Илья Качалкин : Как я чудо искал (Разархивация)

"Разливное пиво" – вывеска. Вывеска написана правильно с точки зрения орфографии. Дождик поливает эту правильность и смывает люберецкую пыль...
Водитель-украинец слушает FM-радио и стучит пальцами по рулю. Нажимая кнопочки на приемнике, он чувствует себя диск-жокеем. Только вместо "гоу-гоу!" он говорит: "Залезайте, что ли, да поедем!" Залезают, и мы едем.
Дождь очень сильный. Мы едем медленно. Остановки не мелькают, а тянутся за стеклом маршрутки. Остановки приставучи, они охмуряют воспоминания, приклеиваются к ним, горячо дышат.
Вот здесь, когда мне было одиннадцать лет, весной, я отковыривал от грязного льда мелочь, потерянную гражданами при входе в автобус. Тогда еще были автобусы. Они, конечно, есть и сейчас, но сейчас они случайны, они не правило, их совсем мало.
– Остановка "Родничок": самая вкусная водка! – "острит" водитель.
Я вылезаю из маршрутки, покупаю в кафе "Родничок" сигареты и иду домой. Домой я иду простовато, как большинство людей. Я открываю дверь подъезда, плюю на половичок перед первым лестничным пролетом, вытаскиваю из почтового ящика рекламную газету... Отпираю дверь квартиры. Меня встречают. Велосипед нервно стучит рулем по шкафу, фреон в холодильнике говорит "шшш...", клавиатура компьютера, еле слышно поправляет провод, соединяющий ее с машиной. Подушки пытаются начать рассказ о том, как они скучали. Идиллия для бездомных. Идиллия для региональных писателей и прочих завоевателей столицы.
Я делаю несколько телефонных звонков. Говорю правду, вру, привираю, опять говорю правду и остаюсь один на один с подушками, велосипедом, холодильником. В нашу компанию нагловато внедряется стиральная машина. Я кормлю ее порошком и даю ей материал для размышления – мои джинсы. Она говорит: "жжж...". Я говорю: "Охо-хо..."
Потом я сажусь за письменный стол. Мне хочется оправдаться перед Богом, перед любимыми людьми – я начинаю заполнять бумагу текстом. Я рву варианты. Я их правда рву. Кто-то любит лица бить. Потом понимаю, что взять с меня кроме историй (пока?) нечего и завожу песню.
Песня летит ночной птицей с выщипанным хвостом над подушками, велосипедом, метит стиральную машину и приземляется на холодильнике.

Я снова оказался в Лефортово. Этот кусочек ненавистной мне Москвы, видимо, никогда не отпустит меня. Здесь Николай Васильевич из "Оранжереи", здесь похоронена собака, умершая у меня на руках, здесь живет человек, которого я люблю, здесь старушка околоцерковного вида ждет, пока я опорожню пивную бутылку.
Мне не нужно специально выбирать маршруты – куда бы я ни пошел, на этом островке везде я встречаю своих. Деревья в парке, метрошные бомжи, собаки на рынке, трамваи, пусть и изгаженные рекламными надписями, но идущие также. "Лефортовский вал", "Улица радио", "Разгуляй" – объявляет хохлушка-вагоновожатая своим мягким голосом. Может быть, они из одного города, люберецкий водитель и эта девушка?..
Я миновал арку старого сталинского дома на Краснокурсантском проезде, прошел чуть вперед и остановился перед дверью подъезда. Естественно – код, само-собой – металлическая дверь, несколько зеленых антенных тарелок на стене дома... Бородавочки такие.
На меня ни с того ни с сего вдруг накинулось предвкушение чуда. Шизофрения, дремлющая во мне, вдруг оформилась в отчетливую гравюру: надо угадать цифры, войти в подъезд и ждать.
– Угадать надо с первого раза!.. – пробормотал я и, испугавшись возможной ошибки, отошел от подъезда и уселся на качели на детской площадке.
Мимо проходили подростки: две девочки и мальчишка.
– Запиши номер моего мобильного! – с плохо скрываемой гордостью сказал мальчик, обращаясь к девочке, идущей справа от него.
– Семьдесят пять, тридцать. – Я услышал только четыре последние цифры. Девочка, идущая слева, захохотала, как настоящая отверженная женщина и достала из серебристого рюкзачка сигареты.
Семьдесят пять, тридцать. Я запомнил комбинацию и, следуя примеру пятнадцатилетнего создания, закурил.
На скамеечке, стоящей рядом с качелями, нарисовались два человека, самым органичным занятием для которых была бы пастьба овец. Но большой город конфликтует с Богом и придумывает анекдоты...
– Бразильские! По семьдесят пять тридцать! Гия, мы их продадим по девяносто пять! Только деньги нужны сегодня!
Продолжение я не слушал. "Семьдесят пять тридцать" – мне было этого достаточно.
В коробочке кодового замка что-то весело запищало, когда я нажал комбинацию цифр. Электронные устройства чрезвычайно любят пищать, заметил я. Может быть, это тяга к общению?.. А может быть – тенденция: подаешь нищему, а он пищит четыре раза; целуешь девушку, а она пищит один раз, но долго. Может, так и будет?
Лифт был противовандальный: похожий на прямоугольную скороварку, если в нее залезть. Я же был похож на сказочного персонажа, которому колдун шепнул заклинание. И я сказал лифту фамильярно и грубовато: "Перед кем понтуешься, железный!" Лифт смутился и быстренько трансформировался в нормальное подъемное устройство с сетчатой шахтой, кабиной, отделанной под дерево, и кнопками, которые стали инвалидами благодаря хулиганам.
– Дуализм... – пробормотал он, извиняясь.
– Это не дуализм, а отсутствие морального стержня! – внешне сердито, а про себя улыбаясь, ответил я. Но дело не в этом, понимаешь, я здесь не был почти десять лет...
Предвидя стандартные современные ассоциации, я забормотал: "В тюрьме я не сидел, в Израиль и в США не уезжал, в наркотическом угаре не пребывал... Просто ждал много лет, чтобы снова придти сюда. Я здесь когда-то жил. А сегодня утром приехал из Люберец на электричке..."
– Люберцы?.. – перебил меня лифт.
– Люберцы, да. Там маршрутки, авторынок, пятиэтажки, там еще поэт Коржиков живет.
– Страшный город! – затрепетал лифт.
– Обычный город, но я не о том! Просто я сидел перед подъездом и на меня набросилось предвкушение чуда. Потом люди, сами того не зная, подсказали мне код, я нажал кнопки, вошел, тут лифт, который знает слово "дуализм"...
– Я еще знаю "разархивация", "сэмплер" и "аспарагус"! – гордясь и одновременно пытаясь скучать, похвастался мой собеседник.
– Я тебе еще кучу подобных слов подарю, если ты мне поможешь реализовать мое предвкушение. Только учти, меня не интересует дешевая бесовщина а-ля Булгаков; святоотеческие исцеления и сияния меня, к сожалению, тоже не устроят... Что у вас в доме, исключая вышеозначенное, может сойти за чудо?
– Поедем, где-нибудь застрянем! – по-деловому отреагировал лифт.
– Ламинированный пол! – ответил я в качестве поощрения.
И лифт довольно зажужжал.
– Между седьмым и восьмым! – отрапортовал возница-филолог.
– Инсталляция! – погладил я его.
– Здесь под батареей тридцать граммов героина, в коробочке из под фотопленки, пойдет?!
– Ты тупить будешь или общий язык искать начнем? – схамил я.
– У нас кошка на девятом есть, хозяйка из ее шерсти валенки валяет. Сто шесть лет прожила, паскуда! Сносу нет!
– Достаточно, – сказал я. – У вас все лифты после девяносто третьего такие стали?
– Да, – сказал он, – все, кроме меня!
– Ну вот, если ты не такой, то попробуй, напряги мозг!
Послышались подозрительные поскрипывания, звучки и блямы... Собеседник явно напрягал мозг и обвинить его в формальном отношении к просьбе было невозможно.
– Знаешь, – сказал он, наскрипевшись вволю, – у нас между пятым и шестым этажом есть такое окно дурацкое... Там на стекле кто-то все время ноты пишет. Прямо маньяк какой-то! Степановна с утра сотрет все, гвоздиком на подоконнике процарапает: "Кто ноты пишет, тот дурак!" А к вечеру снова на стекле маркером линеечки и закорючки нарисованы.
– Трансцендентальное единство аперцепции в контексте технократического богоборчества! – сказал я, в надежде закрепить успех, рожденный из блямов и звучков.
– Да... – задумчиво сказал лифт, начиная схватывать, чего от него ждут. – А Витька с третьего все время на чердак шастает – голубей кормить. Будто этой швали на помойках еды мало! Ему тринадцатый уже – анашу пора курить да девок тискать!
– Эпизодические замеры общественного мнения, проводимые на ограниченных социальных срезах... – лепил я.
Лифт на глазах расцветал и с радостью духовного чада запоминал бредятину.
– А еще у нас на первом, как в подвал спускаться, живет щенок, который не растет!
– И долго он не растет? – поинтересовался я.
– Да второй день, как был с литровую бутылку "Пепси", так и остается. Правда чудо?! – подхалимничал лифт.
– Ну уж это будет почуднее экслибриса к юбилею дефолта! Покажешь?!
– Экслибрис... – очарованно шептал лифт, опускаясь на первый этаж.
Вместо щенка мы обнаружили полное отсутствие оного; ни тряпочки, ни сердобольных огрызков и блюдечек с молоком.
– Видать, кому-то приглянулся... – пробормотал лифт.
Потом испуганно дернулся и обратился в агрегат, подобный скороварке – в подъезд входили люди.

Я пропустил людей в лифт, постоял на первом этаже, делая вид, что кого-то жду. Потом поднялся к окну между пятым и шестым. Полюбовался на ноты на стекле. Положил папку на подоконник и взялся писать этот рассказ.
Лето подходило к концу. Вечернее солнце светило сквозь начинавшую желтеть листву, потом сквозь ноты... Бабочки воспоминаний ошалело бились в моей голове...

– Чудо, чудо!!! – я зло пнул двери лифта, выругался и вышел на улицу.
Память утомительная штука.

Люберцы
Июль 2000 г.