Kopetan : Весна на Обводном

Я торчал на героине. Давно и безнадежно. Те, кто знал меня раньше - пропали. Жена ушла. А я был полностью самодостаточен, мне был на хуй ни кто не нужен. Не нужны были вещи, аппаратура, мебель. Все это я благополучно старчивал. Когда мне было хорошо и перло, я думал только о самоубийстве. Задавал себе вопрос - Зачем?, и не мог найти на него ответа. Когда начинало ломать, я думал только о дозе и больше ни о чем. Общался только с подавцами наркотиков. Это были недалекие, грязные ублюдки, которые постоянно пытались меня кинуть. Покупка штукатурки со стен у людей, которым я раньше доверял, стала нормой и неизбежными издержками жизни. Попытки передознуться или повеситься ни к чему не привели . У меня не хватало решимости, чтобы сделать последний шаг.
И вот, наконец, меня все это так заебло, что я пошел сдаваться в дурку. После оформления бумажек меня привели в темную, смердящую комнату. В углу стояла ванна в которую осталось только насрать. Усталое, неопрятно одетое существо неопределенного возраста и пола вытерло мое тело влажной тряпкой. А наблюдавшие за этим санитары скорой помощи, глядя на меня честными глазами сказали: - Не понравится, завтра уйдешь отсюда... После этой невинной фразы, меня стали терзать смутные сомненья, и захотелось отсюда убежать. Сразу, не дожидаясь утра. И когда моим глазам предстал длинный коридор, наполненный невнятно говорящими людьми, решетки на окнах и суровые санитары, то я понял, что зря этого не сделал.
Я стоял посреди этого коридора и делал вид что мне абсолютно не страшно. Вдруг, прямо перед собой я увидел двух дерущихся людей, и, абсолютно бездумно, ебнул ближнего ногой в пачу. Под крики:- А ты че лезешь?, санитары поволокли меня в палату №1. Там лежали те, кому, по мнению врачей, требовалось постоянное наблюдение. Перед первой в моей жизни иньекцией галаперидола, я успел рассмотреть стонущего человека, который был прикручен резиновыми жгутами к кровати, после чего провалился в состояние бреда. Галоперидол мне кололи неделю. За это время мне так и не дали прийти в себя. Сил хватало только на то, чтобы шатаясь сходить в туалет. Пижам, лежащим в первой палате, не полагалось. Все равно они еле передвигались. Иногда, среди тяжелых галлюцинаций, из какой-то мути выплывали улыбчивые лица врачей. Они что-то спрашивали, я отвечал. Хотелось послать их на хуй, но галаперидол позволял бормотать только что-то невнятное. Они-то знали, что я сейчас не смогу даже встать на ноги и пройтись по прямой, и что они смогут продержать меня в таком состоянии сколь угодно долго. Что я ел всю эту неделю - не помню.
С дурдомовской пищей я осознанно познакомился только после того, как вернулся в реальный мир. Сказать что там кормят говном, значит погрешить против истины. Говно хоть твердое и пахнет, а то, что я увидел в тарелке, больше походило на мутную воду с легким привкусом говница. Несколько дней я не мог себя заставить вкушать эти завтраки, обеды и ужины. Ел хлеб. Три куска в день. Такая была норма, и соблюдалась она очень строго. С брезгливым недоумением наблюдал за жадно поглощавшими эту пищу больными. Еще был чай, как минимум третьяки, и если перед ужином санитарка не наскребала достаточного количества давно испитой заварки, то подавали просто кипяток. Про сахар я уже и не говорю. Правда потом, с голодухи, я начал это есть, хотя и очень избирательно.
Через некоторое время меня перевели в другую палату. Я спросил у соседа по кровати: - Давно ты здесь?, Он равнодушно ответил, что два года. Как оказалось этот человек толкнул в своей коммуналке соседку. Естественно блокадницу и инвалида. Она подала на него в суд. И парень решил что его посадят. Закосил на дурака. Теперь назвать его психически здоровым я бы не решился. А старушка живет и здравствует в ставшей чуть свободнее коммуналке. Остальными соседями были несколько уголовников, штук пять суицидников и пара настоящих дураков.
Раз в неделю проводился обязательный шмон. На предмет поиска запрещенных предметов. Ими считалось все то, то не нравилось санитарам. Самое плохое, что в этот список входил и чай. Чифир - это единственная радость и развлечение. За заварку можно было выменять практически все. От любых колес, до одежды. Все больные делились на кучки. У каждой из них была своя банка с чифиром и общие сигареты. Вписаться левому человеку на чай, или разжиться сигаретой, было практически невозможно. Если у кого-то и оставался бычок, то на него находилось множество претендентов, из числа настоящих больных. После чая и сигарет, следующей по ценности была еда, которую приносили по вторникам родственники. Вторник - это день ожидания чего-то прекрасного, правда далеко не для всех. Ко мне, например, ни кто не приходил. И я не любил вторники.
У меня тоже была своя компания. Нас было трое. Один - выпускник Финэка, его вытащили из петли. Несчастная любовь. А другой настоящий шизофреник. Еврей. Он вывел законы триалектики, чем уел Гегеля с его диалектикой, после чего пошел к своему другу. В трусах. Зимой. Его приняли на Пушкинской метрополитеновские менты. К ним каждый вторник, как часы, приходили родители. Так что была хавка, был и Беломор. Только делать было нечего до такой степени, что я перестал спать ночами. Все ходили обдолбанные колесами, а мне уже давно ни чего не выписывали.
И в один прекрасный день подошла врачиха и сказала: - Готовься к выписке... Была весна. Ее я наблюдал из-за решетки. На улицу ни кого не выпускали. Первым делом я сожрал килограмм пельменей, от чего получил незабываемое удовольствие. А после сделал три татуировки, очень личные и другим непонятные. И до сих пор об этом не жалею...

Kopetan