы!
Через пару минут прибежал второй охранник и доложил, что такси ожидает у подъезда. Не помню точно, предлагал ли он заплатить, но, бережно, словно китайскую вазу, он поддерживал Швеллера на пути к машине. Швеллер играл вдохновенно и иногда становился настолько тяжелым, что мне стоило больших усилий не захохотать. Наконец, погрузив обморочного в такси, охранники взволнованно пожелали нам удачи и рассыпались в извинениях.
Когда мы отъехали от подъезда Академии Наук на безопасное расстояние и вырулили на Ленинский проспект, я попросил шофера остановиться около ближайшей палатки, купил пива, сел в машину, закурил и только после этого дико, страшно, с визгом и всхрюкиванием, сотрясаясь всем телом, сухожилиями и эпидермисом заржал. Швеллер на заднем сидении тихо, со странными, неземными модуляциями подвывал. Таксист всю дорогу смотрел на нас, как на умалишенных.

***

Заснули мы только под утро. Швеллера я повез к себе домой. Его удачный театральный дебют мы весело отмечали все тем же пивом. Моей подружке я ничего объяснять не стал. Да она и не стала бы слушать. Обвинив меня, в очередной раз, в крушении всего и вся, она ушла спать в ванную. На утро я пошел гулять и подумал, что, пожалуй, зря не стал поступать в Щукинское училище. Хотя, рано или поздно и актерство становится работой. И от этого ежедневного свинства все также туманно и в восторженном забытьи будут проходить пятницы.