Ураган : БРЕД

БРЕД
(Это название, а не краткая характеристика содержания)

У меня за стеной разговаривает человек. Казалось бы, обычное дело – миллиарды людей уже тысячи лет разговаривают за стенами, но не так все просто. Мой разговаривает во сне, кажется… При этом не просто бормочет или кричит (хотя и бормочет, и кричит), а методично и почти последовательно рассказывает какую-то историю. Кажется, из своей жизни. Поговорит-поговорит и засыпает, и так до следующей ночи. Бывает, что он шепчет, бывает – кричит, иногда смеется, позволяет себе и поплакать. Совсем уж редко у него и истерики случаются, тогда он стучит в стенку, не исключаю, что головой, и обязательно ругает Вельца. Называет его беглым каторжником, мерзавцем и тупым амбалом. Но это бывает редко, обычно он тихий.
Хоть он и живет у меня за стеной, ну или приходит туда на ночь побредить, я его никогда не видел. Голос, правда, из миллионов узнаю – приятный такой тембр. Имя он называл свое несколько раз, но я его как-то так, для себя, называю просто – «человек». Это я уже потом понял, что мог назвать его «господин», «гражданин» или, скажем, «товарищ», но сразу ничего умней «человека» я не придумал, да так и осталось.
Поначалу он говорил тихо и как-то неуверенно, по этому я просыпался и не мог понять от чего. Когда он начал говорить громче, я попытался, было, закрываться подушкой, но так бормотание было слышно, а вот слов я уже разобрать не мог. Это меня особенно нервировало. В одном из таких припадков я даже обои у себя со стен сорвал и бросил под кровать - так вот вспылил. Ну, представьте, какая-то помесь ландыша и тюльпана в окружении бесконечных мелких, видимо, полевых цветов, и все это повторяется сотни, нет даже тысячи раз! Безумие просто! Сейчас, правда, об этом жалею, голые стены с обрывками обоев ничуть не лучше, но делать нечего – терплю.
Моя кровать стоит именно возле той стены, за которой он бредит. Я пробовал ее отодвигать (кровать, конечно, а не стену), но и из этого ничего путного не получилось. Сейчас сильно жалею, что тратил на все это время, лучше б сразу стал слушать – понятней бы было.

«Я стоял на остановке, под навесом, рядом с толпой злых, усталых и озябших людей. С неба временами срывался косой мелкий дождь. Постепенно он прекратил срываться и полил в полную силу. Вообще–то я люблю дождь, но этот, пробивавший до костей, симпатии не вызывал. Люди по очереди бросались к грязным автобусам и, потерпев неудачу, отступали. Я стоял. Дождь шел. Неизвестно, сколько бы еще это продлилось, но приехал пустой автобус, в него все залезли, и я остался на остановке один. Вот тогда-то и настал этот знаменательный момент (здесь Человек за стеной засмеялся и радостно вскрикнул). Оно было оранжевым и качественно отличалось от остальных тусклых и невнятных. На нем было написано: «Две недели первоклассного счастья! Недорого! Поверьте, мы не врем! Переступите через быт, проблемы и свое малодушие! Решайтесь! Ваше счастье может достаться кому-нибудь другому!» Потом шел телефон и просьба спросить Веронику Алексеевну. Я оторвал от объявления листик и спрятал его в карман, но потом испугался, что потеряю его и всю дорогу до дома держал в руке, иногда проверяя, на месте ли оно.
Глупо говорить, что я позвонил сразу же:
- Здравствуйте, я по объявлению. Будьте добры Веронику Алексеевну.
- Минутку, - буркнул голос. – Я уже потом узнал, что он принадлежит их охраннику – Вельцу (Человек за стеной учащенно задышал и издал что-то вроде рыка. Я не сомневаюсь, что он еще и кулаки сжал. А в довершение всего лягнул стену).
- Слушаю, здравствуйте. Да. Вероника Алексеевна.
- Я по объявлению.
- Замечательно. Когда вы сможете подъехать?
- Зачем? – Меня самого удивило то, что я насторожился.
- Обсудить детали, оплату. У нас серьезное заведение. Мы счастье налево и направо не раздаем.
- Когда скажете, - во мне так сильно забилось сердце при мысли о двухнедельном счастье, что я готов был бросить все.
- Завтра в три. Устроит?
Я кивнул в трубку.
- Тогда пишите адрес.
Я записал.
- Всего доброго. До завтра.
Я положил трубку и попрощался. Теперь целью моей жизни стало «завтра в три».
Как назло, оно не спешило наступать, и я пошел бродить по улицам, сочувствуя всякому встречному лицу и взгляду. «Бедные, - думал я, - ведь у них нет столь близкой цели. Как же они теперь?..» - Мне их всех стало так жалко, что я готов был уже отдать свой кусочек объявления с номером телефона, но потом подумал: «А что если детали – количество мест? Зачем мне конкуренты?». И не отдал. Кстати, всякая жалость к ним тоже пропала.
Наконец, «завтра в три» наступило. Я приехал по названному адресу. Это была квартира на восьмом этаже в панельном доме. В подъезде с кодовым замком и открытой (естественно) дверью пахло старухами, кошками, следами их общего существования и ржавыми батареями. В лифте скрип и обязательные лозунги современной жизни, каждый из которых представлял собой словцо или два словца, никак не удобных в печати. Я поднялся и позвонил. Открыл мужик. Я спросил Веронику Алексеевну. Он велел мне ждать за дверью. Через минуту вернулся и впустил. Как-то он мне сразу не понравился: грубый, злой и неприятный тип. Сдернул с меня пальто и махнул рукой на дверь.
В комнате была женщина. Я поздоровался. Она мельком взглянула на меня, кивнула и предложила сесть. Так я сидел минут пять, пока она что-то писала. Наконец, отодвинув листы, улыбнулась:
- Слушаю вас.
- Я по объявлению. Это я звонил.
- Да, мне Вероника Алексеевна говорила.
Меня очень обрадовало упоминание о Веронике Алексеевне, а то я стал уже сомневаться туда ли попал.
Дальше часа полтора мы обсуждали те самые пресловутые детали, коими по их мнению, были мои паспортные данные (их мы обсуждали не долго), мое жгучее желание получить счастье и цена. Но перед разговором о цене мне дали чаю, поговорили о погоде, и пару несмешных анекдотов, конечно. Но все это померкло, когда огласили сумму (Человек заскулил), которую я должен выплатить за счастье. У меня потемнело в глазах, вот тогда-то и пригодился чай. Но женщина, кажется, настолько привыкла к подобной реакции, что просто терпеливо ждала. Мне полегчало.
- Вы согласны? – спросила она.
- Могу я подумать?
- Конечно. Но не дольше трех дней. Сроки.
Я кивнул, попрощался и ушел.
Скажу сразу, я знал, что соглашусь и три дня взял только, чтоб собрать деньги. Сумма для меня была огромной. Все эти три дня я звонил друзьям и знакомым. От одних слышал просто бранные слова, другие давали в долг небольшие суммы. С горем пополам четверть нужного количества я наскреб. Друзей мне было жалко, как то, что я соглашусь, я знал и то, что никому из них деньги не верну. Мне казалось нереальным после счастливых дней опять вернуться к обыденности. Я видел другое завершение…
Остальную часть денег я выручил, продав свою однокомнатную квартиру и немедленно поехал по уже знакомому адресу.
Я поднялся в квартиру. Открыл Вельц (Человек опять стукнул по стене). Подождав в прихожей, вошел в знакомую комнату.
- Я вижу вы согласны, - улыбаясь сказала новая женщина.
- Да согласен. Скажите, а как мне увидеть Веронику Алексеевну?
- Это я.
Мне показалось, что в этот момент я выглядел очень глупо, ибо уже стал раздражаться и повышать голос, а тут так все просто – вот и Вероника Алексеевна. Симпатичная, кстати.
- Могу вас поздравить – вы последний в группе.
- В смысле?
- В том, что группа набрана полностью.
- И сколько нас таких?
- Шестеро поедут сейчас, и двенадцать уже там.
Мне сразу подумалось, что не многие-то за счастьем рвутся, либо немногие готовы отдать за него квартиры и друзей.
- Сегодня в семь отходит автобус, - продолжила Вероника Алексеевна,- убедительная просьба не опаздывать.
Этому я очень обрадовался, не потому что людей к счастью автобусами возят, а потому что ночевать мне было негде. Вещей я тоже не оставил, все продал, кроме мелочей. Может показаться сомнительным, что я так вот взял и за три дня продал и все вещи, и квартиру, но поверьте, если захотеть, то и это возможно. Из мелочей остался темно-красный маленький чемодан с моими пожитками да деньги.
- Скажите, а деньги? – осторожно спросил я.
- Заплатите на месте.
На этом мы расстались. Не буду рассказывать, где и как я провел время до отхода автобуса, просто ходил и все. Да и путь особым образом в памяти не остался. Я даже могу поклясться, что в любую минуту готов был очнуться и, не особо удивясь, узнать, что еду, скажем, на работу или на картошку - так буднично и обыденно все это выглядело. Просто сели, просто поехали, а что там впереди, счастье или овощи, это уже детали.
Помимо меня, в автобусе было еще восемь человек: пять из моей группы, Вероника Алексеевна, Вельц (удар в стену) и водитель. Каждого, из пяти, ищущих счастье, провожали, как на фронт: жареная курица в фольге, помидоры-огурцы, термос, поцелуи, слезы, сопли, лобзания, обещания звонить и не забывать и долгие трогательные взмахи платков в облаке выхлопных газов. А от жалости к себе, человеку с маленьким темно-красным чемоданом, и одиноким, жаждущим двухнедельного счастья взглядом у меня навернулись слезы (Человек и правда зарыдал, да так разошелся, что в эту ночь больше не сказал ничего толкового, только рыдал, сглатывал слюни, кричал «маленький темно-красный чемоданчик» и, судя по звукам, кусал промокшую простыню).
Впереди меня сидел упитанный мужчина и ел огурец. Его провожала супруга с целым выводком детей. Не знаю, почему он поехал один, может, на разведку, стоящее ли счастье предлагают, или просто жене и детям, по его мнению, оно ни к чему, но факт остается фактом. По его виду нельзя было сказать, что он отдает последнее, так - очередной курорт. Звали мужчину Саша. Так он сам представился и просил, чтоб его называли именно Саша.
За мной сидел лысеющий мужчина полный достоинства и врожденного джентельменства. Но как я на него не смотрел, ничего кроме смешного лица не увидел. Оно выглядело так, будто его тащили по паласу против ворса. Этот мужчина не представился вовсе. Кстати, его я больше и не видел.
Остальными соискателями счастья были женщины. Все, видно, старые девы. И провожали их такие же старые девы, наверное, соседи по лестничной клетке. У одной с собой даже белая пушистая кошечка была с розовым бантиком. Стерилизованная, разумеется. Они держались вместе, весело шутили, смеялись и делали вид, что их общества друг другу вполне хватает и вообще старались показать себя очень самодостаточными, хотя я уверен, они всех обсудили еще при посадке и не один человек отбора не прошел, а Веронике Алексеевне просто завидовали (Человек злорадно хмыкнул), и было из-за чего. Я же представился как положено и требовал называть меня и по отчеству тоже, либо не обращаться вовсе. Фамильярности я с детства натерпелся и больше терпеть не намерен!
Ехали недолго, но вздремнуть я успел. Разбудила меня дна из старых дев, сказав:
- Просыпайтесь, приехали. Какой у вас интересный чемодан. А меня Нина зовут.
Я отпрянул вместе с интересным чемоданом к окну, поблагодарил Нину и жестом предложил ей выйти первой.
- Нет, нет, что вы! Вы так заботитесь обо мне, у нас столько общего…
Очевидно, меня так перекосило, что Нина больше мне ничего не сказала, а просто вышла. Нет, вы представляете – Нина! (Человек от души ударил в стену. Это был единственный раз, когда он позволил себе грубость по отношению к стене без упоминания охранника Вельца). Да я даже ее дочь стал бы называть по имени отчеству! А тут – Нина! Прости, Господи! Да хоть Клава! Что за люди?!!
Все вышли из автобуса, и он уехал. Перед нами открылась величественная картина роскошного особняка. Но это был не просто буржуйский дом, построенный чтоб вложить в него деньги, этот дом был построен, чтоб вложить в него душу. Мне подумалось о европейской архитектуре, ну, что-нибудь английское, например.
Особняк действительно был великолепен: три этажа первоклассной отделки, по крайне мере с фасада, газон, ровнейший из всех виденных мною, сад в состоянии осенней депрессии и пруд с утками и тиной. Как я позже узнал – утки жили здесь по собственной воле. Им ничего не обрезали и никуда не привязывали, да это и немудрено - любая утка с хорошим вкусом почла бы за честь жить в таком поместье.
Нам дали небольшой инструктаж по поводу разведения костров и отстрела уток, но больше ничего не запрещали, что приятно удивило.
Дальше был дом!
Дубовая входная дверь высотой три метра и львы на ручках из меди, бархатные ковровые дорожки и проч., и проч.
У двери уже стоял Вельц (Человек, соответственно, стукнул в стену). Нам его представили как охранника и по всем затруднительным вопросам относительно быта рекомендовали обращаться к нему. Это был здоровенный детина, совершенно лысый, с маленькими серыми глазками, щетиной и золотым зубом. Одет всегда был в европейский костюм великолепного покроя, и, если б не бандитская рожа, то милейший охранник мог получиться.
Вельц повел нас в дом. Гостиная, сказать о которой не хватает слов восхищения, все чопорно и изящно, в такой гостиной можно снимать фильм про Шерлока Холмса. Нам раздали ключи, и мы пошли в свои комнаты. Этот день не зачли в две недели, хотя я уже был счастлив куда больше прежнего!

Утро первого счастливого дня выдалось пасмурным и ветреным, но это все на улице. На тумбочке возле кровати лежал конверт с запиской, в которой говорилось о необходимости внести плату. Указывали сумму и как дойти до кассы. Кстати, о тумбочке: она и вся прочая мебель в комнате (кровать, стул, зеркало, комод и шкаф) были ореховыми, изящной выделки, тщательно подобраны и расставлены. На полу лежала медвежья шкура, а на потолке – люстра, достойная работы Фаберже.
Я спустился вниз. Никто меня особенно не встречал. Вельц кивнул (Человек совершил обязательный ритуал рукоприкладства), служанка поздоровалась не в очень короткой юбке и мужчина в темно-вишневом свитере, протиравший листья пальмы тряпочкой. С мужчиной был мальчик, который даже не повернулся.
Я подошел к ним. Мужчина еще раз поздоровался, уже назвав меня по имени отчеству. Я пожал ему руку:
- Владимир Георгиевич, - ответил мужчина.
- Откуда вы меня знаете? – спросил я.
- Я садовник и обязан знать всех, кто живет в доме, чтоб как можно раньше познакомить их с нашим удивительным садом.
- Заинтригован, - с сарказмом сказал я, но он то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не заметил.
- Это мой племянник – Глеб, - Владимир Георгиевич указал на мальчика, но тот опять никак не отреагировал. Видя мое удивление, шепотом сказал:
- Он глухонемой. Идиот, но не злобный.
Глеб, все это время также протиравший тряпочкой листья пальмы, неожиданно обернулся и посмотрел мне в глаза. Если б я не знал, что он идиот, меня бы ничего не смутило, а так стало малость не по себе. Я раскланялся и ушел. Часа три я просто бродил по особняку, не переставая удивляться, как здесь все тщательно подобрано, с каким мастерством. Потом я набрел на кухню. Постоянного графика питания здесь не было, тебя накормят, чем захочешь и когда захочешь, с одним только условием – есть на кухне или в столовой. Никакого шатания с бутербродами и чашками кофе по дому. Это здесь было заповедью.
После трапезы я пошел к пруду. Дождь закончился, было пасмурно и ветер. Утки сбились в кучу и монотонно шевелили хвостами. Я сел под иву и стал смотреть на них. Видимо, они не улетали отсюда и зимой, это было бы глупо – оставить такое хлебное место ради иллюзорных крох где-то в теплых краях. (Человек радостно засмеялся, помолчал и снова стал смеяться, просто упиваясь восторгом). Постепенно я запомнил каждую утку в лицо и стал их различать. Кажется, они все родственники, ну, или почти все.
Снова пошел дождь, но я не уходил, хотя промок, и заложило нос. Пришла Вероника Алексеевна с зонтом и позвала в дом. Разве можно ей отказать? Она совершенство! (Я готов поклясться, что Человек покраснел! Честное слово, я это через стену почувствовал! Как мальчишка, покраснел!)
Мы, не спеша под зонтом, по превосходному, хоть и мокрому газону пошли в дом. Молчали, правда, всю дорогу, но она все-таки заговорила:
- Слышали, что случилось?
- Нет (Ну, покраснел, ей Богу!).
- Где-то был праздник, посвященный дню рождения одного из террористов. Все съехались с семьями - дети, старики. Мировые террористы. И, представляете, взрыв, теракт! Что там твориться, говорят, кого-то в заложники взяли.
- На кого думают? – спросил я, не решаясь поднять глаза.
- Пока экспертиза да опознания, но, вроде бы, учителей школьных подозревают. Все в панике.
Я, если честно, не понял, при чем здесь учителя, может, просто не расслышал. Какие у нее сапожки изящные! Но, чтоб не показаться невнимательным, серьезно сказал:
- Бывает…
Мы дошли до дома и попрощались – я долго смотрел ей вслед. Даже когда она за угол завернула – смотрел. И мне тут же вспомнилась юность. (Человек пронзительно вскрикнул. Я даже вздрогнул). Помню, влюбился я тогда крепко, а решиться ни на что не мог. Каждый день, приходя домой, я буквально клялся себе, что вот именно завтра решусь, подойду и хотя бы приглашу куда-нибудь. Но к утру всякая уверенность исчезала, а когда ее видел, так вообще не реальным казалось. Я искренне верил, что это просто невозможно. А потом опять приходил домой, кое-как забывал о своей никчемности и опять клялся и клялся, и так изо дня в день. Со временем так это все меня достало, что решил я повеситься: поставил стул, взял гвоздь, вбил его, взял веревку и накинул петлю. Спасло меня то, что веревка до отвращения собаками пахла, какой-то псиной нечесаной. В общем, не повесился я, что еще больше усилило мое презрение к себе и, как следствие, размеры малодушия.
Потом я понял, в чем проблема – слишком уж я ее обожествлял. В образ превратил, в икону. А в жизни считал себя недостойным кандидатом и возжелал увидеть ее с другим. Я знал, что случись такое – всякая любовь прошла бы немедленно. В этом я был уверен. И достаточно долгое время это было почти единственным, в чем я вообще был уверен.
Но, как ни странно, что б со мной ни происходило, что бы я ни делал, мое отношение к ней не менялось. Увидел бы с другим – разлюбил, но не злобно, она мне так же нравилась бы. В этом я тоже был уверен.
(Потом Человек еще не раз возвращался к этой истории, дополнял ее и пересказывал, но чем закончилась она, так и не сказал. Мне кажется, что и не закончилась она вовсе. Все так же он клянется дома, что завтра решиться. Я уверен, что и с другим он ее видел уже, а не разлюбил, только изящнее планы их обретения друг друга стал придумывать, но решиться осуществить их не в силах. Жалко его до безумия…).
В одном из коридоров встретился Саша и мальчик – идиот. Они играли на подоконнике в карты, и, казалось, прекрасно понимали друг друга. Меня они не заметили. Явного превосходства у Саши не было, да и неявного тоже. Глеб ни в чем ему не уступал и, очевидно, собирался выиграть. Саша махал руками, ругался и обзывал Глеба так, что запотело стекло. Глеб же, напротив, был спокоен, сосредоточен, и по понятным причинам молчал. Нелегко было понять в такой ситуации, кто же идиот.

Следующее утро, с точки зрения погоды, было не лучше первого, но гораздо лучше всех предыдущих, даже солнечных.
Шел дождь. Стесненное положение уток меня очень беспокоило. Первым же делом я попросил Веронику Алексеевну, чтоб она разрешила перенести уток в мою комнату. Она сказала спросить у Вельца (Человек зарычал), что я и сделал. Какое же он ничтожество! Просто бездушный кусок мяса! Тупой к тому же! Не разрешил.
После завтрака я пошел в другое крыло особняка. Оно мне, кстати, больше понравилось. Не знаю, почему. Здесь я нашел кабинет психолога, где провел три следующих дня, ну, и этот в придачу.
На лакированной двери была табличка: «Марин Евгений Анатолиевич. Психолог.»
Евгений Анатолиевич оказался сорокалетним мужчиной, со спокойным, располагающим к беседе лицом и способностью в любой момент повернуть разговор так, чтобы самому оставаться только слушателем. Когда я вошел, он встал из-за стола и, протянув мне руку, произнес все то, что было написано на табличке. Я представился.
- Вы, я полагаю, случайно забрели в мой кабинет? – спросил Евгений Анатолиевич.
- Да, - ответил я и как-то смутился.
- Ничего, это обычное явление. В основном, все в парке. Вы там уже были?
- Нет еще.
- Обязательно сходите. Владимир Георгиевич - просто виртуоз.
Потом было произнесено еще несколько общих фраз, а затем я сел в кресло и сал рассказывать ему о своей жизни так, будто бы каюсь, а он только кивал, да пометочки делал. В итоге мы прощались, и я приходил на следующий день.
Сам того не замечая, я стал рассказывать о своем детстве (Человек заплакал и только после этого все же рассказал то, что стал рассказывать о своем детстве. Со временем он так много плакал, что я даже приспособился на это время дремать, а потом слышал его мерное бормотание, просыпался и, глядя на облупившийся потолок, равнодушно начинал слушать).
Детство у меня счастливое было, вернее, не было несчастным. Особых потрясений не было, и так далее, и так далее. Так я говорил часа полтора, а потом он меня спросил:
- Вы ладили с родителями?
- Да, конечно. Мы не были особенно близки, то есть не беседовали по душам и не увлекались чем-то общим. Они были сами по себе, я сам по себе, но я знал, что всегда могу на них рассчитывать. В основном, правда, на маму. Не могу сказать, что я их в этом виню или что-то в этом роде. Меня не трогали, я был доволен.
- С отцом вы дружили?
- Нет, не дружил. Лет до восьми мы пару раз ездили с ним на лыжах кататься и по солдатикам пластмассовым стреляли из воздушек. Помню, еще играли в солдатиков. Мы садились на пол и делили их поровну. Каждый расставлял своих перед собой, и шариком для настольного тенниса мы их сбивали. Не помню, кто побеждал, помню, что эта незатейливая игра доставляла мне больше удовольствия, чем что-либо другое. Я готов был играть бесконечно, но на моей памяти таких игр было не больше десятка, многие случались после долгих уговоров.
Пожалуй, это и все приятные впечатления от общения с отцом. Папой я его лет с десяти не называл, как-то мне слух резало. Да я его вообще никак не называл, предпочитал вовсе не обращаться. Мне так проще было. Сказать, что я его любил? Может быть, и любил, но я не помню этого чувства к нему. Мне до сих пор очень и очень жаль, что образ отца в моей памяти исковеркан и представляет собой скорее какой-то раздражающий фактор, чем опору и уверенность. К слову сказать, я ему никогда не доверял. Да, пусть, мое недоверие почти не оправдалось, но оно от этого не стало меньше. Такое впечатление, что все еще впереди… Впрочем, мне не обидно. Я даже где-то рад, что всегда знал его именно таким. Хоть разочаровываться не пришлось. Просто это еще один человек, с которым свела меня жизнь, и если он исчезнет из нее, я ровным счетом ничего не потеряю. Мне так кажется…
Я поднял глаза на Евгения Анатолиевича, он жег свои записи в пепельнице и тер висок, раздумывая, наверное, над следующим вопросом. Комната наполнилась запахом горелой бумаги. Постепенно она дотлела и развалилась в черные куски, а запах перестал ощущаться.
Марин молчал. Я тоже. Тяжести в молчании не было. Кажется, он об этом знал, от того и не мешал мне молчать, а может, просто задумался.
Мы распрощались, и я ушел. Обещал прийти завтра. Бредя по бархатной дорожке, я чувствовал себя пустым, как будто из меня вытащили хлам и сожгли его в пепельнице. Очень хотелось есть, и я побрел на кухню. (Хочу заметить, что Человек это не с ходу выпалил, как может показаться. Он мусолил этот разговор недели полторы и успел за это время и в истерике побиться, порыдать, матом поругаться, очень изящно, кстати, почти не повторяясь. В течение этих полутора недель он не разу ни засмеялся, не хихикнул даже).

В один из дней Вероника Алексеевна, увидя меня на берегу пруда, предложила поучаствовать в самодеятельности. Вообще, я страшно ненавижу подобные мероприятия. Мне никогда не было на них весело. Мерзко только. Пение переделанных песен гнусными голосами под хрипящий магнитофон или глупые пошлые стихи меня только раздражали. Но я согласился, вернее, не смог ей отказать.
Мы пришли в зал, где были старые девы, Глеб, Владимир Георгиевич и еще какие-то люди, которых я раньше никогда не видел или не замечал. Девы дрессировали белку и поминутно вскрикивали и хлопали в ладоши. По-моему, лишнее говорить, что белка была напугана и расстроена. Глеб с отцом написали кактусами слово «Счастье!» и рыхлили им землю, остальные же расставляли стулья.
- А кто еще участвует? – спросил я Веронику Алексеевну.
- Приедут люди из других городов. Весело будет.
До самого обеда я просидел на стуле рядом с Вероникой Алексеевной, которая руководила людьми, и сочувствовал белке.
Но как ни приятна была процедура дрессировки, маразм старых дев дал о себе знать – они совершенно задергали белку, и у нее случился невроз - она укусила одну из дев за палец, отчего та так взвыла, что даже Вельц прибежал (Человек зарычал и пнул стену).
Чем это все закончилось, я не знаю. Я ушел. Пошел еще раз к уткам, но начался дождь.

Утром я решил-таки пойти в парк, о котором столько слышал и в который столько раз собирался. Нашел я его не сразу. Поблуждал во дворе, по дому и уже готов был отказаться от этой идеи, даже подумал, что это местный розыгрыш и к тому времени, как я его нашел, идти мне туда совершенно расхотелось.
Парк оказался в подвале, но о нем позже. У самого его входа стояли Владимир Георгиевич, Глеб и какой-то толстый господин. Господин и Владимир Георгиевич разговаривали, а Глеб по причине глухонемого идиотизма, молчал. Как только я появился, толстый немедленно оставил разговор и подошел ко мне:
- Вы не хотите выпить? – спросил толстый.
- Прямо сейчас?
- Да! – толстый почти вскрикнул, причем как-то плаксиво. К своему удивлению, я согласился и, кивнув садовнику, ушел с неизвестным господином пьянствовать. Владимира Георгиевича это, видимо, сильно задело, а Глебу, как вы понимаете, было абсолютно без разницы.
Выпивка была у толстого с собой, а на закуску он вначале хотел взять уток, но я воспротивился и под угрозой, что передумаю пить, заставил сбегать толстого на кухню, где он взял рыбных котлет и почему-то сахар. Как оказалось, он его перепутал с солью.
Сели мы возле пруда, прямо на мокрую траву. Утки сбились в кучу у другого берега. Вообще, они пугливые какие-то.
Самый отвратительный промежуток в пьянстве, это когда уже пьешь, но еще не пьян. А потом все гораздо проще и понятней – либо нравится, либо не нравится.
Оказалось, что толстого зовут Демьян Муха. Муха – это фамилия. Мне вначале послышалось «ухо», но потом он повторил, и я успокоился. Я тоже представился. Он рассказал, что по национальности швед, хотя я б ему больше белоруса не дал бы. Потом мы обсудили наше появление в особняке. Я рассказал, что нашел объявление, все продал и вот оно – СЧАСТЬЕ!!! (Дальше Человек ругался матом и плакал). Он, как оказалось, брат Вероники Алексеевны. Это надо же – этот боров ее брат! Видимо, весь генетический мусор всех поколений их семьи, каким-то образом собрался в одном месте и породил это чудовище. А потом он стал рассказывать о шведских детях - какие они все умные, да какие талантливые. Где-то на середине его рассказа закончилась вторая бутылка и рыбные котлеты, тогда же меня стали мучить три мысли, две из которых быстро отстали, а вот одна терзала достаточно долго. Во-первых, если все шведские дети такие же, то нация просто обречена на вырождение. Эта мысль со временем перестала меня занимать - выродится и выродится, всякое бывает. Во-вторых, как же неприятно закусывать сахаром, но и эта быстро отстала. В-третьих, получается, что Вероника Алексеевна – Муха?! Казалось бы, что здесь такого – Муха и Муха, хоть Богомол… Но со мной такое часто бывает – мелочь, а все портит. Я вдруг стал относиться к ней не как к Веронике Алексеевне, а как к сестре Демьяна, этого пьяного борова, сидящего на мокрой траве и пьющего водку с неизвестным человеком. Тогда меня мало волновало, что я сам такой же, просто Вероника Алексеевна перестала быть для меня особенной. Ореол исчез. Ангел пал, испачкал крылья в грязи и перестал быть избранным. Но хуже всего то, что ей было все равно. (Последнюю фразу Человек произнес с такой грустью и безысходностью, что я чуть не прослезился. И если раньше и сомневался в подлинности этой истории, то с этой минуты все сомнения рассеялись.)
Пили мы в общей сложности часа четыре, но, мне показалось, что счет идет на дни. Весь оставшийся день я спал, сначала там же, у пруда, потом пошел к себе в комнату. Куда делся Демьян, не знаю, да и знать не хочу.

Следующее утро началось часов в девять. Я проснулся и уже, было встал, как вдруг подумал: «А почему, собственно, нельзя просто полежать в кровати? Почему я должен вставать? У меня ведь счастье!». Я лег обратно и так стало хорошо. Меня никто не трогал. Я лежал и лежал. Привычка быстро просыпаться и сразу что-то делать, настолько въелась, что новое ощущение утреннего безмятежного безделья даже не с чем было сравнить. Лежать не надоедало. Выпал снег. И только судьба уток заставила меня встать. Был обед.
Я спустился вниз. С утками все было в порядке. Спали. Очень захотелось есть, и я пошел в столовую. Там были старые девы, которые оживленно обсуждали фиалки, и при моем появлении затихли. Я спросил (больше из вежливости, конечно) разрешения сесть. Они кивнули. Мне принесли обед. Я начал есть. За столом воцарилась гнетущая тишина. Девы ели кашу и переглядывались, очевидно, считая меня варварским отродьем, впервые попавшим в столь изысканный и утонченный круг людей. Себя же, как водится, считали богинями.
Я решил, что пора произнести хоть слово и сказал:
- Снег выпал.
- Вы очень проницательны, - ответила дева, сидевшая напротив.
- Вы не видели Демьяна? - спросил я. Я знал, что одна из них видела, как мы вчера пили у пруда.
- Какого Демьяна? – спросила та, что когда-то в автобусе представилась Ниной.
- Брата Вероники Алексеевны. – При этих словах у меня в горле появился мерзкий комок из пережитых эмоций.
- Ах, этого. Нет, не видели. – Девы хихикнули и картинно подавились кашей. Все сразу. Наверное, они думали, что это усилит эффект.
- Занятный парень, - сказал я, - женщин постарше себя любит…
Девы покраснели, но кашей давиться не стали, а поднялись и ушли. Задел, кажется, за живое. Доедал один. И тогда же я понял, что стал злым По сути, нищим за пределами особняка, и всего с четырьмя днями счастья впереди.
Как я уже говорил, парк располагался в подвале. Понимаю, звучит глупо, но так мне казалось со времени знакомства с Демьяном и до того, как я в него все же вошел. Дальше был темный коридор и начинался, собственно, парк. Особняк был построен таким образом, что парк занимал огромный задний двор, огороженный высоченным забором, и войти в него (естественно, в парк, а не в забор) можно было только через подвал. Глупо, по-моему; также не могу понять, почему коридор метров в сто длинной, и с частыми поворотами, нельзя было осветить. Ну, например, повесить бра в виде факелов или просто лампочки. Не понимаю. Такой идеальный дом и такой бестолковый подвал?.. А в самом подвале, на стенах росли только лишайники какие-то, не специально, а так, сами по себе.
Парк на самом деле был прекрасен, даже лучше, чем описывали. Он состоял из трех ярусов и представлял собой как бы часть воссозданного совершенства, когда все в деталях видно, но не можешь освободиться от мысли, что вокруг полно тайн. Скажу сразу, что два из оставшихся четырех дней я провел в парке.
Владимир Георгиевич, судя по поведению, сильно обиделся на то, что я предпочел парку пьянство с Демьяном, а потому доверил Глебу показать мне парк. Ничего хорошего из этого не получилось: тот просто ходил, махал руками, мычал, а потом вовсе ушел, оборвав мычание на середине.
Я сел на скамейку и огляделся. Хорошо все-таки, что я с садовником поссорился, никто не бубнил и не рассказывал, где кактус обыкновенный, а где пихта средне-гималайская. Все тихо и спокойно. Деревья мирно шумели, жаль, что были почти без листьев. На скамейке я долго не высидел – накануне выпал снег, и было просто холодно.
(Потом Человек захлебываясь эмоциями, путаясь, повторяясь, все время вскрикивая и смеясь, описывал парк в мельчайших подробностях. Достаточно поэтично получилось, но в три часа ночи через стену трудно разделить весь его восторг, так что я просто порадовался за него. Когда описание закончилось, с ним стало происходить что-то странное: он перескакивал с темы на тему, рассказывал то, что уже говорил, а временами просто скулил и плакал в подушку. Несколько раз Человек начинал рассказывать истории, на мой взгляд, никак не связанные со всем предыдущим. К чему они, я так и не понял.)
Гуляя по парку, я не мог выбросить из головы одну историю, связанную с отцом. Я вспомнил ее еще у психолога, но рассказывать не стал, не знаю почему, может, чтоб совсем меня за безотцовщину не принял. Как-то мы пошли в цирк. Это был первый раз, когда мы туда пошли. Помню я это, правда, фрагментарно. Как шли, не помню. Помню часть представления, когда женщины в серебристых костюмах крутились на обручах в воздухе. Потом вывели медведя, и у отца началась аллергия. Он весь покраснел и ушел из зала на улицу. Я понимаю, он не виноват, но именно в его отсутствие был номер с клоуном, когда тот бегал по арене за лучом прожектора, пытаясь его поймать и в конце концов достал из-под ковра плюшевого зайца. Номер, конечно, примитивный, но это единственный приятный момент, который остался у меня в памяти после цирка. И я знаю – то, что в тот момент в зале не было отца – всего лишь совпадение, но так уж в памяти укрепилось. А цирк я с тех пор ненавижу и искренне не понимаю людей, восхищающихся им.
(Потом Человек стал рассказывать про какую-то семью).
А на следующий день я вспомнил одну семью, которую увидел в автобусе. Я точно не уверен, семья ли это, но мне так показалось.
Их было трое. Все женщины, и все какие-то ущербные… Первая была бледная с отекшими глазами и лицом то ли в родинках, то ли в бородавках, но вела себя она уверенно. Вторая – с глупейшей прической, выцветшими веснушками и маленького роста. На ней были старые сапоги, явно большего размера и плащ светло-гнусно-коричневого цвета, перетянутого таким же поясом. Но так как плащ был больше чем нужно, то она походила на песочные часы: широченные в плечах и у пола и очень узкие в центре. Эта все время суетилась и шепелявила. Третья была толстой с мальчишеской прической. Один глаз у нее не до конца открывался, а другой не до конца закрывался. Она сразу села и всю дорогу беззвучно шевелила губами. Из всех трех она произвела наиболее странное впечатление, хоть и была, в этом я уверен, умалишенной. Не знаю куда они ехали, я раньше вышел, кажется, они про рынок спрашивали у водителя. Я вообще не знаю почему о них вспомнил. Может быть, хоть по сравнению с ними я кажусь себе нормальным.
Парк, конечно, приятное место, счастье там повсюду, но в компании уток было как-то роднее. Они крякали, шевелили хвостами, суетились и были всем довольны, а я – вершина эволюции, смотрел на этих проще устроенных существ и завидовал. Может, Бог и дал людям столько мозга, чтоб они поняли: чем проще, тем лучше? Я сделал еще одну попытку поселить хотя бы часть уток к себе в комнату. Но Вельц сказал «нет». (Человек атаковал стену с уже привычным мне рыком). Я готов был упасть перед ним на колени, сделать для него все, что угодно, но он схватил меня за руку и с выражением тупой нерассуждающей злобы попросил куда-нибудь уйти, иначе он меня ударит по лицу. Больно ударит, возможно, ногой.
Я все-таки провел одну утку к себе в комнату и два последних дня она жила со мной. В эти дни я почти не выходил из комнаты. Мы разговаривали, делились мыслями. Спорили. И именно тогда, чем чаще я думал, что весь мир сошел с ума, а я нормальный, тем отчетливей понимал, что это мир нормальный.
И все же счастье закончилось. Отведенные мне четырнадцать дней истекли и стояли всего кроме маленького красного чемоданчика. Как ни странно, уезжал только я. Остальные обитатели и не собирались прерывать счастье. Не знаю, в чем секрет. Может, они доплатили, но тем не менее.
Провожать меня вышли Вероника Алексеевна и Глеб, но мне кажется, что Глеб меня даже не запомнил, а его присутствие – совпадение. Вероника Алексеевна мило улыбалась, говорила, что рада будет новым встречам. Я ее не виню, откуда ей было знать, что у меня больше нет квартир. Глеб на меня не смотрел. Вельц просто кивнул и что-то буркнул.
У ворот курил Евгений Анатолиевич. Он посожалел, что я уезжаю и велел мне не жить в состоянии стресса и депрессии. Я поблагодарил, пожал ему руку и, кивнув уткам, пошел домой.
Как же я отвык от этого мира, где совсем нет счастья.
Я подошел к двери своей квартиры и стал искать ключи. Нашел только брелок. Передо мной была зеленая дверь. Дверь, которая столько лет была моей, которую я столько лет ненавидел, которая мне так сильно надоела и за которую я сейчас готов был отдать все. Теперь она стала стеной. Я стоял и понимал, что сейчас просто расплачусь. До слез, до судороги в горле я ощущал всю пропасть между собой и этой дверью.
На ум пришла только мысль о веревке, которая пахла нечесаной псиной, но и веревки не было.»

На этом Человек прекратил свой рассказ. Я ждал неделю, но из ночи в ночь он молчал, хотя я знал, что он там.
Однажды я не выдержал и спросил своего друга, как это ни покажется глупым, кто же все-таки живет там за стеной? Понимаю, слабый поступок, но любопытство меня просто разрывало. Он недовольно оглядел стены с обрывками обоев и спокойным тоном предложил мне сходить с ним на процедуры, сделать небольшой укольчик.
Я рассердился: как это так, там Человеку плохо, может, с сердцем что, а тут укольчик! Он успокоил меня, сказал, что все хорошо, потрогал пульс, осмотрел глаза и язык. Как ни странно, я успокоился, а по пути на процедуры он мне объяснил, что за стеной у меня кладовка. Ведра там хранятся и никакому человеку там плохо быть не может, просто потому, что там никого нет. Я не воспринял его ответ всерьез. Ну, что можно ждать от человека, который носит только белое и каждый день заходит без приглашения в гости…