Кысь : НЕХАЛЮЗНОЙ (продолжение)

МЕРИН

Новости в деревне распространяются мгновенно – никакого радио не надо. С утра у колодца бабам посудачить – через час вся округа в курсе. Тем паче, благодатная почва для разговоров – «куды твоего малого приписали-то?» Гордеиха уши всем прожужжала про то, как невестку будет выбирать из толпы девок, глотающих пыль за Лёхиными флотскими клёшами. Медноволосая Малыгина щеголяла веским словом «десант» - и бабы почтительно примолкали. Даром, что конопатые, в мать (то-то пересудов на деревне было, когда Иван рыжую привёз из райцентра!) – а сынки выходили, как на подбор. И работали за троих, и служили оба старших механиками-водителями в танковых войсках, потому как к призывному возрасту не одну страду на тракторах да комбайнах отводить успевали. А младший – вона как, в десант пойдёт!..

Бабы долго ещё пугали друг друга непонятными словечками, слыханными от мужей. С парашюта прыгать – видано ли дело! Уж бы лучше в танкисты просился, как старшие. Или вот, морем плавать – тоже ж страх божий, это вам не по нашей Ковылихе кораблики пущать, тама волны, сказывают, с городской дом, корабль чисто щепку кидает. Да три года целых – слезами изойдёшь, ожидаючи… Сладко так было – припугивать друг друга, сынами гордясь, породу свою нахваливая, невестушек приглядывая-приманивая. Наталья старалась на колодец либо позже других, либо раньше наведываться, а то и вовсе девок посылать – ей гордиться было нечем. «Паховая грыжа», про которую растрепали ребята, а после обсудили-обсосали их матери, словно зачеркнула Колькино мастерство и самого Кольку. Наталье хватало и общих работ, когда по наряду на току работали, перевеивая зерно, или на покосных лугах – уж там-то соседушки отрывались от души, наперебой жалели, как жалили: мол, и внуков от нехалюзного не дождацца поди… Может, к бабке съездить – вон говорят, есть в Дмитрове бабка-молельница, молодая – а люди к ней со всей России едут. Ты б, Натаха, малого свозила б по осени – глядишь, и помогло б… И глядели свысока – мол, скидух он скидух и есть, может, и не стоило выхаживать. Только Малыгина с советами не лезла – крепко, видать, помнила, как злобно проливали ей, молодухе, вёдра мстительные девки, за то, что рыжая – а лучшего жениха приворожила.

Диковатый обычай бытовал в деревне – на третий день после свадьбы, утром ранёшенько шла молодка на колодец, прописку получать в сельском дамском клубе. Глядела деревня – ловка ли молодка с вёдрами, не упустит ли, да не горбит ли спину под коромыслом, да терпелива ли… Тут ведь вот что главное: не набрать полны вёдра, когда под руки толкают такие же молодухи и девки, а до дому донести, не согнувшись и не пролив, потому что бабья молодь на ходу подбегает, да раскачивает, воду проливает (могут и подножку неловкой подставить). А как отольётся вода ниже пояска – ворочайся, наполняй вёдра всклень, под хохот да насмешки. А взрослые бабы да старухи в голос обсуждают, какова новая молодка. Мужики (особо молодые мужья) вмешиваться не моги – бабовщина празднует. Могут и час гонять, и два… Малыгинскую молодку едва не до обеда трепали. Ишь, рыжая, зубы скалит. Глядишь, конопушки свои смоет. И не игра уже пошла – злобень, чуть обычаем прикрытая. Наталья, в бабовщине не участвовавшая (на сносях была первенцем), вышагнула из «старшей» шеренги и негромко сказала тогда: «Ну, будя, девки, будя! Болото вон вокруг колодезя развели, неделю тонуть теперь всем». Получив поддержку (а может, и остатние крохи терпения потеряв), молодка с полупоклоном отодвинула беременную Наталью, хватко выдернула из колодца ведро ледяной воды да и шуганула обидчиц ледянкой ключевой. Девки с визгом рассыпались по лугу, а молодая Малыгина звонко пригрозила вслед, что обломает коромысло о хребтину первой, которая сунется. Улыбнулась Наталье и пошла по лугу, плавно покачивая вёдра – ни капельки не плеснула. Бабы дали ей прозвище – Финка (сплошь рыжими и конопатыми, по рассказам воевавших в 39-м мужиков, были финские девки)…

Но на молчаливом сочувствии одной Финки бабьи пересуды не переможешь. Только глаза опускать остаётся да мыслить –не съездить ли, и правда, по осени в этот город Дмитров, разузнать, живёт ли там бабка-волшебница иль сказки это…

А Колька, окончив восьмилетку, наотрез отказался ехать в райцентр, поступать в профтехучилище. Во-первых, от насмешек и там не спрячешься – половина сельских ребят в то самое ПТУ лыжи навострила, корочки механизаторов получать перед армией. Во-вторых, Колька и сам понимал, что азы ремесла он постиг давно, а ПТУ-шная корочка для зачисления плотником в колхоз ни к чему, он топором да рубанком давно уже доказал, что азы пройдены. Ну, и самое главное – не готов он был к одиночеству в чужих людях. Дома, как говорится, и стены помогут. А нехалюзной – он и в городе нехалюзной.

Петей Кольку именовали теперь разве только старики. На семнадцатом году прилипла к нему кличка Мерин. И повинен в том был, как ни странно, стройотряд из областного мединститута. День напролёт уряжали ладные смешливые студенты из слюдяно сверкавшей «пустой породы», привозимой с открытого горнорудного карьера, ленточный фундамент, потом выкладывали из белого кирпича стены нового коровника. Колька тоже получил наряд на стройку – опалубку для фундамента ставить, оконные блоки выпиливать да собирать, иную необходимую столярно-плотницкую работу справлять. Поначалу Колька дичился городских зубоскальных парней, да и слово само «студенты» - странно как-то звучало (Колька решил было, сто студентами их на деревне за то прозвали, что по утрам на колодце студёной водой обливались). А потом вот живот готов за них был положить. Сразу за всех. А за комиссара стройотрядовского, Дмитрия – так и душу прозакладывать. Познакомились вот как. Нарядчик привёл Кольку на стройку и сказал:

- Вот, Димитрий, плотник вам, стало быть. И стОляр. Не гляди, что нехалюзной – тока с виду, а так на деле – мастер не последний. Работайте, стало быть. – И зашагал себе прочь.

Городские, даром что из института, походили на армейских в своих спецовках оливкового цвета с нашивками и эмблемами. Только вот куртки были размалёваны на спинах (с Колькиной точки зрения, зряшно это, не дело такую справную одёжу краской портить, форма ведь, как ни крути). И на головах у кого что: кто в кепке, кто в пилотке из газеты, кто (вот срам!) косынкой бабьей повязан, а кто и вовсе простоволосый. У комиссара Дмитрия на голове смешная такая кепочка с козырьком, тоже из газеты. А рука крепкая, с мозолями, шершавая – по ней и не скажешь, что ученый человек.

- Ну, давай знакомиться, мастер. Я Дмитрий, комиссар стройотряда «Славянка» - и протянул Кольке руку первым. Уважил.

Колька стрельнул глазами (нет ли кого из своих поблизости) и осипшим от важности момента голосом представился:
- Николай. Третьего разряда плотник. И по столярной части. – И протянутую ладонь пожал крепко.
- Николай – с греческого в переводе «людей защитник» - раздумчиво произнёс Дмитрий-комиссар (надо же – Колька и не знал, если честно, что его имя такое серьёзное). - Хорошее имя плохому человеку не дадут. Правда, мужики?
- А то ж! – весело откликнулся кто-то из студентов.

И Колька воспарил. Пела душа – впервые полным именем представился, а никто не засмеялся, не обозвал. Даже вон как повеличали – «защитник людей»! И даже то, что полное имя так и осталось лишь в минуту знакомства произнесённым, не печалило Кольку. Студенты тут же переиначили его для краткости на городской лад – Никол. И не обидно вовсе. А кому смешно – так и смейтесь. А то – завидуйте. Это вам не Петя нехалюзной… За одно за это готов был Колька незнамо что для студентов сотворить. Только что он мог-то? Ну, ложки вот из звонкой осины выстрогать, именные, каждому – так, для забавы (на память, на память!!) Да вот кепочку из газеты Дмитрий складывает чуть не дважды на день: то пОтом намочит, то дождик покропит – вот и разлезлась «защита». Колька тайком подобрал одну такую, выкинутую, принёс в свой сарайчик. Перебрал вЯзанки берёзового лыка, надёргал подходящих полосок (чтоб и не жёстко, и форму держали) и чуть не до света трудился, сплетая берестяную кепочку с козырьком, по размеру, чтоб и от солнца берегла, и от дождя хранила. Плёл, переделывал что казалось неловким – и словно чуял рядышком Пепу, и сказку про Чивилюшку слышал… И спать не хотел совсем, будто и не сидел ночь за работой. И отчаянно страшился – ну как не глянется Дмитрию подарок…

Волновался он, как выяснилось, зря. На дивную кепочку все похвал не пожалели. А после обеда даже девчонки-поварихи (студенты своих поварих привезли, сказали – так положено, мол) прибежали с рёвом – и нам, мол, тоже! А у Кольки уж заказов от мужиков на разные кепки-пилотки – полны руки. И головы все обмеряны шнурочком. А девки тормошат – «Никол, ну, Никол!» - и пахнет от них нездешне, и глаза по-кошачьи стрелками чёрными удлинены, и синячищи до самых бровей – тени прозываются… Как откажешь? Жалко вот – не видит никто, как городские девки виснут на нём. «Никол, ну Никол!» То-то вот вам нехалюзной. Видали? Не видали. Жаль. Но ведь – БЫЛО!

Девкам Колька берегини сплёл с висюльками на висках. Венчики такие налобные – чтоб волосы в глаза не лезли, чтоб пот при жаркой работе в глаза не затекал. Колька матери и сёстрам такие плёл. Матери – гладкие, широкие, а сёстрам – узорные и с висюльками. Пепа научил – девкам, мол, краше надо, а бабам чтоб головная хворь не привязывалась. Мать и правда говорила, что от головной боли только этими берегиньками и спасается. Бабы не верили – баловство, мол. И пили таблетки, по городской моде. Помогало мало…

За неделю Колька всех обеспечил берестяными обновками – кому какие душа пожелала. И окончательно влился в отряд и слился с ним. Даже обедать-ужинать домой не отпускали. Но вот после вечери остаться Колька отказывался наотрез. Потому что вечером к клубу, в котором разместили стройотряд, сходилась вся колхозная молодёжь. Танцы под проигрыватель, песни под гармошку и под гитару, которую с собой студенты привезли. Танцор-певец из Кольки был никудышний, но и другие шибко-то перед городскими умением не хвастали. А вот допустить, чтобы все (а особо – Дмитрий… ну, если честно, особо – повариха Анечка) услышали, что никакой он не Николай, а Петя-нехалюзной… нет, лучше уж зажать сожаление в кулак да, отговорившись домашними делами, идти в свой сарайчик. Или к Пепе на могилку – после как-то приходили сами собой узоры, каких не знал раньше…

А ещё… Да ладно, чего уж. Кто осудит-то, когда ты сам с собой говоришь?.. В общем, снились Кольке каждую ночь стыдные сны. Они и раньше снились, но гораздо реже. После того, как невольно девок за купаньем застал, например. Или когда корову Тамарку к колхозному быку-рекордисту на огул водили. Зоотехник – тот для колхозных коров заботник, а вот собственных коровушек сельчане по старинке огуливали, с живым быком, а не со срамной резиновой грушей. Вот тогда видел Колька во сне, что в его сарайчик Валька Гордеева приходит, Лёхина сестра-погодка. Будто Кольку и не видит, стягивает сарафан через голову, только под сарафаном не купальник сплошной, а… В общем, будто и нет в сарайчике никакого Кольки, а только шифоньер стоит пузатый, трёхдверный, а одна дверка – зеркало сплошь. И вот начинает Валька косу на ночь убирать. Шпильки-то вынет из волос – коса и падает вольно до самой резинки голубых трусов. А Валька косу медленно распустит – и гребнем давай пряди охаживать. Медленно так рукой ведёт, плавно – а у Кольки волны такие внизу живота перекатываются, горячие, мучительные, сладкие… И видна Валька в зеркале, как есть вся видна: и пупок, трусами не прикрытый, и белые титьки, что из русых прядей кажутся (Валька будто случайно их волосами прикрывает, но так, что они всё выглядывают, выглядывают, словно дразнятся – а вот, мол, и в ладонь не поместимся, выскочим)… И отчего-то знает Колька, что не станет Валька его ладони откидывать, разрешит и погладить, и соски розовые ущипнуть легонько… Валька гребень откладывает, волосы вольно за спину закидывает, потягивается во весь рост, выгибается, как кошка, мягко, и к сену, что в углу заместо перин всяких настелено, идёт плавно. И трусы свои голубые на ходу сдвигает вниз… Вот тут Колька всегда и просыпался, мокрый, едва не бездыханный, с горящими даже сквозь темноту щеками, чтобы торопливо перехватить в последний момент своего напружиненного «красноголовика»… Перехватить-то успевал, но спасти трусы от стыдного липкого пятна не удавалось. Стыдясь матери, стирал свою одежку сам, отговаривался почти грубо. Но мать, кажется, догадывалась о чем-то. Глаза опускала. Безрадостно опускала. Кольке было и стыдно, и мать почему-то жалко, и казалось, что позорное с ним происходит из-за проклятой этой грыжи. И злился Колька, честно говоря, на мать – уж лучше б не выхаживала скидуха, чем маяться так вот теперь. И от этой злости ещё горше становилось…

В это лето стыдные сны приходили почти каждую ночь. И виделась, вроде, Валька, а вот волосы были покороче, не русые с рыжинкой, а чёрные, как вороново крыло (такие только у цыганок свои бывают, девки городские черноту в парикмахерских наводят). И сиськи – поменьше были. И из вороных волос не шпильки выникали – снимался с иссиня-черного водопада оберег берестяной с висюльками. И не Валька это была, Лёхина сеструха (чего себе-то врать?!), а Анечка-студентка. И не спал он вовсе – просто глаза зажмуривал, а руки сами тянулись, сами… Днём хоть на обед не ходи – не поднять на Анечку глаз. А она, как нарочно – и кусок послаще, и черпак со дна погуще, и всё колокольчиком поддужным заливается: «Никол, сплети мне сомбреро! Ну, Никооол! Мы ж концерт скоро будем давать, у меня испанский танец – как же мне без сомбреро?! Ну, Никооол!» И так едва не подавиться, так ещё сомбреру ей какую-то… И сплёл бы, только узнать бы, что за диво. «Как из рыжиков рагу», вот прОпасть-то…

Про сомбреро – Дмитрий объяснил, как бы случайно разговор про концерт зашёл. И не только объяснил – нарисовал даже. Колька загорелся: такое сделать, чтоб и в городе все оглядывались! А ещё (вот как доплетёт) решится у Дмитрия спросить про паховую грыжу. Мать надоумила, будто невзначай. Мол, они ж на докторов учатся, вот бы порасспросить, мож, не так оно и страшно – все те Колькины болячки, про которые деревня судачит… Вот Колька себе и назначил: сомбреру эту закончит, концерт поглядит (сбоку, из-за занавеса, потому что помогать студентам будет сцену под номера готовить), а после и спросит у Дмитрия, что да как…

Весь концерт Колька мотался, как нахлёстанный – помогал с реквизитом, шумы всякие изображал – то гром, то дождь. Танец Анечкин только до половины поглядел – и то чуть штаны не лопнули… И решился Дмитрию сказать – есть, мол, медицинский разговор, не откажет ли за болячки-то поговорить? И даже ответ получил: вот, мол, чудак-человек! Проконсультируем, а то и в городе поможем к хорошему врачу попасть, скажи только, в чём нужда… И жутковато было, и дольше уж не тянуть – это вот как с ракитовой ветки в прудик сигануть «рыбкой». И жутко – и… В общем, после концерта…

Колхозники, от души натрудив ладоши в овациях, разошлись по домам, молодежь стайкой вилась возле Дмитрия, требуя «не концертных» песен. Колька тихонько копошился в клубе, прибирая сцену, расставляя стулья вдоль стен, пережидая, когда освободится Дмитрий. С улицы хорошо были слышны озорные песни – «студенческо-врачебный фольклор», как именовали их исполнители. Иногда за взрывами хохота не было слышно слов и приходилось напрягать слух. Вот в очередной раз гогот покрыл слова, да не просто гогот – аж с жеребячьими подвизгиваниями. Колька посунулся к открытой форточке – и ушиблен был промеж глаз подхваченным в десяток голосов припевом:
Ну что ты, что ты, что ты, что ты, рыжая?!
Зачем волнуешь импотенту кровь?
Куда мне с этой паховою грыжею
Тебе заглядывать под крашеную бровь!

Скрючившись под окном, чтоб не увидели, выслушал Колька и разъяснение непонятного словечка «импотент», и новую свою кличку – Мерин. Что ещё спрашивать? И так всё ясно… Мерин с паховой грыжей. А ещё хотел у Анечки спросить, про «из рыжиков рагу»… И рыжиков этих принести целую плетушку… Куда те с этой паховою грыжею на девок заглядываться! Возмечтал, нехалюзной…

Тихонько прокравшись в ночь через будку киномеханика (отдельный был у неё выход, лесенка высокая, ни одна проступь не скрипнула – Колька сам эту лесенку ладил), он добрёл до своей сараюшки, свалился на сено, прикрытое рядниной, и долго лежал, скрипя зубами. Даже не плакалось. Наутро Колька попросил наряд на дальнюю пожню – надо было ладить стан к уборке. На коровнике, мол, основные плотницкие дела переделаны, чего зря время изводить? А на стану работы невпроворот. Нарядчик согласился. Неделю Колька махал рубанком, тесал топором, вколачивал гвозди, вылаживал, выглаживал послушные тёплые доски, приборматывая привычное «Сыновья сидят рядком к плечу плечо, руки целы, ноги целы – что ещё». А это новомодное, подхваченное сельским гармонистом Илюхой «что ты, что ты, рыжая» - не ложился дробный этот мотивчик на просторную плотницкую работу, негодный был мотивчик, никудышний, прямо вот сказать – нехалюзной.

Курчавилась золотистая стружка, слушался рук инструмент, выматывала жилы жилы работа, которой глушил себя Колька. Чтоб падать без сил в сон, как в омут нырять. Чтоб гогот этот здоровый, жеребячий, не мстился, чтобы рук не поднять было…

Анечку он больше не представлял. Не снилась и Валька. Ничего не снилось.

Стройотряд «Славянка» провожали всем колхозом, звали приезжать ещё. Колька сказался больным и на прощание «Славянки» не пошёл. Не красоваться мерину табунным жеребцом, чего уж…