МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Я вижу их

Ты видишь их. Ты видишь их лица. Они ждут. Они жаждут. Они всегда с тобой, и ты не сможешь избавиться от их присутствия. Они тебе улыбаются, и эта улыбка кажется показателем доброжелательности, они разговаривают с тобой доброжелательно и ободряюще – когда надо, и тут же строят забавную недовольную гримасу, если находят, что ты их не понимаешь. Гримаса сменятся легкой озабоченностью, если они видят, что ты не понимаешь их сознательно, и тогда они поворачивают тумблер манипуляционного механизма. Они и есть тот самый механизм, действие которого отшлифовано годами, который с тошнотворной точностью заставляет тебя поворачивать в ту или иную сторону. Причем ты веришь, что повернул именно по своей воле – ведь самый лучший фактор совершения поступков по своей и только своей воле – чувство вины и стыда. Которое они в тебе создают.

Они решают, какие именно материальные блага и сколько их ты заслужил. Они заглядывают тебе внутрь и видят, как функционируют твои органы – все ли нормально с почками, печенью и желудочно-кишечным трактом, и если их состояние оказывается под угрозой, они (естественно твоей головой) решают, что тебе стоит прекратить употребление, скажем, пива или алкоголя вообще, жиров или углеводов, острого или сладкого. Они делают тебе незримые энцефалограммы и определяют, способен ли ты выдержать грядущие нагрузки на мозг. Они очень дальновидны, ибо прошли времена концлагерей и бездумного использования так или иначе плодящейся рабочей силы. Ты и именно ты нужен им как можно больше и дольше, и поэтому они даже создают тебе комфорт – впрочем в разумных пределах, чтобы сохранить былую работоспособность.

Когда определенная часть тебя – нечто не высвобожденное под влиянием рационального мышления – впадает в состояние, близкое к отчаянию и ты понимаешь, что такое емкое и точное английское слово «дестрой» вот-вот станет твоим единственным девизом, они вдруг окружают тебя любовью. Ты вновь погрузишься в лаковую пучину всеобщей заботы и станешь центром внимания, временно награжденный свободой делать все якобы сугубо по собственной воле и желанию. Но кажущееся вечным блаженство освобождения в один прекрасный день вдруг очень резко сменится властным призывом, конечно же подтвержденным всеобщей и осознанной необходимостью - действовать на благо. И прежде всего – на благо себе. На благо им, но все равно и на благо себе, что при наличии каких-либо сомнений подкрепляется мощной логической базой – непререкаемой и незыблемой. Против этого никак нельзя устоять, особенно если где-то далеко, призрачный, но заманчивый, маячит сладкий пряник нового вознаграждения.

Такие циклы единственно разумны и возможны. Ты это давно осознал, и иногда, при особенно четкой об этом мысли, начинаешь дико и безудержно смеяться. Смех идет откуда-то из глубины – это мощный горный поток, вскоре уже ничем не удерживаемый, и ты продолжаешь смеяться, захлебываясь в новых приступах бесшабашного веселья. Маленькие веселые человечки продолжают щекотать твои внутренности, деловито и с улыбками на лицах бегая в тебе туда-сюда и время от времени выплескивая энергию смешных рыданий на все окружающее.

И вот уже это окружающее смеется вместе с тобой. Смеются деревья, яростно хохочет солнце - оно же такое большое (!!!) – а кажется таким маленьким, но ярким – разве это не смешно? Смеются прохожие, правда, почему-то изо всех сил сдерживая свой смех внешне, однако ты знаешь, что они тебе потихоньку кивают и все равно смеются внутри. Смеется праздничный асфальт – он же такой серый сейчас, под ярким солнечным светом, хотя бывает черным под дождем – ну цвета окраски машин и собак – разве это не юмористично уже само по себе? И уж конечно смеется река – ведь она сродни самому смеху и его первоначальном виде – как нечто переливающееся и прозрачной. Разноголосье улицы маленькими штрихами случайно вбивающихся в общий ритм посторонних звуков делает внутреннюю щекотку еще пикантней, и ты просто сгибаешься пополам от переполняющего тебя водопада чистого и незапятнанного ничем хохота.

Но первая волна несколько спадает, а поскольку человеку свойственно делиться приятным и радостным, ты начинаешь вглядываться в лица – в ИХ же лица - и искать того, с кем этим хорошим можно поделиться. Ты бросаешь в их сторону мысленный призыв (зачем говорить – они и так все знают, и твои мысли читаются ими легко и непринужденно – иначе как же объяснить, что некоторые из них даже начинали смеяться вместе с тобой?).

Тебе необходимо найти родственную душу – на которую можно было бы не только выплеснуть все и с которой можно было бы всем поделиться, но ту некую сущность, которая бы вела себя и чувствовала бы точно так же, могла бы совершать те же самые поступки, и манипуляция по отношению к тебе со стороны которой носила бы, по крайней мере, подневольный характер. Хотя ты прекрасно понимаешь, что существуют только две противодействующие стороны – Ты и ОНИ, а она всегда будет являться их частью.

Ты садишься на скамейку, видишь идущую по аллее улыбающуюся внутренне (пока не внешне) девушку и начинаешь с ней мысленный диалог. Ты пытаешься окутать ее в своих чувствах, растворить в радостных фантомах переживаний и флюидах счастья, которое, несомненно, сейчас находится внутри нее. К этому располагают ее легкая походка, ее простое тонкое белое платьице намного выше колен, которое при каждом шаге весело (в такт смеху) вздымается вверх, ее задорный курносый носик. Ты обращаешься к ней, посылаешь ей мысленное сообщение – приглашаешь ее присесть рядом, выслушать тебя, и она останавливается!

Они останавливается и начинает на тебя пристально смотреть. Она смотрит считанные секунды, но они длятся так долго, что проходит несколько лет, и в твоих волосах появляется седина. Потому что ты понимаешь, что ее улыбка – на самом деле гримаса боли, невыносимейшего чувства безысходности и отчаянья, ничем не облегчаемых и непоправимых. Белое платье – цвет тихого траура, потому что девушка идет с кладбища, где она навещала своих безвременно скончавшихся родителей, а также жениха – погибших почти одновременно – кто-то чуть раньше, кто-то чуть позже, в результате страшного пожара. Ее жених, выносивший из горящего дома уже бездыханные от угарного газа - о чем он еще не знал - тела, успел их вынести просто каким-то чудом, получив при этом семьдесят процентов ожогов тела и только после свалился в критическом состоянии и спустя немного времени умер в больнице.

Еще она говорит тебе – и ее мысли при этом дрожат от ненависти – что виной всему – именно ты, устроивший в соседней квартире, принадлежащей случайному собутыльнику, разухабистую пьянку и вместе со всей веселой компанией покинувшей это место, случайно бросив горящий окурок на кучу тряпок над ящиком с красками и олифой в общем с его соседями тамбуре. Ты потом не помнил, где был и не помнил своего собутыльника – единственным для тебя неудобством было всего лишь тяжкое и неотвратимое похмелье, нисколько не усиливаемое связанным с тобой человеческим горем.

Мимо проходит какой-то высокий парень, лицо которого перекошено от стоящей над городом яростной жары, размахивая культей вместо руки, везя свободной рукой инвалидную коляску с парализованным мальчиком, на лице которого навечно застыла маска идиота. Он, не глядя на тебя, говорит тебе, что их с братом увечье – тоже твоя вина, потому что именно ты отвлек их своими ненужными вопросами на остановке, и они не заметили приближающийся на большой скорости и отчаянно звенящий трамвай. От этого случился инсульт, убивший в одно мгновенье их престарелую мать, а спустя пару лет умер от цирроза печени отчаянно запивший отец.

Грузный пожилой мужчина, тяжко вытирая лысину от пота, выплескивает в твой мозг мыслеслова безумного гнева, вызванного скорбью о погибшем много лет назад сыне, который наложил на себя руки в результате не полученного вовремя чрезвычайно важного письма, которое ты отложил в самый дальний угол – неизвестно куда, подрабатывая в детстве сортировщиком на почте.

И вдруг ты видишь, как вокруг собираются жуткие призраки – вздувшиеся и посиневшие родители девушки и ее обоженный до лохматой черноты жених, мать и отец двух братьев, накачанный культурист - сын пожилого мужчины с жутко развороченным лицом и кровавым месивом затылка от заряда ружейной картечи, который он сам себе выпустил в упор.

Потихоньку подходят и другие – солдаты прошлых лет, расстрелянные в карауле и сгоревшие в танках в южных республиках, утопленники, повесившиеся, зарубленные, задушенные девушки и пьяные мужчины, перееханные колесами тяжелых грузовиков, с расплющенными головами и следами протектора на круглом кукольном лице.

Они подходят и молча стоят. Они смотрят. Ты видишь их лица. Некоторые улыбаются. Они ждут. И ты находишь единственный, по твоему мнению, выход. Надо взять заложника. Их живых, из здравствующих, из невредимых, из пока что целых. Ближе всего к тебе находится та самая, первая подошедшая к тебе девушка, в белом платье. Ты резко встаешь и берешь ее за ее великолепные длинные светлые волосы и резко нагибаешь, привлекая к себе, на скамейку. Ты берешь ее за горло и начинаешь сдавливать горло, а она – слабо отбиваясь - сначала визжать, а потом хрипеть.

«Не приближайтесь ко мне, я ее придушу!!! – снова и снова повторяешь ты, десятки раз, все равно сжимая горло девушки, у которой начинает потихоньку вылезать синеватый язык, и струйка ее мочи уже ползет из-под задранного платья, и кисти рук начинают как-то странно подрагивать. Но они стоят как стояли, и лишь лица некоторых из них осветились новыми улыбками.

Наконец ты в отчаянии отпускаешь ее, и она медленно сползает вниз, на раскаленный солнцем асфальт. Потом вдруг она странно двоится – ты начинаешь тереть глаза – одна остается лежать, а другая с трудом и шатаясь встает и поправляет задравшееся уже не белое, а грязное и с пятном от мочи, платье. Оглядывается на тебя ошалевшим взглядом, потом поворачивается к ним и, радостно им кивая, направляется к ним. Жених и родители молча и крепко ее обнимают. Остальные одобрительно приветствуют. Потом все они опять смотрят на тебя.

Другие люди, внезапно приблизившиеся к тебе, вдруг валят тебя на землю и пинают под ребра. Это очень больно, и больно стреляет резко закрученная за спину рука, потом другая, потом на кистях что-то защелкивается, а поскольку ты все пытаешься встать, в кожу руки вонзается что-то острое, и оглушающая волна откидывает тебя в какое иное, более умиротворенное состояние… В котором все равно присутствуют ОНИ.

Они смотрят. Они ждут. Они в предвкушении потирают руки. Ты видишь их лица… Не вполне и не у всех человеческие лица.

Они терпеливы. Они тебя дождутся. И будут всегда с тобой.