Немец : Идеальный покупатель (главы 1 - 3)

«Во мне не было ни весомости, ни преемственности,
я не был продолжателем отцовского дела,
я не был необходим для производства стали —
короче, мне не хватало души».

Жан-Поль Сартр «Слова»
1

Я неторопливо иду по тротуару, вымощенному шершавой светло-кофейной плиткой, вдоль сверкающих на солнце витрин магазина одежды. За стеклом шеренга юных манекенов в легких изящных костюмах и тонюсеньких платьях. Прохожу мимо кирпичной арки ресторана, с помпезным фасадом, навевающим мысли о средневековье. Оставляю позади входную группу из стекла и бетона огромного торгового павильона строительных материалов. Касаюсь пальцами зеленых пластиковых кресел летнего кафе, расставленных прямо на тротуаре. По правую руку вижу лотки журналов и газет, дальше ряд ларьков на колесах, парующих ароматом жареного мяса и свежих булочек. А слева уже тянутся пестрые вывески туристических агентств, адвокатских контор, стоматологических центров, опять супермаркеты — целые кварталы продающе-покупающих заведений.
Я двигаюсь сквозь это многообразие услуг и товаров, которые можно в любую секунду приобрести, и думаю, что деньги — это величайшее изобретение человечества. Плохое оно, или хорошее — дело третье. В мире едва ли найдется хоть один индивид, не пользовавшийся в своей жизни этим изобретением. Этим эквивалентом материального благополучия. С того самого момента, когда первобытный человек догадался, что часть мяса убитого на охоте мамонта можно выменять у соседнего племени на новенький каменный топор, или горку кокосов, или взять на время молоденькую человеческую самку — в то самое мгновение начался новый виток эволюции. Человек стал продающее–покупающим.
Я просачиваюсь сквозь неоднородное людское течение, сквозь эту реку потенциальных и уже ставших таковыми продавцов–покупателей и думаю: да — в то далекое время все и началось. Если цивилизация не развивается, она исчезнет. Вымрет, как вымерли динозавры. А прогресс просто так ни откуда не возьмется. Прогрессу требуется перманентный обмен опытом, ощущениями, материальными ценностями — обмен между исполнителями прогресса; необходима торговля, и поэтому торговля определяет прогресс. Подтверждений этому масса — все известные нам цивилизации развивались на пересечении торговых путей — в местах, где обмен опытом достигал своего апогея.
Светло-кофейная плитка под ногами заканчивается, дальше идет матово-серая. Я выхожу к широкому перекрестку. Светофор загорается зеленым, волна продавцов-покупателей мягко толкает меня в спину и несет на противоположный берег. Дальше тротуар уводит к спуску в метро. У самого входа станции на пустом пластиковом ящике из-под пива сидит древняя бабулька. Ее голова замотана в старый грязный платок. Перед ней еще один ящик, устеленный куском материи, такой же, как и платок хозяйки. На том импровизированном столе расположены три пучка зелени: укроп, петрушка и кинза. Я приближаюсь, беру вязку укропа, подношу к лицу. Стойкий запах тут же проникает в ноздри. Ни одной укропной волосинки не пожелтело — зелень свежайшая. Мне хочется ее купить сию минуту. Я протягиваю бабульке купюру, и жестом показываю, что сдачи не надо.
—Петрушки не желаете? — предлагает она писклявым голосом.
—Нет. Укропа будет вполне достаточно.
Я двигаюсь дальше, неся пучок укропа в руке, словно букетик цветов. В метро не спускаюсь, обхожу станцию стороной и продолжаю путешествие по тому же матово-серому тротуару.
Я думаю, что торговля, в те далекую эпоху младенчества человечества, будучи слишком юной, не умудренной опытом, все же развивалась достаточно быстро — очень скоро предметом обмена стала человеческая жизнь. Заказное убийство — это не сибирская язва нашей эпохи, — это обычная составляющая товаро-услуго-обмена испокон веков. Пища, жилье, одежда. Секс, власть, смерть. Все это уже в те времена имело реальную цену, все это уже тогда можно было купить и продать.
Я задерживаюсь у дубовой вывески пивного бара «Сто пудов», рассматриваю грубую резьбу по дереву. Вывеска выглядит массивной, она свешивается на толстых цепях с железной кованой штанги. Всем своим видом она говорит об основательности заведения. Я захожу внутрь, приближаюсь к стойке и прошу бутылку немецкого пива. Бармен молча меня рассматривает, потом переводит взгляд на пучок укропа, зажатый в моих пальцах. За его спиной зеркальная витрина разноцветных бутылок ловит кусочки изумрудной зелени и часть моего кулака. Высокие окна бара, словно огромные экраны-проекторы, рисуют пеструю суету пешеходов. Я демонстративно нюхаю укроп. Мозаика зеркальной витрины вторит моему движению. Бармен моргает, затем откупоривает и ставит передо мной запотевшую бутылку. Я расплачиваюсь, забираю пиво и покидаю бар. Людское движение обволакивает меня, словно течение корягу. Стою секунду, затем оглядываюсь и сквозь окно замечаю, что бармен все еще пристально меня наблюдает. Я, не сводя с него взгляд, зарываюсь носом в пучке укропа, вдыхая аромат полной грудью, потом выбрасываю зелень в урну у входа и продолжаю свое путешествие.
Я отхлебываю из бутылки и думаю, что мы, то есть человечество, продаем, потому что мы же и покупаем. Спрос рождает предложение — первый закон торговой динамики. Мы покупаем даже не нужные нам вещи. Ради чувства удовлетворения: «я покупаю, потому что могу себе это позволить». Потому что уровень достатка — это визитная карточка на бирже цивилизации. Карточку нужно демонстрировать постоянно, чтобы окружающие знали, насколько высок твой социальный статус и положение в обществе. Хороший пример — бар «Сто пудов» всего минуту назад. Вывеска не обманула, пиво там стоит в два раза дороже, чем в обычном супермаркете. Но я все равно его купил — я могу себе это позволить, и я так и делаю. Хотя в отличие от многих положение в обществе меня мало интересует.
А какую замечательную возможность структурирования времени дает торговля! Женщины, целыми днями бегающие с горящими глазами по магазинам, в поисках кофточек, трусиков или бижутерии. Они могут заниматься этим с утра до вечера, в полной уверенности, что жизнь не проходит впустую. Отнимите у женщин возможность покупать, и существование их станет скучным и блеклым. Они дружно покончат самоубийством. Мужчины тоже далеко не ушли. Только покупающих мужчин надо искать в других заведениях — в салонах автомобилей и магазинах автозапчастей. Не такой, конечно, накал страстей, но суть все та же.
В очередном летнем кафе две молодые женщины активно делятся впечатлениями от посещения бутиков. Одна показывает губную помаду, вторая босоножки. К своему пиву они не прикасаются.
Я прохожу мимо них и думаю, что торговля на материальном не остановилась и остановиться не могла. Продажа слова, мысли, идеи тоже не является изобретением нашего века. Хорошие ораторы ценились всегда. Во все времена образованные люди записывали свои мысли и соображения, и эти книги имели цену и значимость. Древние греки и римляне так и вовсе возвели торговлю словом и мыслю в разряд науки и даже культа — они придумали риторику и философию. А религия? Разве она не торгует словами? Прихожане несут пожертвования, дабы услышать воодушевленную речь священника, в которой он ничего нового не скажет. Или молитву, которую каждый верующий знает наизусть. И это сейчас, когда на дворе двадцать первый век. Воистину, торговля словом еще далеко не исчерпанный источник.
В витринах магазина бытовой техники телевизоры вещают на улицу новости. Там что-то о купле-продаже голосов избирателей.
Магазин остается позади, тротуарная плитка под ногами уже глянцево–черная. Я иду мимо мраморного входа с черно-золотой вывеской «Ювелирный». Прохожу вдоль длинной стеклянной стены салона европейских авто, блестящих в неоновом свете зеркальными фарами и кузовами всевозможных расцветок. Дохожу до высокой арки казино. Метров сорок стены по обе стороны от входа украшены яркой иллюминацией. Сотни отдельных лампочек и зигзаги гирлянд прямо брызжут на прохожих вспышками разноцветных огней. Слишком ярких, чтобы пройти мимо, слишком вызывающих, чтобы оставались сомнения по поводу качества предлагаемого товара. Мне приходит в голову, что огни и гирлянды — это сеть вокруг логова паука…
У входа два крепких парня в идеально отутюженных черных костюмах поверх белоснежных рубашек. Их каменные лица устремлены на молодого человека и девушку, которые желают купить немного азарта и развлечений. Юноша пытается что-то объяснить, но охрана попросту не реагируют. Я попадаю в поле зрения парней, их взоры чуть заметно теплеют. Я знаю, что если мне будет нужно попасть внутрь, они не станут меня останавливать. Мой внешний вид говорит о том, что я, в отличие от этих студентов, элитный покупатель. Элитное заведение по продаже развлечений и азарта рассчитано на таких клиентов, как я. Молодой паре придется искать развлечения попроще и подешевле.
Я оставляю казино позади и думаю, что в своей безумной страсти накопительства социального статуса и положения в обществе, человечество не знает границ. Автомобили, яхты, дома, замки, острова, целые страны — приобретение всего этого уже приелось и стало отчасти банальным. Одним словом, когда покупка земного опреснила, потеряла лоск и привлекательность моды, человек обратил свой взор на небо. Если кто-то хочет что-то купить, обязательно найдется тот, кто сможет это продать. Раз есть покупатель, то будет и продавец. Тук, и вот уже уходят с молотка небесные тела и астрономические объекты. Нейл Армстронг воткнул в черную пыль американский флаг — застолбил Луну, словно участок Клондайка. И вот результат — сейчас можно купить кусок территории на Луне. Дорого, но можно. Ну и плевать, что при жизни вам туда не добраться, возможно, правнуки оставят там следы ботинок своих ультрамодных скафандров.
Я опускаю пустую бутылку в урну возле троллейбусной остановке. Там же рекламный плакат холодного чая, с другой стороны реклама жевательной резинки.
Я думаю, что этой цивилизации потребители попросту необходимы. Эта цивилизация загнется, если в ней перестанут покупать. Потому общество и растит потребителей — с самого раннего детства оно учит индивида покупать, покупать и покупать. Если ты не потребляешь, ты этому обществу не нужен.
С легкой улыбкой смотрю на огромный плакат зеленной бутылки пива, которой не требуется открывашка. Плакат на торце девятиэтажного дома через дорогу. Запотевшая поверхность бутылки вселяет чувство жажды, ее прохлада просится в руку и в горло. Я думаю, что человек может жить в гармонии с обществом — для этого ему надо быть хорошим покупателем.
По дороге катит троллейбус, разрисованный в стиле мятных конфет со слоганом, который обещает свежесть не только во рту, но и в идеях. Сворачиваю к ларьку и покупаю эти самые конфеты. Не то, чтобы я их любил, просто я идеальный покупатель. Я доставляю человечеству эту маленькую радость. Я обмениваюсь с обществом очередной трансакцией. Так мы общаемся, взаимодействуем, доказываем друг-другу свою необходимость и значимость.
Бросаю в рот таблетку рафинированной мяты. Справа красно-белое заведения быстрого питания, смахивающего на огромную автозаправку. Я думаю, стоит ли купить картофель фри и стакан газированного напитка, хотя пока что не голоден. Я всегда думаю о возможной покупке, невзирая на реальную надобность покупаемого. В этих размышлениях прохожу мимо, спохватываюсь, но решаю не возвращаться. На самом деле сейчас меня заботит немного другое — я собираюсь кутить нечто, что еще пока не покупал никто. Потому что это не автомобиль, не яхта, не дворец, не остров и уж точно не астероид.
Вполне отдаю себе отчет, что моя задумка сильно смахивает на умопомешательство. Это купить нельзя. Но я полагаю, что раз есть спрос, то должно появиться и предложение. Раз появился я — покупатель, то где-то для симметрии должен быть и он — продавец.
Я собираюсь купить человеческую душу.

2

Идеальным покупателем я не родился — это приобретенное. Жизнь разложила все так, что я поневоле им стал — я вырос в идеального покупателя. Хотя нисколько об этом не жалею.
Отца я практически не помню. Он всегда был где-то далеко. В Ливии, Монголии или Алжире. Он приезжал всего на пару дней, чтобы потом исчезнуть на год. В Корее, Аргентине, а может в Ливане. Мама так говорила. На самом деле, я думаю, она сама точно не знала. Я думаю, ей не положено было знать, так же как любому обычному гражданину этой страны. Мои родители… я даже не знаю, были они официально женаты, или нет. Потому отец вполне мог уезжать и в Ирак, Ирландию или Палестину. Или на другую планету. Или в другую семью… Короче, об этом ничего не известно. Так что отца я помню только по скупым материным рассказам, а они всегда сводились к печальному заключению, что он был… хорошим человеком.
С мамой мы жили во многих городах. Я думаю, это тоже было как-то связано с отцом. Наши постоянные переезды — в год мы могли три раза сменить место жительства. А потом, когда мне шел восьмой год, отец больше не вернулся, но мы продолжали переезжать с места на место еще долгих девять лет.
Насколько я помню, мама никогда нигде не работала. Мне казалось, что единственная задача, которую она перед собой поставила — оберегать свое чадо. То есть меня. И в этом стремлении она была несгибаема. Я практически никогда не оставался один — мама всегда была где-то поблизости. Ни разу я не видел, чтобы она плакала, не помню ни единого случая, чтобы она откровенно смеялась. Слово «любовь» в ее лексиконе отсутствовало, его заменила фраза:
—Если с тобой что-то случится, мне в этой жизни нечего будет делать.
Тем не менее, спуску она мне не давала. В ее словаре необходимых для жизни терминов, вслед за любовью были вычеркнуты слова «усталость» и «переутомление». Если она видела, что хотя бы минуту я сижу без дела, тут же в моих руках появлялся какой-нибудь учебник. Или энциклопедия, раскрытая на странице с описанием похождений Одиссея. Или газета с политической статьей, требующая анализа. Или эспандер. Или рецепт приготовления крабов в панцире и сами крабы, ждущих приготовления. Или ноты какой-нибудь классической сонаты для фортепиано. Или справочник по стрелковому оружию. Или куча чего-то еще, очень полезного и настолько же скучного. Короче, мама собиралась смоделировать для меня всю бесконечную последовательность ситуаций, с которыми я теоретически могу столкнуться в будущем, и к которым я должен быть подготовлен. Сопротивляться было бессмысленно — фраза «я больше не могу» в мамином понимании смысла не содержала. Если я не овладевал знаниями, то овладевал спортивным снарядом — такую вот жизнь для меня уготовила мама. Я думаю, это тоже было как-то связано с отцом.
Подобный образ жизни не предполагает наличие друзей. Даже не предполагает наличие приближенных. Мама никогда не говорила, что прежде чем довериться человеку, его следует сто раз проверить, но сама именно так всегда и поступала. Близких друзей у нее не было вообще, а к редким знакомым она относилась с большой осторожностью. Наши перманентные переезды тоже не способствовали появлению тесных отношений с кем-то со стороны. Короче, на то, чтобы по-настоящему сойтись с людьми, у нас не было ни времени, ни желания.
С самого раннего детства мне постоянно приходилось вживаться в новые коллективы — эта процедура стала неотъемлемой частью моей повседневности. Никто не любит вживаться в новый коллектив, и я не любил тоже. Все эти присматривания, притирания, недоверчивые взгляды, острые подколы. К тому же, если знаешь, что жить среди этих людей тебе от силы пол года, процесс приспособления к окружающим хочется ускорить по максимуму. Так что еще в детском садике я изобрел для себя идеальный способ мгновенной адаптации — я покупал их доверие.
Мы никогда не нуждались в средствах. Еще во времена моих посещений детского сада мама не отчитывала меня за то, что я не приношу игрушки, которые брал с собой утром. На следующий день она шла в магазин и покупала новые. Наверно, она понимала, что игрушки я раздаю не просто так.
В школах этот принцип работал еще лучше. Стоило одолжить денег самому центровому парню класса, и потом забыть об этом, как этот парень, а за ним и остальные проникались ко мне уважением. Правда, имели место пара случаев, когда деньги у меня пытались попросту отобрать. Что тут поделать, вульгарная демонстрация силы и физической подготовки — действенный способ заставить наглого забияку пойти на попятное. К тому же, мне это было на руку. Избив противника, я протягивал ему руку и говорил, что дать деньги в долг всегда пожалуйста, а за наглость буду карать беспощадно. Такой ход неизменно прибавлял мне авторитета. К тому же, дети и подростки — они ведь очень простые. Если на тебе китайские штаны за сто рублей, а на товарище джинсы за сотню баксов, этот товарищ плюнет тебе в лицо и не будет испытывать никаких угрызений совести. На мне всегда были штаны за сотню баксов, и я помогал товарищам по классу одеваться в такие же. Стоит при этом показать, что тебе от друзей ничего не нужно взамен, и ты становишься самым уважаемым человеком. Хотя, и не совсем понятным. Именно так я и покупал их уважение.
Не могу сказать, что я испытывал в одноклассниках потребность. То, от чего они катались в хохоте по полу, у меня едва вызывало улыбку. То, что сбивало их речь, заставляло трястись подбородок и наполняло глаза соленой влагой, в моем естестве отдавалось едва заметным чувством дискомфорта. Мне приходилось изображать чувства, чтобы не казаться уж совсем золотой вороной. Так и выходило, что у нас практически не было общих точек соприкосновения, но я понимал, что от товарищей по классу никуда не деться, поэтому старался принимать хотя бы минимальное участие в их жизни. Сказать, что они испытывали от общения со мной удовольствие тоже нельзя — все же я был достаточно обособлен и не очень общителен. Но те грехи легко прощаются, когда ты платишь за пиво всей компании. Одним словом, в своем школьном сообществе я исхитрился кое-как устроиться.
Потом мне исполнилось четырнадцать и противоположный пол начал притягивать внимание эротическими флюидами. С этого момента жить в коллективе стало проще — у меня, наконец, появились общие с одноклассниками интересы. А сами девчонки! Господи, с ними вообще не было проблем. У парней хоть гордость иногда пробивалась, могли отказаться от предлагаемых бонусов. Эти же юные вертихвостки — никогда! Пара сверкающих побрякушек, и ты ее герой на ближайшую вечность. До этого я покупал доверие коллектива, с той минуты я покупал расположение женщин. Стоит ли говорить, что в свои пятнадцать лет я был твердо уверен: секс всегда стоит денег. Я думал, что полиция нравов — это гнусное лицемерие общества.
Как у любого подростка в период созревания либидо, мой внутренний мир в ту пору тоже трещал от жутких внутренних землетрясений. Но в отличие от сверстников, которые маялись банальными вопросами «кто я?», «что я?», «зачем я?», и впадали в неистовство от глупых сентиментальных соплей, меня волновало совсем другое.
Я видел, что мои сверстники, да вообще все люди (кроме мамы), практически все свои стремления одевают в романтические одежды. Я видел, что они верят и пытаются придать смысл тем банальным словам, на которые мама изначально поставила жирный окончательный крест. Находясь на пике совершенно непонятной для меня экзальтации и даже мученичества, некоторые юные особы женского пола отказывались мне продаваться. Их личики принимали презрительное выражение, поза — надменность и обиженное благородство. В такие моменты они заявляли, что я бессердечный, что у меня нет души, и что, невзирая на все мои деньги, есть в этой жизни вещи, которые купить невозможно. Да и парни были не лучше. Находясь в глубокой депрессии от безответного вожделения, на мои прямые вопросы «какого черта они сохнут по стобаксовой шлюшке?», они грустно отвечали, что мне не понять, так как у меня слишком много денег. Смешно, но одноклассники ставили мне в упрек мое, якобы, капиталистическое начало, о котором благополучно забывали в момент получения от этого самого капитализма материальных бонусов.
Я им не верил, потому что это было чистое лицемерие. Быть правильным только тогда, когда тебе это выгодно — не бог весть какое достижение. К тому же я знал: купить можно все. Если не сегодня, то завтра. Гордая воспыхательница прыщавого героя уже через месяц становилась ко мне благосклоннее. Проблема с героями всегда одна и та же — на них нельзя положиться. Герои непостоянны — от этой добродетели они избавлены изначально. К тому же возможности любого пятнадцатилетнего принца оставались далеко позади моих собственных. Когда приходится выбирать между двумя порциями мороженного или походом в кино, романтика быстро начинает тускнеть. Я думал, что в этом плане романтика покупается тоже.
Но, тем не менее, в подобные моменты невозможности приобрести желаемое только потому, что продавец переполнен непонятной мне экзальтацией, вгоняли меня в ступор. Я начал читать романтическую классику, пытаясь разобраться в людских стремлениях и порывах, но от этого только сильнее запутывался. Мужчины вставали грудью под пули, защищая идею, женщины отправлялись за мужьями в ссылку, отстаивая право на любовь и верность. Я прекрасно знал, что на самом деле люди так не живут — в реальной жизни ничего подобного не происходит, но именно об этом они мечтают. В своих душевных терзаниях, в своих романтических грезах, они возносятся выше перистых облаков, они видят себя другими — мужчины трансформировались в отважных и сильных героев, женщины — в прекрасных благородных принцесс. Мои сверстники — они грезили о том, что мне никогда попросту не приходило в голову. Я начинал подозревать, что во мне чего-то не хватает. Какой-то небольшой, но важной детали. И за последующие два года это подозрение созрело в уверенность.

На следующий день после школьного выпускного бала мама вручила мне стопку документов. Это оказались счета в разных банках, все на мое имя. Денег было не просто много, их было невероятно много. Не могу сказать, что это меня удивило — чего-то подобного в принципе я ожидал.
Мой отец — совершенно незнакомый мне человек, который всегда был где-то далеко, а потом и вовсе исчез, на самом деле постоянно присутствовал рядом, за моей спиной, смотрел мамиными глазами, и делал нашу жизнь именно такой и никакой иначе. И те деньги, на которые мы безбедно жили все это время, и теперь эта премия к совершеннолетию, как трамплин в большой мир — последний утешительный приз от моего таинственного родителя. Жив он, или мертв — давно уже не имело значение, потому как если даже он и покинул этот мир десять лет назад, он и мертвый умудрялся принимать в моей жизни активное участие.
Мама сказала, что в армию меня не возьмут, и отдала мне военный билет — она считала, что в армии мне делать нечего. Еще она сказала, что в таком-то городе по такому адресу существует приличная двухкомнатная квартира, приобретенная на мое имя. Она сказала, что в том городе есть куча ВУЗов, если я захочу учиться дальше. Мама вручила мне билет на самолет и сказала, что отныне я полностью самостоятельный человек, и дальше должен заботиться о себе сам.
На следующий день мы скупо попрощались, мама слегка прижала меня к себе и чмокнула в лоб, так, словно мы коллеги по работе, разъезжающиеся по командировкам. Я взял сумку, на пороге оглянулся — мама стояла ко мне спиной, смотрела в окно, ее плечи едва заметно вздрагивали. Я хотел было сказать «прощай», но так ничего и не сказал. Я вышел и тихо закрыл за собой дверь.
Я сидел в такси и понимал, что больше никогда ее не увижу — мама выполнила свою миссию, и ушла туда же, куда в свое время ушел отец. Я спокойно принял расставание. В тот момент я отчетливо понял, что с самого начала своей осознанной жизни был готов к такому повороту событий, и вот момент этот настал, и я не испытал ничего. Так было нужно, так и произошло. И потом, когда я летел в самолете и смотрел в иллюминатор на молочные холмы облачной долины, я думал, что все же сильно отличаюсь от прочих людей. Отличаюсь вот этим самым отсутствием переживаний.
Мне было восемнадцать, и я впервые задумался о возможности купить душу. Да, я захотел ее приобрести, потому что утвердился в мысли, что у меня эта штука отсутствует.

3

Ярко желтый трамвай с черными полосами, звоня сигналом, неспешно ползет мимо. Раньше пчелы были символом трудолюбия, нынче — общения посредством сотовой связи. Я провожаю трамвай глазами, перевожу взгляд на левое запястье. Мой наручный хронометр с сине-зеленым циферблатом, золотыми стрелками и автоподзаводом показывает четырнадцать ноль восемь. Я поднимаю глаза на огромное табло, взгромоздившееся на крышу ЦУМ’а и с досадой отмечаю, что мое время отстает на четыре минуты — табло показывает четырнадцать двенадцать. Я купил эти часы шесть лет назад и за это время они ни разу меня не подвели. Но деньги, которые я за них отдал, обещали мне качество на десятилетия. А теперь выясняется, что эти часы тех денег не стоили. С чувством легкой брезгливости я снимаю часы с руки и прячу в карман плаща.
В любом случае, в запасе у меня почти два часа, и я решаю, что самое время перекусить.
Я сворачиваю с проспекта и иду по невзрачному тенистому переулку. Вдоль тротуара тянутся пластиковые магазинчики–павильончики продуктов; ларьки, продающие конверты из армянских лавашей с кусочками жареного мяса и салата; лотки с фруктами и овощами. Такие же невзрачные покупатели тщательно выбирают яблоки и помидоры, следят за стрелками весов и протягивают невзрачным продавцам мятые червонцы. Травяной настил за этим дешевым фасадом усеян клочками газет, пластиковыми стаканчиками и тарелками, пустыми водочными бутылками. Обычный городской мусор — отходы процесса купли-продажи.
В конце переулка появляется бригада ассенизаторов в количестве двух человек. Они распихивают ногами мусор, выискивая бутылки из-под пива и алюминиевые банки. Бутылки они отправляют в один мешок, банки прессуют ботинками и помещают в другой.
Этот процесс ассенизации наводит меня на мысль, что некоторые вещи попросту не могут выпасть из круговорота купли-продажи. Даже после своего использования, они снова наполняются сутью и становятся востребованными. То есть, они никогда не бывают использованы полностью, а стало быть, и суть их не улетучивается бесследно. Это отдельная категория товаров — вещи, существующие сами по себе. Я думаю: не эту ли «вещь в себе» мыслил Кант в своей «Критике чистого разума»?
Разумеется, я не считаю, что алюминиевая банка или бутылка из-под пива вечна по своей природе. Банку переплавят, а бутылка когда-нибудь обязательно разобьется. Но есть другие вещи, которые не изменятся никогда. Такие товары притягивают и пугают одновременно. Их желаешь и боишься. Как, например, оружие. Или душа…
У будочки ремонта обуви прямо на тротуаре сидит, подвернув под себя ногу, колоритный бомж. Этот ничего не собирает, у него другой бизнес — он продает надуманную инвалидность.
Лицо бомжа укрывает густая косматая борода. Кажется, эта бурая растительность не тронула только глаза и лоб. Туловище бомжа втиснуто в разноцветную осеннюю куртку спортивного покроя, порванную в нескольких местах и на пару размеров меньше, чем требуется (рукава едва закрывают локти). Перед бомжем лежит зимняя кроличья шапка, смахивающая на дохлого кота. Внутри головного убора блестят несколько монет. Бомж опирается спиной об угол будки ремонта обуви и оценивающе рассматривает прохожих — выискивает потенциальных покупателей своей инвалидности. Вот он замечает меня, и в его глазах вспыхивает оживление. Этот народ задницей чует возможную прибыль.
Я смотрю на бомжа и думаю, что в наше время продается даже гуманизм. Цена договорная. Кто сколько даст, столько и будет. Покупатель платит деньги, чтобы его считали человечным.
Я подхожу ближе, бомж делает приглашающий жест, произносит утробно:
—Помоги, чем можешь, инвалиду, мил человек.
Я останавливаюсь, бросаю взгляд на его «выручку» — та составляет три пятьдесят мелочью. Спрос на гуманизм нынче невысокий.
—Я не раздаю деньги просто так, — отвечаю ему. — Но могу у тебя что-нибудь купить.
Бомж как-то виновато опускает взгляд, рассматривает подол моего плаща и носки туфель мягкой коричневой кожи.
—Моя нога… — начинает сюсюкать он.
—Кончай ныть, — обрываю его стенания. — У тебя есть что-нибудь, что ты можешь продать?
Он неопределенно ведет плечами.
—Совсем ничего?
Бомж поднимает на меня глаза, в них отражается работа мысли. До него начинает доходить, что с меня еще можно поиметь денег. Он принимается хлопать себя по карманам, потом запускает пятерню за пазуху и извлекает на свет жидкую пачку открыток, неуверенно протягивает мне.
Я беру их и быстро просматриваю. Обычные открытки, с потертыми углами и мутными разводами в самых разных местах. Кто-то кого-то поздравляет с днем рождения, свадьбой или Новым годом. Выказывает признательность, или надеется на встречу. Я не читаю на оборотах сами послания, в сущности, во все времена они одинаковы.
Но одна открытка привлекает мое внимание — черно-белый оттиск старинной фотографии. На ней изображена женщина в темном платье, с осиной талией и вздернутыми плечиками. От бедер платье расходилось вниз пышным куполом. На голове женщины красуется такая же темная шляпка, легкая вуаль скрывает верхнюю часть лица. Глаз почти не видно, но в осанке, линии губ и изгибе шеи чувствуется благородство и сдержанность. Рядом с женщиной стоит мужчина. У него солдатская выправка, но одет он в гражданский френч. Внимательный взгляд, плотно сжатые губы, тонкие усы, с загнутыми вверх кончиками. Мужчина воплощает целеустремленность и уверенность в себе. Я переворачиваю открытку и без удивления отмечаю, что ей более ста лет.
Я лезу в карман за мелочью, но пальцы натыкаются на ремешок от часов, и мне приходит в голову мысль, что это подходящая ситуация, чтобы избавиться от недоброкачественного товара. Я достаю часы и протягиваю бомжу. Тот недоверчиво на них таращится.
—Это хорошие часы, — говорю ему. — Последнее время они начали немного отставать, за сутки примерно на четыре минуты. Но любой часовщик у тебя их купит. Или можешь носить их сам, только не забывай подводить стрелку каждый день.
Я бросаю часы в его шапку, туда же отправляю все открытки, кроме раритетной, поворачиваюсь и иду дальше. До проспекта остается совсем чуть-чуть. Я равняюсь с бомжами, занятых сбором бутылок и банок, и отмечаю, что один из них мужчина, второй — женщина, хотя разглядеть это в отекших лицах и одинаково уродливой одежде весьма проблематично. Да и какая разница?
В моей голове появляется вполне серьезная фраза: «Если найдете среди мусора душу, позвоните мне». Вслух, разумеется, я этого не произношу. Отворачиваюсь от ассенизаторов и иду дальше. У самого поворота оглядываюсь — бомж–инвалид все еще пялится мне в спину. Очевидно, он думает, что у богатых свои тараканы в голове. Я улыбаюсь, еще раз смотрю на леди в черном и мужчину во френче, прячу открытку во внутренний карман плаща, и выхожу на проспект.
Я иду по тротуару проспекта, высматривая магазины часов, и думаю, что хороший покупатель не должен привязываться к вещам. В конце концов, вещей, которые человек способен приобрести в течение своей жизни, ограниченное количество. Если он купит себе их все, то перестанет потреблять, а в этом мире такое недопустимо. Одноразовую посуду, например, придумали не из желания упростить людям жизнь, дело здесь совсем не практичности. Если ты покупаешь железную миску, она будет служить тебе все среднестатистические семьдесят пять лет, потом ее выкинут дети — железная посудина, это не тот предмет, который хочется получить в наследство. Одноразовая пластиковая тарелка прослужит пятнадцать минут, потом она дополнит свалки городского мусора, в котором бомжи ищут свои сокровища. В следующий раз человек купит новую одноразовую тарелку. В этом и смысл — покупки обновляют быт, а стало быть, и саму жизнь человека. А люди любят чувствовать в себе новаторское начало, им нравится осознавать, что их жизнь не стоит на месте, но пребывает в процессе перманентного обновления. Тут скрыт небольшой подвох — глаголы «обновлять» и «развивать» совсем не синонимы, но они так похожи… Так что нет смысла держать при себе некачественные часы, которым, к тому же, уже шесть лет.
Мне на глаза попадается огромный черный циферблат с серебряными стрелками и римскими цифрами, украшающий вход над раздвижными стеклянными дверями. Я захожу внутрь и направляюсь вдоль длинных витрин с всевозможными механизмами контроля времени: наручные, часы-кулоны, карманные, сувенирные, даже часы–перстни. На любой вкус и достаток.
Я недолго остаюсь в одиночестве, уже через минуту за моей спиной материализуется молодой человек в белой рубашке под бардовым жилетом и вежливо осведомляется, не нужна ли мне помощь.
—Да, — говорю ему. — Мне нужны наручные часы. Может быть, японские или швейцарские. Механические, желательно с автоподзаводом. Не обязательно броские, но надежные.
Юный менеджер понимающе кивает, и ведет меня к нужной витрине.
Я останавливаю свой выбор на круглых наручных часах с посеребренными стрелками и черным циферблатом. Часы не бросаются в глаза, но при внимательном рассмотрении в них чувствуется элитность. Дополнительный маленький циферблатик показывает день недели, в самом низу круглое окошко с текущей датой. Дизайн часов отдает консерватизмом, но мне как раз такой и нужен — консерватизм предполагает силу традиций, а те в свою очередь гарантируют надежность. К тому же, часы идут секунда в секунду с настенным хронометром павильона. Я расплачиваюсь, застегиваю на запястье кожаный ремешок (терпеть не могу металлические браслеты), и с чувством теплого удовлетворения покидаю магазин.