Кысь : БРАНДМАЙОР НЕ ПЛАЧЕТ

Он такой смешной, этот жеребёнок, родившийся на рассвете! Ножки тонкие, ломкие – он расставляет их широко, чтоб не штормило. И фыркает, обнюхивая мир. И меня – тоже обнюхивает, щекотно тычась замшевыми губами в лоб, в руку. В руке у меня горбушка, щедро присыпанная солью – гостинец малышу. Я сам ещё глупый – не возьмёт новорожденный горбушку, хоть и пахнет вкусно. Мать жеребёнкина ржёт коротко и бархатисто (мол, и дурачок же ты, человечек!) – и тянется губами к моей ладони.. вот сейчас деликатно хлебушко уцепит, сжуёт – и разрешит жеребёнка погладить…

Ну где этот чёртов овод, что назойливо, по-комариному, ноет?!

…В полуяви нашариваю телефонную трубку, хриплым шёпотом рявкаю «На связи»… Блядская жизнь! Этот сон обычно предшествует нешуточным хлопотам, но я так его люблю. Редко когда досматриваю. И сейчас вот трубка голосом капитана Зайнуллиной сообщает:

- Кысь, объявлена «тройка» на «Рыбкином колледже», за тобой второй штаб выехал, боёвка в машине. Теплей одевайся, минус 34 за бортом.

- Понял. Принял. Через пять минут на плацу. Роджер.

Трубка рассыпается горошинами отбоя. Правильно, нехрен словесами трясти, когда второй штаб собирают. «Рыбкин колледж» - и что ж там?.. Зимнее исподнее, две пары носков… в коридорчик тихонечко… ага, не тока отлить, но и на рожу воды плеснуть успеваю. Свитер, ватники, сапоооожки… Жалко сапожки-то. Друг недавно с оказией передал джентльменский набор канадского тушилы – термобельё, сапожки на меху с усиленной подошвой и касочку. Всё – супер. А вот сапожки жалко, как представлю, во что в них полезу… Бля, ну и дурак же, а! Сапожки жалею. Так, подшлемник, каска (краги в машине)… сигареты… Готов. Пошёл. Дробно ссыпаюсь по лестнице, грохоча тяжёлыми подошвами. Ага, штабная «буханка» уже разворачивается.

- Здорово, мужики! С 24-м февраля! Ну, что там?
- Хуёво там. Подвал, склад химреактивов. Задымление плотное. Угроза взрыва и непонятки сплошные. Чем больше воды – тем больше огонь.
- Магний, наверно? Пламя белое или цветное?
- Да магний тоже, однозначно. Но и прочей хуйни немеряно. Реактивов много, реакция непредсказуема. Завлабораторией на ушах пляшет. Наши пенную атаку готовят.
- Ну, грамотно. А что тут ещё придумаешь? Передай прекратить подачу воды.
- Ну, ты, Кысь, умный самый. Целый капитан, ага. Без тебя не догадались, бля.

Гогочем хором. Хотя и не с чего, вроде, ржать-то. Походу, все только начинают просыпаться. Закуриваем. Водила косится неодобрительно (спортсмен он у нас, на здоровом образе жизни помешанный), но молчит. В голове крутится очень уместная лингвистическая ерундень: вот почему как плохо – так непременно «хуёво» на ум приходит? А как хорошо – то непременно – «пиздато»? Есть в этом какой-то сакральный смысл? А то как же! Это чтоб про сапожки не думать, которые на этом пожаре непременно по песде пойдут, что есть, конечно же, хуёво. Да. Жмот я, оказывается…

В эфире – обычный хаос радиообмена. Кто-то докладывает прибытие, кто-то – развёртывание, «двадцать первый» прорезается с обстановкой. Длинный противный писк, округлый окающий баритон: «Принимаю рукОводствО тушением пОжара на себя. ДОкладывать ПервОму». Батяню подняли. Серьёзно.

- «Четвёртый-бис» - Первому. Следуем по Советской. Прибытием… - длинный писк прерывает доклад. Батин баритон: – «Принял Первый. Режим мОлчания дО прибытия чЕтвёртОму-бис».

Угу. Не до наших докладов, значит. Тяжко там сейчас Герке. Герман – начальник дежурной смены службы пожаротушения, первый штаб, мы ему нынче костылём будем. Герман – мой кум, сына я у него крестил. И жеребёнок вот снился. И сапожки новые. И первое слово, коим меня приветили – «хуёво». Будь тут не суеверным, когда всё в строку, каждое отдельно взятое лыко… Ехать нам ещё минут пятнадцать. Вымороженный, выглаженный февральской стужей ночной город давит тишиной. Ночью нельзя с сиреной – только с проблесковыми маячками. Синие блики мертвенными мазками чиркают снег на обочинах, навевая сюрреалистическую жуть. «Машина красная, полоска белая, летала трассою, просёлком бегала. Повсюду первая – судьба опасная. Полоска белая, машина красная». К чему это вот вертится в башке? Под ложечкой – нудная синеватая изморось… Тупо слушаем эфир.

- Двадцать первый, пенный ствол на втором боевом участке в технологический проём. Пену – по моей команде. Двадцать второй, звеном за мной, под прикрытием ствола «Б». – Это Герка пошёл в подвал. Стоп! Почему не передают пост-контроль?.. По кочану, блять. Опять людей не хватает. Ствол на прикрытие – вот и нет поста ГДЗС. Вечный выбор – «из двух зол»… Переглядываемся понимающе. Закуриваем. До прибытия – успеем докурить. Минут пять у нас в запасе. Пенная атака идёт полным ходом. Эфир спокоен по-рабочему.

Всё меняется резко. Вскидываемся разом.
- Четвёртый – двадцать второму! Четвёртый – двадцать второму!!..
- Четвёртый – двадцать первому! Четвёртый!!
- Четвёртый – четвёртому-второму! Четвёртый – четвёртому-второму!!!… - голос старшего помощника вибрирует.
- Четвёртый – Первому. Четвёртый – Первому. – Батя уже не растягивает со вкусом своё фирменное «О»… Низкий звук перекрывает эфир – Центральный пульт пожарной связи, старший диспетчер имеет право и Батю «запикать».
- Бригаду интенсивной терапии к месту пожара! – Старший диспетчер не имеет право на эмоции. Но это всегда слышно – когда «скорую» направляют своим.

У каждой старухи – своя прореха. У нас вот – гусарство. Самое паскудное, что не молодежь ведётся, а старые битые профи, вроде Герки. Майор, начинавший с рядового. Кажется, что знаешь уже, как судьбу за яйца ухватить половчее – вот тут тебя судьба и лягнёт от души. Так и получилось. Кислороду в КИПе - с гулькин болт, выдышал почти всё, пока искали и пытались подавить очаг. Звено в подвал – свежее идёт, плутать будут, пока сами доберутся. Сложная планировка коммуникаций, групповой фонарь пробивает задымление сантиметров на тридцать, не больше. Поход вслепую. Так, кислорода в обрез – как раз на дорогу до очага (провести звено) и обратно. В обрез… Хватит. Пошёл. Вот он, очаг. Команда «Пенная атака!» - и назад по рукаву, к выходу. Магистральная линия в сплошном дыму – Ариаднина нить, вот по ней рукой и ведёшь, поспешая на полусогнутых. Кислородный аппарат уже не посвистывает – воет почти на ультразвуке, сообщая, что ещё полминуты – и пиздец тебе, Гера…

Гера, тебе точно пиздец – ты вышел не на улицу, ты, мудак, к очагу снова пришёл! В дымище перехватил рукав, поданный со второго боевого участка – и вернулся. Рукав захлестнул петлю. На твоей шее, Гера… Странно, почему я о себе, как о чужом? КИП захлебнулся собственным воем. Залип клапан вдоха – кислорода нет. Разрывает лёгкие – словно песку с перцем вдохнул.. Стену головой прошибить! Как хочется ещё.. хоть один вдох.. хоть один… Рывок в слепой жажде жизни – куда?.. «Четвёртый – двадцать второму! Четвёртый – двадцать второму!!» - надрывается носимая радиостанция. Он ещё слышит, но уже не может ответить – проваливается в никуда. В мозгу одна чёткая, льдистая, огромная мысль: «У меня есть две минуты. Звено подберёт»…

…Смутный силуэт, шарахнувшийся в чёртзнаеткуда, заметил подствольщик, заорал – «Там «четвёртый!» Положили стволы, поползли искать. Нашли по звуку – радиостанция прилежно фиксировала эфир. Потащили… Положили на снег, сорвали маску, содрали боёвку… Расступились перед бригадой «скорой». Профессиональный врачебный тычок в сонную артерию, взгляд под веко – зрачок «растёкся» так, что радужки уже не видно. Классическая «фара». Цианоз. Синие губы, ногти, синеватые тени носогубного треугольника и височных впадин. Леталис. Шесть минут без кислорода. Медицина бессильна.

- Нахуй, сука, пошёл! Леталис ёбаный! Щас тебе, блядь, будет леталис! Нахуй все пошли, нахуй!!! – это первое, что слышим мы, выпрыгивая из штабной «буханки». Старший помощник, Серёга Смирнов, с закопчённым перекошенным лицом, наступает на врачей. Реанимационная бригада пятится. Злые слёзы чертят кривые дороги по чумазому Серёгиному лицу – он, конечно, не замечает, что плачет. Хватаю Смирнова за плечо – получаю мощнейшую пиздюлину (хуяссе, Смирнов!) и выкатываюсь под ноги Бате. Встаю, хватая мороз злыми короткими всхлипами, не спрашиваю – «Кто?» - я вижу уже. Герка… Кум. Мне дадут его каску, я должен её Ирке, вдове, передать. Батя будет сопеть за спиной. Ребята шапки в ладонях мять. Ирка просто сползёт по стене. Молча сползёт… Она не истеричка, моя кума.

- Хуле встали, блять?! Трое – ко мне, остальные нахуй!!! Смирнов, снегу чистого!! – это я ору?! Аж Батю приморозило. От меня никто никогда мата не слыхал... – Фонарь быстро!

Лицо у Герки спокойное. Тёплое ещё. Светлые усики в копоти. Веки не опустили – две «фары» затягивают, как в черноту стволов винтовки. Мощный луч группового фонаря ударяет по «фарам». Показалось – или дёрнулись зрачки? Похуй! «Живоооой – реву я. – Качаем, мужики! Серёга, счёт!»

Нажимаю на противокозелки, тяну челюсть вниз, язык проверяю – не запал. Палец – в гортань, сколько могу. Так, копоти нет, не хапнул химии. Уже плюс. Приникаю к губам. Вдоох. «Раз-два-три-четыре» - считает Сергей. Вдооох. Раз-два-три-четыре - ритмично давлю на грудину. Вдоооох… Раз-два-три-четыре… Вдооох… Раз-два-три-четые… Тело прогибается, подаётся, колышется – безжизненно. Трём снегом. И снова – раз-два-три-четыре…вдооох.. раз-два-три-четыре.. Хуй. Камфару, блять!!! Быстро!!! (Нахуя? А хули он не дышит, ссука?!) Пацан фельдшер не может попасть иглой в ампулу – трясутся руки. Выхватываю. Странно, но попадаю сходу, вытягиваю маслянистую жидкость в шприц, выдавливаю пузырёк воздуха, тру снегом (я забыл, что рядом фельдшер с ваткой, резко пахнущей спиртом), давлю поршень… Ребята качают. Герка не дышит. «Адреналин в сердце, в мышцу – сможешь?» «Я.. врача.. щас..» - бормочет парнишка и пятится к машине. «Давай, док, давай, коли. Он живой, зрачки реагируют. Коли давай!» (Кому я вру? Себе я вру. Минут двадцать уже прошло. Зачем я вру?)

Вдооох. Ра-два-три-четыре…Вдооох… раз-два-три-четыре… Дыши, сукаааа! – и кулаком, в грудину, со всей дури! Нннна! Дыши! Ннна!.. Есть толчок! – бля, да это доктор прорезался. Не ушел, малацца. Смирнов отшвыривает нас с доктором – и сапожищем ррраз! Хруст. Сдавленное «кххха».. Отчётливо – толчок артерии. Веки дёрнулись. Кадык. Выпятились рёбра… «Кхххаа».. Пена ртом. Качаем!!!

Он открыл глаза. (Я и не заметил, когда они закрылись, вот ведь..) Зрачки – огромные, больные. Но тоненький серый ободок радужки есть! Есть! Губы шевелятся. Что-то сказать хочет? Наклоняюсь, улавливаю «Пот..ш..» Потише?! Что? «По-ту-ши-ли?» Ну не сука, а? Ещё на том свете двумя пятками – а туда же, командовать. Оглядываюсь – урчит дымосос.

Потушили.

Снова беззвучное шевеление губ. Наклоняюсь. Усики смешно топорщатся. Бля, да на котяру он похож, кум мой Герка, вот что! «Ты.. не плачь.. Кысь..» Вона што. Царапаю рукавом боёвки морду, размешивая копоть с влагой. Я не плачу, Герыч. Ну, не буду.

Пока его грузят в «скорую», я пытаюсь прикурить. Дым застревает комками. Это я кашляю, Герка. Мы со Смирновым похожи сейчас, как близнецы. Он тоже кашляет. Брандмайор не плачет, блять! Значит, и брандкапитану не положено. Кашель, зараза. Вот так вот.