Иезуит Батькович : Последний коммунар

Я услышал стук в дверь. Сперва подумал, что опять почудилось, но стук повторился снова. Настойчивый наглый стук.

- Есть кто-нибудь дома? – донесся до меня зычный холодный голос.

- Подите к черту, я занят – процедил сквозь зубы я. Я действительно был занят, слушал как капает вода из протекающего крана. Лежал на совдеповском ковре и слушал. Медитация такая а-ля рюсь.

- Если не откроешь, я вышибу дверь, - разъяснил ситуацию загадочный обладатель зычного голоса. Дверь угрожающе затрещала.

Даже и не подумаю подняться. Уйди, мираж, уйди! Тебя нет. Тебя нет. Тебя нет. Теб… бля!

Дверь рухнула с сочным и смачным хрустом. Вот же черт! Ну и визитеры пошли. Нет чтобы как все приличные, в окошко заглядывать, рожи гнусные корчить. Вломился прямо в дверь. Хорошо хоть с порога не начал речи толка…

- Вставай, птичка. Вставай, птенчик. Хорош всякой мутью страдать. Поработать пора. Духовно очиститься, - он так сразу с места в карьер и начал. Вроде как духовно очищать пришел. О где вы, черти, где вы? Продались все за водку и сигареты, приходится вот теперь с визитерами...

Визитер был не то чтобы совсем уж зачуханный. Чистенько выглядел, опрятненько. В халате каком-то белом, татуированный, в иероглифах весь. Или может в пиктограммах даже, я не особо разбираюсь. Блондин голубоглазый. А мускулатура прямо-таки грозила разорвать все окружающее пространство. Впрочем, без андрогинных заморочек, скорее напоминал средней категории атлета с античного барельефа. Такой, наверное, может в одиночку раскидать троих. Мне говорили, что нет никого страшнее в ближнем бою, чем мастера боевого самбо. А следом за ними бойцы-вольники. Впрочем, могли и врать.

- Вставай, уродец, не позволяй душе лениться, мать твою так! – сказал визитер и достаточно больно пнул меня в бок. Пришлось подниматься. Хм… Заболоцкого цитирует. Вероятно знаток и тонкий ценитель разного рода поэзии. Странно, а по роже и не скажешь. Рожа у него была словно высечена из гранитных плит. Сама собою напрашивалась ассоциация с могильными плитами, но про могильные плиты хорошо рассуждать, когда тебя не пинают в бок. И когда не гаркают над ухом. И когда глаза чужака не буравят тебя с той невыносимой долей назойливости, что выдавленный намедни до капли раб, вновь гордо расправляет плечи и берет управление телом на себя.

Я поднялся с пола.

- Почему протекает кран?

- Эй! А что там насчет духовности? Я то дума…

- Это ты бабам будешь мозги парить, сученыш! Думал он… Мозги ты ебал! Почему протекает кран?

- Так я… Собирался…

- Обосрался, бля! Собирался он кран починить… Заткни пасть, хуйло. Быстро встал и пошел чинить кран, мразота.

Я не стал чинить кран. С визитерами только так. Едва начнешь им подчиняться, сам не заметишь, как вляпаешься в очередную историю.

- Я не буду чинить кран… Я не буду чинить кран потому что….

В сущности ответить мне ему было нечего. Мне не мешало бы починить кран, но я знал, что починив кран подчинюсь ему. А этого делать было нельзя. Просто и без объяснений. Нельзя и точка. И кран тут был вовсе не причем. Это было нечто из несколько более трансцендентной области.

- Встал и пошел! Шагоооом Арш! Здесь тебе не тут, бля! Хотел духовности – чини кран.

- Нет! Да с какой стати? Вы вообще кто? Не мешало бы для начала представиться. Нельзя же вот так вламываться и начинать…

Тут у него задергался глаз. Красный, налитый кровью истинно бычий глаз. Я вспомнил про топор Ахмеда, мирно лежащий на кухне. Эта мысль помогла слабо, ведь этот может и отобрать запросто. Отберет, догонит и еще раз отберет. Здесь одним топором не обойдешься.

- Не хрен мне тут с тобой разговоры разговаривать. Ля-ля – тополя. Я сын Гипербореи, последний коммунар, добирался с полюса на попутках. Дед Мороз подвозил. Внучка у него ну чистая пионерка. Глаза горят. Всем девчатам пример. И не скромница, нет... Чудо как хороша… Ебется так, что хуй горит. Ты чего, стоишь? Кран чинить или где? И смотреть на грудь, бля. Да не на женскую грудь, а на грудь своего командира. Смиррррна!

Где он углядел в радиусе комнаты, грудь я не понял. Оставшийся от прежних хозяев «XXL» я давно уже перетащил в сортир.

- Послушайте я… Не хочу я смотреть на вашу грудь. В ней нет ничего необычного. И очистите помещение наконец, а?

Заикался. Переходил на чужой и чуждый язык лизоблюдов. Странно так. Значит вот ты каков, таракан Кафки. Здрасьте, очень рад. А я тут живу.

- Не спать, бля! Глаза в пол!

- Тебя нет, тебя нет, тебя нет… Страх убивает разум, страх убивает разум, страх убивает разум…. – чужие мантры тоже слабо помогали. Определенно не наше это все. Мантры читать, так точно не наше. К тому же он вывел меня из так и не успевшего начаться транса мощным подзатыльником.

- Кран, - опять повторил он.

Я починил кран. После поставил на место дверь. Как чинятся двери, я не знал. Коммунар показал мне как. Он не отказывал в помощи. Помогал он, прежде всего, добрым дружеским матерным советом. Если не доходило через голову, доходило через печень. Я стал чаще валяться на полу и ловить воздух ртом.
Последний коммунар жил у меня где-то с месяц. Каждое утро я уходил в редакцию, он же каждое утро поднимал 100 раз пудовую гирю. Может больше. Уходя из дому, я ни разу не видел, чтобы он останавливался.

Нахально перебирал мои пластинки, книги. Выбрасывал в окно то, что казалось ему мусором. Я собирал то, что еще можно было сохранить. Прятал у знакомых. Не любил возвращаться домой, потому что дома меня уже поджидала его гитара, выструганная из моего деревянного кубика. Была деталь интерьера, стало не пойми что. Стружки приходилось собирать мне, а есть коммунар предпочитал сидя на полу. Он организовал на кухне, что-то вроде костра. Поставив на пол жестяную банку из под тушенки, он методично сжигал в ней всю прессу, которую я по недомыслию приносил домой.

- Пой! – так и сказал он мне в первый раз, протягивая пахнущий мертвым деревом инструмент.

- Я не умею. Ни петь, ни играть.

- Пой, гаденыш!

- Что хоть петь?

- Про солнышко пой. В лесу которое… Ну там… Ля-ля-ля-ля…. Солнышко лесное….

- Я не знаю этой песни. И я не умею петь. И играть тоже не умею.

- Научишься…

Я научился быстро. Никак не относился к творчеству Визбора, до первой акции ликвидации безграмотности. После четырех ударов по лицу я возненавидел Визбора и все КСП в целом.

«Лесники, злоебучие, запах тайги у них, ветер в голове, физики-лирики, мать их» -примерно так рассуждал я, в очередной раз горланя про то, что где бы ни был я, всюду со мной некая непонятная бабень, про которую в сущности ничего не известно кроме ее несомненной сучности.

Чаще всего коммунар был в плохом расположении духа. Когда на него накатывало хорошее настроение, было еще хуже. Он заставлял меня пить. То есть он заставлял меня пить вместе с ним. Наравне. Ненавидел, когда я пропускал или наливал не до краев.

- Вы не умеете пить, не умеете обращаться с женщинами и не умеете танцевать Вальс Бастон, любил говаривать один умник, репрессированный в тридцать девятом, - смачно затягивался папиросой он. В такие моменты коммунар был очень похож на Маяковского с плакатов. На мужественного царя нового мира, а не на задроченное чмо, которым в сущности и являлся Маяковский, скулящий под дверью, где его друг трахал его любимую. – Я так и не научился пить, но обращаться с женщинами и танцевать вальс Бастон выучился из принципа.

Обычно такое добродушное откровение он выдавал ближе к середине второй бутылки. Меня же неудержимо рвало, и я тихо поскуливал из сортира, обливаясь потом и изрыгая из себя желчь. Боялся, что он останется чем-то недоволен, поэтому я возвращался и пил еще. И меня снова рвало. Честно говоря мне было насрать в этот момент на Вальс Бастон.
Но Коммунар не унимался и пел красивым хриплым голосом Высоцкого. Не скажу что лучше, но, во всяком случае, достаточно экспрессивно. Это я еще мог воспринимать.

Я мог воспринимать честные головные боли с утра, мог воспринимать холодный душ, под который он загонял меня пинками, даже его любимое развлечение «Поглазеть-в-Ящик-да Поругать-Власть-Всласть» я мог воспринять.

Но Визбора я воспринять не мог, как не старался. Рабу как ни крути легче, он не обязан любить своего господина. Думать о революциях, о бунтующих кораблях и выходе из народившегося личного криза я не мог, поскольку все время был занят. И еще я боялся его пинков.

Я считал количество дней, до того момента, когда он скажет мне, чтобы я лизал его ступни. Нормальные, чистые, здоровые ступни. Я решил для себя, что вместо того, чтобы лизать ступни, я обязательно убью его. Именно ступни были тем последним Рубиконом, за которым моя лояльность дала бы трещину. Не знаю почему я так привязался к этим ступням. Впрочем, коммунар не страдал подобными излишне хитрыми выдумками.

Он делал зарядку и пел Высоцкого, заставляя починить то одну, то другую начавшую барахлить вещь. Казалось, он знает, как работают все механизмы на свете. В том числе и люди.

Я привык жить с мыслью о том, что я механизм.

Однажды я застал его смотрящим КВН.

- Что думаешь?

- Думаю, что фигня. Ебалом торгуют те, что посмазливей, шутки пишут те что поумнее, - ляпнул я не сообразив, чем мне это грозит.

Коммунар был взбешен. Его ноздри широко раздувались, его губы тряслись, зубы были сцеплены. В этот момент он напоминал скорее бультерьера. Он даже ничего не стал говорить, просто заорал, схватил за волосы и с каким-то недоступным моему пониманию смакованием начал выбивать из меня дурь.

- Сученыш! Опарыш! Гнойное чмо! Ты должен, сука, должен любить КВН! Для тебя блять все это делается, все эти шутки, все это блять ДЛЯ ТЕБЯ! Ты должен быть БЛАГОДАРЕН этим людям, ты блять кругом всем ДОЛЖЕН, потому что ты, мразота и тварь. И без меня даже кран починить не в состоянии. Тебе не нравится КВН? Сесть встать, бля! Ты должен бля, потому что на это работали тысячи, постарайся осознать, урод ТЫСЯЧИ разных умельцев и все блять для тебя, сученыш! Ты бляха-муха, должен им всем одним свом появлением на свет. Ты МНЕ должен, понятно? Я твой отец, плоть от плоти твоей, ты бля ничтожество, ничтожество, не любящее КВН. Ты даже петь не умел, пока не пришел я. Певец галимый, возьми хоть одну чисто, с душой, возьми блять, сука, тварь!

Я не мог ему ничего ответить, потому что закрывал в это время лицо и грудь, свернувшись в позе эмбриона. Кровью ссать? Ничего, ссали мы и кровью. Это была новая, по-своему даже приятная форма медитации. В основном ее кайф заключался в том, что коммунар был не стальной и рано или поздно он должен был остановиться. Ровно как в анекдоте про зайца с молотком.

А на следующий день он каялся. Пробурчал чего-то, что зря он так. И поил на радостях самопальной водкой. Я снова блевал. Он мог обращать в спирт любую жидкость, даже воду из под крана. Из под крана, который больше не протекает, он извлекал чистейший спирт, а после разводил его водой. Той же самой водой. Я хотел радоваться чудесам, но не мог. Волшебник не хотел, чтобы я радовался. Он хотел смотреть КВН.

На пятьдесят третий день я нашел его трясущимся и кукарекающим на ковре. Ровно на том самом месте, где я не так давно слушал звуки падающих капель. Он глядел очень жалобно. Очень. Мне правда было жалко его, но старые удары давали о себе знать. Они ныли.

- Стоп машина! – не удержался я от циничного замечания. На это цинизм кончился, и началась сказочная ложь, которую сразу подобрала для меня кровь и плоть раба, вложила рабские воспоминания в рабскую голову.

- Это рабство не задушишь не убьешь, не убьешь, не убьешь – негромко мурлыкал я, выходя на балкон. Снял с веревки чужой халат. Выбросил в окно. Снял свои майки и носки. Снял веревку. Вернулся.

Я связал последнего коммунара и оставил пылиться в углу. Ровно на месте деревянного кубика. Теперь он сидит там и таращит на меня голубые глаза полные ужаса и отчаяния. Иногда я подхожу к нему ночью, вставляю в горло шланг и заливаю туда бутылку водки. Может быть, только благодаря этому он до сих пор жив.

Выносить за коммунаром судно работа грязная. Но кто-то должен ее делать.

Когда у меня хорошее настроение я легонечко тыкаю его иголкой. В этот момент у него расширяются зрачки. Значит реагирует. Это хорошо. Наверное, это правильно.

Вода из крана больше не капает.