Петя Шнякин : Отрывки из автобиографического рассказа

Итак, прогуляв больше месяца, я, с волчьей справкой из дурдома, прибыл в кабинет начальника ВОХР Дроздова. Взволнованный и виноватый, полушёпотом-полухрипом молвил:
- Борис Васильевич, не увольняйте меня по “тридцать третьей”. Я запил, лечился в больнице. У меня жизнь, может, будет новая, хорошая... Разрешите по “собственному” уйти... Пожалуйста!
А он мне:
- Так ты, Шнякин, сейчас не пьёшь?
- Не пью, Борис Васильевич.
- А раз ты не пьёшь, зачем же я увольнять тебя буду? Бери карабин и иди на пост.

Никогда не забуду слов этих! Благодарен я ему по сей день, поверил он в меня, хотя уже не верил никто, думаю, даже моя Маринка.
Я начал хорошо работать, не опаздывал, принял участие, рискуя здоровьем, в тушении моторно-испытательной станции, был назначен инструктором по пожарной безопасности и, однажды, даже давал инструктаж бывшему Марининому ёбарю, по фамилии Бурмистров. Отучился два года в Высшей инженерной пожарно-технической школе МВД СССР, что на улице Галушкина, и даже иногда замещал начальника караула. Носил синюю лётную форму - погоны на плечах, а пистолет “ТТ” - на поясе. Сам раздавал карабины и патроны моим подчинённым-охранникам и как, не без подъёбки, заметил Витька Артёмов, бывший электрик из Малаховки, служивший у нас в карауле, я сумел сделать “головокружительную” карьеру.
Бабы стали на меня поглядывать, я, даже, с одной согрешил. Звали её Валя, тридцати пяти лет, работала она в 5-м цехе мастером, а жила недалеко от завода, небольшого роста блондинка, фигуристая, очень сисястая, что, собственно, и вызвало к ней интерес.
Однажды вечером, в рабочее время, я отпросился на три часа у начальника караула . Пришёл к блондинке домой, она мне чай с тортом подаёт и водка на столе стоит. Я говорю, что не пью - а ты бы выпила, Валюша, чтоб у нас с тобой всё половчее получилось. Наверное, уже к тому времени, Маринка во мне условный рефлекс выработала - лезла трахаться, только выпивши. Пока баба не выпьет, она как бы и не баба для меня – лёгкий, да и тяжёлый перегар, действовал на мой организм возбуждающе.
А хозяйка разозлилась – раз ты не пьёшь, то и я не буду... Ну и начали мы всё это дело “на сухую”. С лифчикоми я всегда имел проблемы - никогда их расстегнуть не мог, не то чтобы красиво, а вообще. То ли руки от желания дрожали, то ли они, действительно, по определению Марины, были “под хуй заточены”. А тут изловчился-таки, снял бюстгальтер, и… пышные груди её раскатились почти до пупка, став плоскими и жидкими. Но такие удары судьбы я умел держать – уж если женщина давала, то промашки не случалось. Обследуя другие участки тела, обнаружил, что кожа была гладкая, влагалище, на ощупь, тёплое и влажное, а поскольку минет не входил в набор Валькиных сексуальных навыков, то я приступил заводским способом, задрав повыше её белые ровные ноги. Особого блаженства я не испытывал, да и она, что-то не сильно “тащилась”. Потом шепчет мне: “Ты на спине лежи, а я сверху сяду. Только так кончить могу”. С моей стороны возражений не последовало... В этой позиции заводчанка преобразилась, стала активно двигаться, тихо поохивать и, вскоре, закатив голубые глаза, кончила. Во время оргазма из неё хлынуло столько горячей жидкости, что потом ей, наверняка, пришлось менять не только простынь, но и матрац. Довольной партнёрше уже не надо было ничего, мне же, всему мокрому, оставалось лишь развернуть её задом и завершить этот странный акт.
Потом Коля Берковский, с которым я познакомился в дурдоме (то ли алик, то ли шурик – хуй его знает), утверждал, что бывают такие кобылы, у которых во время оргазма происходит самопроизвольное мочеиспускание, и что он сам трахал такую на кафельном полу одного из цехов Очаковского пивзавода.
А Валька, заметно повеселела, выпила рюмку водки, и даже не узнав, хочется ли мне ещё, спросила, когда мы увидимся снова. Я ответил неопределённо, может, через три дня, в мою следующую рабочую смену, но, как мог, избегал встречи. А вскоре, с облегчением, увидел её вместе с высоким бригадиром из 8-го цеха.

ХЛАМОВ

А тут взяли служить в ВОХРу Мишку Хламова, пацана из Раменского, шпанистого пьяницу, который, по решению суда, должен был где-то работать, чтобы выплачивать алименты жене из г. Горького за сына, тоже Мишку. По своей воле он этого делать не хотел, и пришлось к 25% обычных алиментов за одного ребёнка, выплачивать ещё 20% государству, чтоб впредь неповадно было. Хламов висел на волоске, если бы его выгнали из охраны, то поехал бы он, по его выражению, “шестиметровую рожь косить”, то есть на зону, к “хозяину”.
Как-то в курилке он спросил, не хочу ли я на рыбалку? Я ответил, что можно, а куда, спрашиваю, поедем, в Шатуру или на Истринское? Он меня ошарашил:
- Поедем на Говнюшку.
- Какую ещё Говнюшку?
- Да в Томилино, на Пехорку, там говно в речку спускают, вода тёплая круглый год – плюс двадцать пять. Рыба – плотва, карась, карп и щука как на дрожжах растут, мы их ночью ловим, днём нельзя – рыбнадзор поймает.
- А за что?
- За жопу, за что... Мы рыбу “люльками” ловим. Это подъёмник такой, 4 Х 4 метра с длинным шестом. Снасть запрещённая, но рыбы много поймать можно, иногда килограмм тридцать за ночь.
- А что с ней делать?
- Как что? Сами едим и продаём тоже. В Жуковском на платформе торгуем и в магазины сдаём, два рубля кило. Ну, поедешь?
- А я чем ловить буду?
- Мы тебе пока маленькую люльку настроем, 3 Х 3.

Еще засветло приехали в Томилино, сели в автобус и остановились у электролампового завода. Там, через лаз в заборе, прошли мимо гаражей и, по раздолбанной грузовиками дороге, дотопали до Пехорки. От неё шёл пар и запах канализации, в воде плавали какие-то ошмётки, а на поверхность то всплывали, то снова заныривали использованные презервативы. С нами приехал ловить Мишкин друг Васька – угрюмый сорокалетний мужик с двумя ходками за хулиганство. Васька работал шофёром, возил муку на КамАЗе и слегка прихрамывал. В ту ночь Мишка рассказал историю, как их компанию, где-то под Бронницами, в период нереста линя, попытался задержать местный егерь. Но они вырвали у него двустволку и решили над ним подшутить – двое ребят схватили “должностное лицо” за руки и стали привязывать к дереву, чтобы “расстрелять”. Егерь им поверил, обосрался от страха и, внезапно, вырвавшись от мучителей, кинулся в лес. А Васька держал ружьё стволами вниз и от неожиданного рывка “пленника” нажал на взведённый курок, отстрелив себе половину большого пальца на правой ноге. Вторым выстрелом он попытался достать косвенного виновника полученной раны, но, то ли от боли, то ли от неумения стрелять, промахнулся. Как Мишка говорил, “подранка” они не нашли, сели в КамАЗ и уехали от греха подальше, а ружьё отдали за три литра водки какому-то браконьеру из Гжели.
Поведал мне об этом он за чаем, который мы часто пили во время ночной ловли, -“чтобы спать не хотелось, и сил было побольше”. Чай пился так. Где-нибудь на помойке, находили литровую консервную банку – “чифирбак”, обжигали его на костре, а затем брали воду прямо из Говнюшки, кипятили и добавляли туда три горсти “слонов” – индийского чая, чуть-чуть “припаривали” на пламени и оставляли минут на пять у костра “доходить”. Это не был “чифир”, но тоже крепкий, с дымком, напиток, который они называли “купец”. То был “первяк”. Когда он подходил к концу, готовили “вторяк” – разбухшие “нифеля”, то есть чаинки, что оставались после первого чаепития, заливались водой из той же Пехорки, и уже долго кипятились. Напиток получался помягче, скорее жажду утолить, чем взбодриться. Перед “первяком”, чтобы от него не “мутило”, ели кусок-другой селёдки, её всегда брали с собой Мишка или Васька, или ещё кто-нибудь из нашей бригады, вопреки примете о том, что рыбное на рыбалку приносить нельзя – удачи не будет. У нас эта примета не работала, караси со щуками ловились, и ловились в больших количествах! Я, поначалу, уснувших карасей раздавал соседям, а живых, пойманных под утро, пускал в ванну, чтобы потом их зажарила Маринка. Но мыться стало негде и, вскоре, мне приходилось, вместо утреннего сна, располагаться с Мишкой где-нибудь у платформы “Фабричная” и продавать ночной улов полуголодным жителям Подмосковья. Два рубля кило, а рыбы было минимум 10кг – уже двадцатка, десять рыбалок в месяц – двести, а зарплата моя не превышала 130р. за тот же период. Я стал хорошо ловить, получил кличку “Петросей” и мне наладили большую люльку. Я облавливал почти всех, но только не Мишку Хламова. Он постоянно был пьян, не брезговал ничем, мог проглотить три таблетки седуксена, запив их стаканом водки Шацкого разлива. Порой, падал замертво у костра, прожигая штаны и телогрейки, но к рассвету, когда я, с хорошим уловом за целую ночь, мысленно торжествовал победу над “Хламом”, он просыпался и, с оловянными глазами, исчезал куда-то, а часа через два, ещё пьяный и полумёртвый от усталости, выходил из утреннего тумана и пёр рыбы в два раза больше моей:
- Петросей, тебе рыбки дать?
- Давай, Миша, всё тебе тащить будет легче...

Рыбы Мишка никогда не жалел, а вот на деньги был очень жадный, жадный в том смысле, что если взаймы возьмёт, то уже никогда не отдаст. Водкой мог поить кого угодно, куском последним делился, а деньги – нет, главное, на них всё равно водку со жратвой купит и будет угощать... Вот ещё одна загадка русской души!

А с Васькой был такой интересный случай, а вернее, два. Первый – ночь была тёмная, безлунная и он, черпая воду для чая из Пехорки, не заметил, как зацепил гондон и его “запарили” вместе с “первяком”. Уже потом, когда захотели “вторяка замутить”, презерватив был обнаружен, и “вторяк” пить не стали.

И не спели мы любимую песню на мотив “Синего Платочка” –

Первяк! Вторяк! За ними канает третьяк,
Чаю глоточек, плану кусочек – и настроенье НИШТЯК!!!

Другой случай приключился холодной зимней ночью, мороз минус 20, а вода в Говнюшке тёплая. В подъёмник набивается всякая грязь и гондоны, и люльку нужно периодически встряхивать, удаляя из неё ненужные дары речки. Так, во время этого процесса очищения, встряхнутый презерватив высоко, как из батута, взмыл вверх и коршуном опустился на зековскую ушанку Василия, застыв на ней от мороза. Первым увидел Мишка и велел об этом Ваське не говорить. Мишку, в общем, все боялись, только один я, как непосредственный начальник по службе, иногда мог его пьяного уговорить, не жечь сараи у реки или не приставать к пассажирам автобуса.

Но здесь мне самому стало интересно, что будет дальше – упадёт гондон или нет? Презерватив, разорванный то ли неутомимым любовником, то ли голодной щукой, клочьями провисел всю ночь на козырьке ушанки, а к утру стало совсем холодно, так что резиновое изделие намертво вмёрзлось в шапку браконьера. Когда мы возвращались домой, он, не ведая о том, проехал с нами в автобусе, сильно удивив и взбодрив заспанных людей, мы же смеялись, как обкуренные. Смех наш насторожил Ваську, но он лишь проверял ширинку на брюках и смотрел, нет ли говна на рифлёной подошве его резиновых сапог.
Уже в электричке, мы организовали завтрак, ребята выпивали, тепло вагона освободило презерватив от ворсинок шапки, и гондон плавно шмякнулся с головы на недоеденный бутерброд Василия. Он жутко разозлился, стал махать вокруг кулаками, так что полвагона стало пустым. Я понял – не зря его сажали за хулиганство, и тоже перешёл в другую часть вагона, но Хламов его быстро успокоил, налил ещё водки, и мы все опять подружились. Интересно, ведь Васька так и не понял, как гондон упал на его еду, он думал, что кто-то из нас хотел над ним плохо подшутить и бросил эту мерзость на Васькин бутерброд, вот это его и взбесило.

Уволили Мишку по статье. Он не ходил на работу месяца два, потом пришёл поддатый, глаза его сияли от счастья:
- Петросей, а сына моего, Мишку, за грабёж посадили!
- А сколько сыну лет?
- Пятнадцать!
- А ты-то, что такой довольный?
- Так алименты платить теперь не надо, и работать тоже. Буду только рыбу ловить!

Я с ним проловил ещё с год, потом, когда я уже уехал в Нью-Йорк, его насмерть упоили армянские беженцы, дабы завладеть Мишкиной квартирой в городе Раменское, невдалеке от платформы 47-м километр.