Француский самагонщик : Славный малый

Хуторяне любили своего Мужика. Славный он у нас малый, наш Мужик, говорили они.
Фраза эта, конечно, содержала натяжку, как минимум одну. А то и две, но вторую лучше оставить в стороне. А одну – точно содержала. Даже не натяжку, а… как бы это выразить… когда слово в буквальном своём смысле означает одно, а вкладывается в это слово нечто совсем другое… В общем, ясно.
Короче: малым Мужик вовсе не был. Размерами он превосходил любую из хуторских построек, кроме разве Большой Бани, которую, как и всё остальное на хуторе, возвёл сам, но, в отличие от это всего остального, отчасти и для себя – уважал попариться. Впрочем, со времён строительства Большой Бани Мужик, видимо, ещё подрос, так что париться ему удавалось только по частям.
Поговаривали, правда, что на иных хуторах, сильно отдалённых, можно увидеть постройки покрупнее Мужика, но, скорее всего, врали. А уж про то, что на других хуторах есть Мужики погабаритнее нашего, и такие же славные, про это даже и врать никому в голову не приходило.
Такого громадного Мужика, говорили хуторяне, нигде боле не сыщешь, а такого славного малого – тем паче, право слово.
Тут, само собой, опять же без натяжки, или, скажем, фигуры речи, не обошлось. Как всегда, собственно, и случается, когда произносят эту формулу: «право слово». Но – так ли, иначе ли, право слово, не право слово – оно, слово, есть сила. И потому Мужик тоже считал, что он самый большой и самый славный малый. И хуторян почти всегда слушался.
Ещё хуторяне иногда говорили про Мужика, что он не то чтобы умный, но уж точно башковитый. Вот тут они ни на ноготь не грешили против истины. Две головы, одна с проплешинами там и сям, зато бородатая, другая с мощной пепельно-русой гривой и притом безбородая, неопровержимо свидетельствовали о незаурядной башковитости их владельца. А ещё ведь в разных местах и складках необъятного Мужикового тела прятались и другие головы, поменьше размером, с плохими, как правило, зубами, но тоже зоркие, чуткие, сообразительные и горластые. То из подмышки высунется, похлопает глазами, рот откроет, отмочит что-нибудь меткое, а то и споёт, или просто сплюнет, да и спрячется. То из живота выдвинется, а порой и вовсе неудобно сказать откуда.
Сколько у Мужика таких голов, никто на хуторе не знал, как не знали, сколько у него рук да ног. Много. А сколько в точности – какая, в сущности, разница? Даже неприлично как-то любопытничать в таком, можно сказать, интимном разрезе.
А уж что до совсем интимного, то некоторые хвастались, что довелось им лицезреть половые причиндалы Мужика, причём кто говорил о мужских, кто о женских, кто о каких-то неведомых третьих, что, ясное дело, представляло собой злостную клевету. Доподлинно же известно, что никаких третьих не бывает, да и для чего бы им бывать?
Такой вот Мужик. Вроде бы и обыкновенный, как все Мужики, но только гораздо, гораздо лучше.
А сколько пользы он хутору приносил! Беспокойство, правда, тоже доставлял: он-то хуторян кормил-поил-обстирывал-обстраивал, да ведь и хуторянам его приходилось как бы кормить-поить-спать укладывать, а для этого столько сметки, столько выдумки, столько соображения употреблять приходилось! Да ещё и следить, чтобы помимо пользы Мужик хутору вреда не причинил. В старые времена, говорили, случалось такое – буйствовал Мужик отчего-то. То ли с перепоя, то ли с пережора, то ли просто по дурости своей, уж и не вспомнить.
Но то дела давние, подзабытые. Привыкли хуторяне зорко следить, чтобы чего нежелательного не вышло. И ничего такого и не выходило. Особенно с тех пор, как стали с отдалённых хуторов хитрые порошки да капли получать и Мужику в пайку добавлять. Как шёлковый сделался Мужик. В основном. Отдельные головы, правда, безобразничали порой, как без этого, – непотребства выкрикивали, рожи неприятные строили, а то и дряни какой-нибудь нажирались, типа гуталина с мухоморами. Но это хуторян в целом не сильно беспокоило. Дашь такой голове подзатыльник отеческий, по рукам, вредному наущению поддавшимся, шлёпнешь разок для острастки – и опять всё спокойно.
Кстати, порошки эти с каплями поступали в большущих дубовых бочках, что послужило к дополнительной пользе и славе хутора. Ибо обнаружилась у Мужика настоящая страсть, и прорезался у него прямо-таки талант – выжигать на этих бочках цветочки разные, зверюшек, портреты уважаемых хуторян (порой даже похоже выходило) и ещё непонятные какие-то штуки, хотя и ничего не скажешь, красивые. Но непонятные. За них Мужика журили, зато за всё остальное хвалили, а разукрашенные бочки придумали обратно на отдалённые хутора отсылать, а оттуда за это новые бочки со снадобьями получать, да больше и чаще, чем прежде. Да и не только со снадобьями, а и с другими разными диковинами, очень по душе приходившимися уважаемым хуторянам.
Словом, всё устроилось самым милым образом. И хуторянам хорошо, и Мужик доволен, и пользу исправно приносит, а уж выжиганием-то как увлечён – ну не славный ли малый? – и слава хутора по свету гремит.
Долго так жили, горя не знали.
А потом как-то всё не так пошло. Перекосилось всё. То ли Мужик пользу приносить устал, то ли выжигать ему наскучило, то ли – это, кстати, вернее всего – с отдалённых хуторов стали из зловредности неправильные порошки да капли слать. Как бы то ни было, начал Мужик от рук отбиваться. Заметили это хуторяне не сразу, а как заметили, поздно уж оказалось.
Сначала отдельные малые головы забезобразничали сверх меры. Одна, например, про самых уважаемых хуторян гадости шипит, даже повторить неловко. Другая, даром, что сопливая всю дорогу, желает, видите ли, на иные хутора поглядеть, ознакомиться, значит, с житьём-бытьём тамошних Мужиков. Третья молчит, но даже самого завалящего мухомора не пропускает. Четвёртая, та, что из сокровенной складки высовывается, на неизвестном наречии болбочет. И так круглые сутки и изо дня в день.
Им по кумполу, а они огрызаются, а то и руки распускают.
Потом и большие головы испортились. Хандрить начали, песни петь невесёлые, рассуждать о непонятном, хуторян ругать ругательски, да ещё и сморкаться прямо на хуторе. А известно же: большой головой Мужик сморкнётся – это святых выноси.
Постепенно, но неотвратимо пришло к ужасному. Вовсе перестал Мужик пользу приносить. И выжигать бросил, разве что изредка изобразит гадость какую-нибудь, глаза бы её не видели.
Рассыпалась жизнь на хуторе, в полный беспорядок пришла. На отдалённых-то хуторах этому, понятно, радовались, а на нашем даже кушать хуже стали. Худо, ох худо!
А Мужик, тот уж, чтобы пользу приносить, ни одной почти головой даже и не думал, а знай себе, шатался по хутору, жрал-пил во все глотки что ни попадя, да ещё в те же все глотки грозился, что хуторян с хутора повыгоняет, один тут жить станет, и приплод даст.
Ага. Где ж это видано, чтоб Мужики приплод давали?!
Ну, худо ли, хорошо ли, а делать что-то надо. Собрались уважаемые хуторяне на совет.
Горячие кричат: извести мерзавца! Накормим, мол, его, дурня, бледными поганками пополам с ложными опятами, чтоб он сдох совсем! А как сдохнет, нового Мужика себе заведём, послушного.
А что ж, хороший план. Невыполнимый только. Чего это он согласится поганки-то жрать? А и согласился бы – где ж их столько взять, поганок этих с опятами? Да и нового Мужика – где возьмёшь-то? Родишь, что ли? Ну, они ж горячие.
А холодные говорят: нет, мол, это, говорят, не выйдет. Да и, говорят, не след нам так с Мужиком нашим. Он малый-то славный. А что хулиганит, так это… как это… кризис у него! Возраст, мол, такой. И выжигание ещё… А так-то он славный малый, и даже сам страдает. Мы, холодные доказывают, эту его славность и малость на пользу поворотим.
Горячие кричат: да как вы, жабы холодные, его поворотите-то? Он вон здоровенный какой, окститесь, дескать!
А холодные объясняют: а вот увидите. Сами вы, кстати, жабы.
До драки, конечно, дошло. Удивительно было бы, если б без драки, как же без неё?
Как драка понеслась, холодные, не будь дураки, к Мужику гонцов послали. Разыскали гонцы Мужика на Второй Грибной Поляне и говорят: так, мол, и так. Замыслили, мол, горячие тебя поганкой да опёнком извести, а заместо тебя нового Мужика взять. А мы, говорят, против, то есть категорически, а они нас жабами ругают. А мы тебя любим, а если что не так, ты, Мужик, прости нас, засранцев. Ты нам помоги, а мы тебе поможем. Пользу будем вместе приносить, мы тебе, ты нам. Ещё ты нас выжигать научишь, а мы тебе мухоморов с гуталином сколько хочешь доставим. И на отдалённые хутора сходим с тобой, поглядим что да как. Эх, заживём! Только, говорят, заодно надо, хутор-то у нас один, другого-то у нас нет!
Послушал Мужик, подумал немного всеми головами, да и большинством голосов согласился. И правда ведь, одному-то скучно, а приплод дать, это ещё бабка надвое сказала. И хутор один, тоже правда.
Пошёл с гонцами, драку разнял, горячих с хутора повыгонял. Прощенья зачем-то тоже у всех попросил и стал с холодными душа в душу жить. Голодновато, конечно, пользы-то ведь давно никто никакой никому не приносил. Но главное – душа в душу.
Только недолго это длилось. Нашлись средь холодных такие, которые погорячее, решили они, что хватит, намучились, пусть Мужик один хутору пользу приносит, как положено, и всё будет как прежде. Опять драка вышла, а Мужик обиделся, делайте, говорит, что хотите. Ну, этих, которые погорячее, тоже с хутора попёрли, а Мужик душой отошёл – он же вообще-то незлобивый был – и снова хорошо зажили, мирно и сердечно.
А потом уж те, которые самые холодные, говорят: знаешь что, Мужик? Славный ты малый, вот что! А ещё, говорят, знаешь что? Давай так: ты будешь хутору пользу приносить, а мы думать будем, как тебе лучше её хутору приносить. Потому что мы ежели с тобой заодно её приносим, то думать ну никак не успеваем. И польза получается неправильная. Так, глядишь, и мухоморов-то не останется, не говоря уж о гуталине. А ежели мы думать хорошо будем, тогда всего вдоволь получится, и выйдет такая наша доля в принесении пользы. По справедливости. А, Мужик?
Мужик сперва кочевряжился, орал многоголосно и неразборчиво, ногами даже топал. А потом охолонул, глядит – и верно, мухоморы, и те мелкие пошли, и вообще кончаются. Ладно, говорит, бес с вами, думайте, да поумнее думайте, и говорите немедля, что делать и, главное, как. Не забывайте только, что я главный.
А то, говорят, конечно, ты главный! А кто ж ещё, мы, что ли? Вот же, Мужик, насмешил ты нас! Право слово, говорят, славный ты малый!
Короче, день за ночь, ночь за день, – так и пошло. А там и те холодные, которые погорячее, а за ними и горячие – почти все смекнули, что самые холодные – они и есть самые умные. Чтобы не сказать хуже. И вернулись на хутор, и повинились перед Мужиком, даже и поклонились ему – ты, дескать, самый главный, ясен пень, – и тоже думать уселись, как бы Мужику половчее для хутора пользу приносить.
В общем, оставил хутор все заморочки позади и ступил на широкую и прямую дорогу к процветанию. Тут главное ведь что? А то, что зажили хуторяне, как в былые времена, в любви и согласии – и друг с другом, и, что ещё важнее, с Мужиком. И он с ними. Славный малый, право слово!
А о натяжках разных или там фигурах речи мы даже и вспоминать не будем. Ни к чему это.