ХРО : НИЧТОЖЕСТВО

«Наружные половые органы их припухают, краснеют
и из них вытекает мутная розоватая слизь,
которая часто свисает в виде длинных нитей (тяжей).
Мутность, цвет и вязкость слизи зависят от …»

Я открыл глаза. Именно открыл глаза, а не проснулся. Какой уж тут сон, после пережитых волнений, так – кратковременная отключка, нырнул-вынырнул. За последние 12 часов мой жизненный опыт пополнился очередным хламом: перегар хирурга, моя, болтающаяся на лоскутах, ладонь, дурноватая медсестра, выясняющая, как у меня хватило совести поступить в отделение травматологии без лампочки и пачки стирального порошка. Кисть руки противно ныла. «Вот же ж сука», – зло процедил я воняющему кокону из бинтов, гипса и пальцев.
C трудом, оторвав голову от подушки, я осмотрелся по сторонам. Я в палате. Приподняв голову, увидел лежащего на соседней койке мужичка лет пятидесяти. Тогда я и подумать не мог, что его образ так прочно впечатается в мою память. Странно, ведь и до и после попадались мне люди более яркие, чем тот, с кем довелось встретиться в зловонной палате районной больницы. Почему запомнил?.. Причуды памяти, наверное…
Сосед практически ничего не ел. Худоба мужика поражала. Ему приносили скудную больничную еду, так она и стояла на прикроватной тумбочке покрываясь коркой; на следующей кормёжке её заменяли на свежую. Мужик к ней не прикасался. Умирал? В травматологии? Бред! Впалые щёки с седоватой щетиной, огромные роговые очки, которые неприятно увеличивали его глаза, кое-где на периферии лысого черепа остатки то ли грязно-серых волос, то ли мха. Неопрятный, тусклый, жалкий человечишка. Под одеялом угадывались очертания тощего тела. Одной руки не было вовсе. Но ещё более неприятно впечатляла апатия мужика. Он часами неподвижно лежал с открытыми глазами. Изредка, раз в час, меняя положение тела. Медсёстры его не трогали. Утренний обход врачей его не касался. Мне, всегда настороженно реагирующему на присутствие в палате посторонних, часто казалось, что я в тут один. Я забывал о его присутствии. Вроде, есть человек, и нету его. Это было странное ощущение, неуютное.
Ещё более неуютно я почувствовал себя однажды, когда услышал:
– Меня Пётр зовут. А тебя?
Эти слова так напугали меня, что от неожиданности горло свело судорогой. Я, как-то попривык, что сосед мой не разговаривает вообще.
– Дима, – дурным фальцетом, ответил я.
– Я подохну скоро, Дима, я знаю. И вторую руку я резать не дам, – сказал Пётр.
Сосед исповедовался несколько часов. Прекратить этот монолог я не сумел, спустя какое-то время уже просто не смог бы, не осмелился.
Передо мной постепенно вырисовывался мир одинокого несчастного человека. Грамотного, умного и по-своему интересного. Человека уставшего от жизни и обессилевшего. То дело, которому он отдал все силы, было настолько неожиданным, что я растерялся.
Пётр рассказал, что работал в колхозе техником-осеменатором крупного рогатого скота. Семьи так и не завёл. Да и заведёшь ли? Односельчане презирали его и общения с ним избегали. А бабы? Репутация в сельской жизни значит многое. А репутация «коровьего пиздощупа» весьма сомнительна. По причине отсутствия семьи Пётр направил своё усердие на колхозное стадо. И работал, работал, работал. Себя не жалея, на износ. Работы всегда было много, а техник-осеменатор – один на несколько хозяйств.
Мне доводилось бывать в коровниках советского образца. Чётко помню, что образы, захваченные из детства, в виде душистого сена с ромашками, умиротворённо жующих коровок, парного молока в деревянной кружке, – это всё исчезло в тот момент, когда я перешагнул порог коровника. Умерло, разбилось о реалии. Ему на смену пришли: аммиачная вонь, разъедающая глаза, мухи, садящиеся на лицо, сдохший телёнок с мутным полуоткрытым глазом, полумрак, железные трубы с цепями-ошейниками.
И вот я представил Петра, стоящего по колено в дерьме и засунувшего руку по плечё в слизящуюся промежность, «шурующего» в коровьей пизде в происках шейки матки. Свободной рукой он ректально что-то там придерживает, упираясь лицом в заскорузлый от навоза крестец. Предполагаю, что корова при этом может возражать – животное сильное и на месте не стоит. В конце-концов, корова может испражняться, как правило, мощно и обильно. Меня это не смущает ни грамма. Меня покоробит, если при этом вся мощь и обилие обрушатся в сапоги и за пазуху технику, мирно припавшему к коровьему телу и по-любому не успеющего вытянуть руки из нежного лона. Выяснилось, что осеменять коров – дело настолько же неприятное, как и опасное. Дело даже не в переломах рук, которые случаются от движений животного при позиции «руки по плечи в корове». Сфинктеры коровьего ануса и влагалищные мышцы, оказывается, неслабо пережимают руку в плече. Кровоснабжение руки нарушается регулярно. Рука сохнет, иногда дело доходит до ампутации. Как раз это и произошло с Петром. Только в случае с Петром речь уже шла о двух руках: одну отняли пол года тому назад, вторую – должны были вот-вот.
Жаль мужика – расклеился, сник, опустился. И, наверняка, не выживет, раз уж сам на себе крест поставил.
Той ночью моя травмированная рука болела как никогда, не оставляя шансов на сон. Я лежал на койке и, поглаживая руку, размышлял: «Петр. Кто он? Ничтожество! Несчастье с изуродованной судьбой! – мой юношеский максимализм безжалостно расставлял акценты. – Что у него было в жизни, кроме коровьих овуляций и стояния по колено в навозе? Ничего стоящего! Родился в грязи, работал в навозе и умрёт в дерме. Но ведь он осознанно избрал свой путь и пошёл на унизительное существование и изоляцию. Во имя чего? Хорошо, что я таким никогда не стану. Где я – и где он? Ничтожество!» – вынес я приговор соседу, и понемногу успокоившись, уснул.
Больше мы с Петром не разговаривали. Через пару дней меня выписали, и я настолько растворился в объятиях соскучившихся родных и друзей, что совершенно забыл о горе-соседе. Поначалу я изредка вспоминал о нём. Потом забыл.
С тех пор прошло лет пятнадцать. Моя рука давно зажила и исправно служит. Но изредка в преддверии погодных сюрпризов, напоминает о себе неприятной тянущей болью. Рука (хитрая бестия) – ей скучно одной и она призывает себе в компанию ещё и совесть. И, глядишь, уже вдвоём ноют. Рука – та хоть ноет молча, а совесть ещё и говорить со мной изволит: «Что ж ты, – шепчет, – не проведал умирающего соседа, обязательно нужно было! Сложно, было, что ли проведать? Ничтожество!..»