Петя Шнякин : Г.Ч.м.же. Автобиографический рассказ

КУНЯ


Хотя вру, с одной повезло. С Галкой Арбузиной, по прозвищу Мангуста – она была такая приставучая, что только очень ленивый не познал её. У Мангусты была круглая жопа, которую она намеренно оттопыривала, сидя на табуретке. Я давно хотел её огулять, но она была подругой ГЧмже, сразу трахать Ланку и Галку было опасно – могли друг на дружку Марине настучать. Сделал я это только после того, как у Ланки уехала крыша, а я уже привык иметь постоянную любовницу.
С Мангустой мне было хорошо. Тут-то и пригодились дурдомовские лекции “профессора” Берковского. “Ликалить” мне её нравилось, “пилотка” у неё – мясистая, или, по определению Коляна, – “весёленькая”, влагалище узкое и нежное, кончала Галка только один раз за всю ночь, но при этом, полностью теряла над собой контроль, дико кричала и царапала мне тело, или сильно тянула за волосы, вцепившись руками в мою голову. Кожа - бархатная, вот рожей немного не вышла и минет, не умела делать как надо. Зато никогда не рожала, не было на ней никаких складок и даже, когда ей было глубоко за тридцать, небольшие груди, всё ещё имели правильную, привлекательную форму. Я, наверно, влюбился бы в неё, если б Маринка оставила хоть один кубический миллиметр пространства в моём сердце.



СРАВНЕНИЯ

Проживая с ГЧмже, я всё время думал, что я, по какой-то причине её недостоин - то ли из-за моего “карандаша”, а об этом она очень часто напоминала, следуя, очевидно, своей любимой поговорке, что “если человека долго называть свиньёй, то он захрюкает”.
Может и потому, что у меня не было хороших денег, но я, собственно, к этому никогда не стремился и, конечно, у меня не было машины, как у многих моих друзей, и бывших её любовников. Но машину водить я не умел, и не хотел, тем более, грязным, в мазуте, масле, и ещё в чём-то по локти, а то и ниже, лежать под консервной банкой с набором ключей и калечить руки о металлическую начинку средства передвижения.
Это сейчас я понял, что если мне и нужны деньги, то очень большие деньги, и не просто машина, а машина с шофёром.
Без хвастовства, я должен заявить, что у меня была куча других достоинств, которые, на мой взгляд, могли перекрыть эти три существенных недостатка. Я имел высшее медицинское образование, неплохо знал английский – учился пару лет в Мориса Тореза, был экспертом по охотничьим лайкам, хорошо пел, играл на трёх музыкальных инструментах – аккордеоне, фортепьяно и гитаре. Писал стихи – их, даже, публиковали в раменской газете “За Коммунистический Труд”, сочинял песни под гитару, и принимал участие в “бардовских” конкурсах, - не побеждал, но проходил по несколько туров.
Но мне казалось, что я обязан сделать что-то необычное для Главного Человека моей жизни.

AMERICA!!!

И я решил - мы должны уехать в Америку! Достав информацию о поправке Джэксона-Вэника, я, ознакомившись со всеми нюансами этого важного для иммигрантов документа, решил всё делать по-еврейски, но на мордовский лад. По отцу я мордвин, мать была русская, а в паспорте меня записали русским. Я хотел поменять национальность, но был уверен, что ответственные лица на это не пойдут. В этом-то и состоял мой план. Я, с диктофоном в маленькой матерчатой сумке, ходил по Загсам и милициям, требуя изменить пятую графу в моей краснокожей книжице – поскольку национальность присвоили без ведома просителя. При переписи населения в 1959 году мне было всего девять лет. Я хотел снова стать мордвином, но, как я и предполагал, никто не желал помочь мне - лишь гоняли туда-сюда, а все разговоры с бюрократами были записаны на плёнку, что, как мыслилось, могло повлиять на решение Министерства Юстиции позволить нашей семье въезд в США. Пытаясь доказать, что русское большинство угнетает маленькую мордву, я посещал книжные магазины и доставал там справки о том, что в них нет “Русско-Мокшанских” словарей - так что я не имею возможности изучать дорогой моему сердцу мордовский язык. Хотя, по большому счёту, национальность мне, так и не поменяли, да и словарей, наверное, до сих пор нет. Но почти через четыре года – в декабре девяносто первого, на последнем собеседовании в посольстве США, нам дали статус пароль, но не из-за факта преследования, а в “общественных интересах” – что это за интересы, я до сих пор не понял. А может, - я был провизор, баба – повар, тоже специальность нужная. Дети – Яша с Пашей, уже, без пяти минут, взрослые, глядишь, потом в армию пошли бы служить. Статус пароль – это возможность законно проживать в стране, до получения гринкарты, с ней уже становишься постоянным жителем страны. Пароль не давал никаких прав на помощь от властей, делай всё сам, и делай всё законно, даже мелкое нарушение могло повлечь за собой депортацию. Через год, после смерти отца, в марте девяносто третьего, продав за гроши мою квартиру в Быково, мы, вчетвером – Марина, Яша, Павлик и я, летели в Нью-Йорк на ИЛ-62 с дозаправкой в ирландском городке Шенноне. Лишь я один, из этой четвёрки, чувствовал, как невероятно трудно нам будет всё начинать и, на таможне, по этой причине, у меня произошёл нервный срыв. Как мне сказала ГЧмже, лицо моё стало бордовым, и я не понимал, что делал, сам я этот момент помню смутно, но зато, когда мы приземлились в Ирландии, у меня в голове пронеслись слова, сказанные, однажды, председателю заводского профкома тов. Мартынову: “Я там буду, куда вас, ни за что не пустят!”

МАРТЫНОВ

А было это так. В восемьдесят шестом, на заводской проходной, вывесили объявление о том, что в профкоме имеются туристические путёвки “Румыния-Чехословакия”, для работников завода, на июль-месяц. Посоветовавшись с ГЧмже, решили занять деньги у Юрия Юрьевича и послать меня в поездку, чтобы купить Марине шубу из нутрии, которые, говорили, продавались недорого в Чехословакии. Сам я за границей не был, во всяком случае, легально. Был случай, когда я оказался, однажды, в Монголии, и то в глухой тайге. Ещё студентом мединститута, я участвовал в экспедиции по заготовке лекарственных растений в автономной республике Тува. Объездили её всю, вдоль и поперёк, на грузовике с брезентовым кузовом и как-то раз, чтобы сократить дорогу, мы пересекли монгольскую территорию, узким клином вошедшую в Тувинскую Республику.
При въезде стоял пограничный пост. Застава называлась Хандагайты, если мне память не изменяет, а на выезде вообще никого не было. Мы разбили палаточный лагерь неподалёку, и я, для интереса, переходил дорогу туда-сюда, неоднократно нарушая Государственную Границу. Ну, так вот, если я и был за рубежом, то незаконно, и там, где не продавались нутриевые шубы. А чтобы достать её (ну чем не Иванушка-дурак и Жар-птица), я пошёл в профком и переговорил с его председателем Мартыновым:
- Сколько лет вы на заводе, товарищ Шнякин?
- Четвёртый год работаю…
- Ну, у вас никаких проблем с поездкой не будет! Отправляйтесь в ОВИР, с характеристиками от треугольника ВОХРа, и со всеми этими бумагами – снова ко мне.
- Вы знаете, у нас, в охране, треугольника нет, мы в профсоюзе не состоим. У нас только два угла – начальник и парторг.
- Тем более, ещё проще. Жду вас через две недели…

Характеристику у Дроздова я получил очень быстро и очень хорошую, а парторгом был человек небольшого роста, с гитлеровскими усиками, имел вид зачуханного бухгалтера, а фамилию – Негодяев. По всей вероятности, его дальнего предка, не зря так назвали, и партиец упорно нёс этот ген, пока не помер, за двадцать минут, от “разрыва аорты”, прямо на работе, рядом с кабинетом Дроздова. Но, тогда, к сожалению, он ещё был жив, характеристику всё-таки дал, но, видать, настучал куда-то. Когда я, со “всеми бумагами”, пришёл в профком, тов.Мартынов, каким-то задушевным голосом ошарашил:

- Вы понимаете, товарищ Шнякин, мы вас ещё недостаточно хорошо знаем, и считаем вашу поездку несколько преждевременной.
А кто, это МЫ? Он и Негодяев? Тогда я говорю:
- Со временем, я буду там, куда вас никогда не пустят!
И ушёл. Вот эти слова я вспомнил на остановке в Шенноне, рассматривая волшебные товары в магазине “Duty Free”, поражаясь заоблачности их цен. Ведь в России, в девяносто третьем, на один доллар можно было всей семьёй, хорошо питаться целый день.

HELLO, BROOKLYN!

Нас снова посадили в самолёт и через шесть часов мы были в Нью-Йорке, в аэропорте JFK. Там нас никто не встречал, а мы, по нашим планам, должны были переночевать у знакомого в Манхэттане, а, затем, снять жильё, где-нибудь в Бруклине. Так всё и получилось, но за квартиру, только агентству пришлось отслюнявить тысячу зелёных, а полторы тысячи – владельцам дома, - за первый месяц проживания и залог за последний. Это были, практически, все деньги, привезённые с собой. По незнанию, мы попали на первый этаж частного дома, где хозяевами были китайцы и, - тараканы, - насекомые ползали везде – по полу, стенам, и потолку. А дом этот был ещё окружён и невзрачными девятиэтажками, наполненными безработными неграми, И, хотя, этот жилой комплекс носил гордое название “Marlboro”, обитатели его, мало чем походили, на ковбоев в широкополых шляпах и ладно сидящих джинсах.
Как не странно, нас там никто не ограбил, и никому не набили морду - лишь один раз разбили камнем окно, поранив стеклом Маринке ногу, - но вид чернокожих соседей в мешковатых джинсах, их непривычные ужимки, громкий разговор на “специфическом” сленге и, в то время, неизвестная нам ещё “распальцовка”, пугали нас, и без того запуганных, в этом новом, непонятном мире. Яшка впал в депрессию и ни с кем не хотел общаться. Марина проплакала три ночи кряду, я же, лёжа с ней на полу – мебели не было никакой, очень старался успокоить её и трахал не переставая, чтобы хоть как-то отвлечь. Пашка, посетив местную школу, забитую всё теми же неграми, настолько был ошеломлён новыми условиями жизни, что его нещадно мучал понос, по интенсивности,
сравнимый лишь с моим, во время анафилактического шока.
Один я охотился на помойках, принося старые стулья, тумбочки, а однажды, припёр мраморный стол, который весил килограммов пятьдесят!
За триста баксов купили новую кровать в магазине на Брайтоне, питались только дешёвой рубленой курицей - 19 центов за фунт. Макароны, кофе и чай мы, предусмотрительно, привезли из России.
Жизнь стала получше, когда я, через неделю, нашёл свою первую работу в США – грузчиком на большом складе, который снабжал, пять магазинов “Weber’s” в Манхэттане. Многие бизнесы прогорали, и владелец Вебер недорого скупал у них все оставшиеся товары и потом, по приемлемым ценам, реализовывал в своих магазинах. Делал хорошие бабки, а работникам платил очень мало. Не было никаких медицинских страховок в случае болезни, или полученной травмы.
Неделя отпуска за год, двенадцатичасовой рабочий день с одним выходным – воскресенье. Капитализм, ничем не прикрытый, со звериным оскалом, но и эта работа была для нас спасением!
Слава Богу, никто из нас серьёзно не заболел. Тут надо сотни долларов платить докторам за приём и анализы, и тысячи хирургам за операции.

APPENDICITIS


Кстати, операция у меня в жизни, была всего одна, ещё в России, летом девяносто второго – удаление воспалённого аппендикса. Я почувствовал что-то неладное в правом боку, сам вовремя вызвал “скорую”, после анализов в больнице мои подозрения подтвердились и уже через пару часов, ржавой больничной бритвой я самостоятельно сбривал волосы вокруг “карандаша” для предстоящей операции.
Меня, без суеты, уложили на операционный стол в Раменской районной больнице. Пожилой хирург, с отчеством, то ли Афанасьевич, то ли Мифодиевич, справа и снизу от пупка, обколол живот новокаином, резанул скальпелем, и, окровавленными руками, стал вынимать из образовавшейся прорехи моё содержимое. Я ору, что очень больно, терпеть невозможно, а он – снова новокаин, и опять туда залез.
А мне, ну, хоть бы чуточку легче стало, боль нестерпимая... И только когда я обругал его, мол, ты что, долбоёб, меня до болевого шока хочешь довести? - старый хрыч приказал своему ассистенту:
- Ладно, сделай ему что-нибудь…
- А что?
- А что есть у тебя, то и делай!!! – рявкнул на него Афанасич. Тот уколол меня в правую руку, какая-то тяжесть пошла от плеча к шее, потом от шеи к голове, и я… умер!

Я попал на серую бетонную полосу, по обоим краям которой, были наклонные, как в Лужниках, стены, но вместо привычных рядов с сиденьями, в них находилось множество шестигранных ячеек, как на пчелиной рамке - некоторые закрытые, а другие оставались пустыми. Я почуял какую-то неземную тоску и печаль и, то ли во мне, то ли снаружи, кто-то произнёс:

- Иди, ищи свою ячейку. На крышке увидишь имя своё – залезай внутрь и жди… - А ты... а Вы кто? – Я Сын Великого Шкая - Бог Луны и Ночи Назаром-паз, Властелин Тёмного Пчельника. - Это про Вас мне Маша рассказывала, когда я маленьким был? - Про меня, про меня... Ты давай ищи, а я посмотрю, куда тебя отправить – к Шайтану или брату моему Нишке-пазу в Светлый Пчельник.

Перемещаясь вверх и вниз, вправо и влево, проверяя имена на крышках у пустых ячей, я тщетно пытался найти свое имя, – было так жутко, пусто и страшно, что хотелось, как можно скорее, всё закончить. Наконец, когда я снова спустился вниз к бетонке, леденящий душу голос приказал мне:
- Ладно уж, иди пока по своей дороге...

Я брёл, переполненный страхом, стены с ячейками закончились, как вдруг заметил на дороге тёмные пятна влаги от недавно прошедшего дождя, а по серому бетону ветер гонял сухие листья, очень похожие на КЛЕНОВЫЕ, но НЕ КЛЕНОВЫЕ. И тоска в душе горькая, печаль невыносимая и я… проснулся.
Это, видать, моё чуть тёплое тело, сбросили с каталки на койку в палате, всё вокруг было какое-то перекошенное, меня противно крутило, а сухой рот хотел воды.
- “Вам воду пить нельзя, вот – влажная салфетка. Протирайте ей губы”, – сказала молоденькая медсестра.
Салфетка была наполнена не только влагой, но и всевозможными микробами - через день у меня появился стоматит я, как мог, полоскал рот марганцовкой. Шрам от скальпеля Мифодича оказался огромным, сантиметров двадцать пять, как будто он не аппендикс там искал, а душу мою пытался изловить и к Шайтану послать.
Шов долго не заживал, через две недели после выписки, у меня всё ещё держалась высокая температура, и, как-то утром, когда я вставал с кровати, из-под шва хлынул поток горячего гноя. Я был дома один, сильно испугался, дрожащими руками взял из шкафа чистую майку, прижал её под рубашкой к животу и побежал искать машину до больницы. Там я пролежал ещё полтора месяца, а Мифодича, вскоре, сбил насмерть грузовик, в ста
метрах от Приёмного покоя