Евгений Петропавловский : Мычание ягнят

Ужас и неожиданность могут подстерегать любого. Особенно если человек только что проснулся и ещё сам не представляет, на каком свете находится его мыслительная деятельность. Так случилось и со студентом краснодарского универа Петром Калькиным, когда одним непохожим на другие зимним днём он проснулся от ощущения дискомфорта, к которому тотчас добавилось и некое зрительное недовосприятие. Калькин подошёл к зеркалу и не понял: оттуда выглядывало чужеродное, словно развороченное взрывом гранаты, красное хлебало, не имеющее ничего общего со своим обладателем. Парадокс?
Но обратное усилие памяти прояснило неожиданность. Дело в том, что Пётр Калькин на своём курсе канал за лучшего спеца по французскому, но этого ему казалось мало; и вот, чтоб увеличить разрыв между собой и прочими однокурсниками, он решил приобрести филигранный парижский прононс. Это казалось простым после приватного совета преподавательницы Изабеллы Лазаревны Неврубьянц вставить себе на ночь в каждую ноздрю по сухой горошине, разбухание которых обеспечит к утру лёгкую деформацию носа вкупе с искомым прононсом.
Обижаться на Изабеллу Лазаревну было поздно, тем паче, что проснись Калькин утром — и всё могло бы получиться согласно рецепту “француженки”; а так он давил на массу до самого обеда, и теперь его бывший курносым шнобель перепух сверх всякой возможности смотреть на него без мурашек по коже и тараканов в голове. Выковырять разросшиеся и заплывшие со всех сторон горошины казалось мучительно нереальным. И Калькин понял: пока растущая носовая опухоль еще не окончательно заплющила ему глаза и можно было хоть как-то различать дорогу под ногами, следовало идти к врачу.
На улице от него шарахались прохожие. Вдобавок, дважды останавливала милиция, с которой, возможно, пришлось бы объясняться намного дольше, если б милицейские чины после уяснения ситуации не принимались реготать до полного выпадения в осадок. Но это ещё полбеды.
Настоящая беда померещилась, когда к нему привязался трясущийся мужик в одном чесучовом костюме с бэджем фирмы “Цель” на лацкане пиджака. И с зажатой в руке гранатой. Вдобавок, у него на шее болтался автомат АКМ.
— Слышь, браток,— уцепил он свободной рукой студента за полу дублёнки. — Ты куда идёшь?
— В т-т-травмпункт, — застыл Калькин.
— О! — обрадовался бэдженоситель, обливаясь слезами.— И мне, наверное, туда же! Пошли, браток, вместе.
Отказываться Калькин не решился. И они направились дальше по городу... Теперь прохожих вообще не стало видно. А кто и казался заметным издали — те торопились раствориться.
К счастью, не всегда то, что чудится в уме, оказывается таковым на самом деле. Подобное вышло и с обладателем гранаты. Которую он, по правде говоря, имел в руке не по собственной воле... Просто, состоя в должности второго помощника младшего менеджера, он, Тимофей Семидядько, торговал телерадиоаппаратурой в магазине, что на углу Чапаева и Красноармейской, и сегодня подвергся нападению грабителей. Грабили, естественно, не его, а магазин. Но Тимофею для пущего страха налётчики сунули в руки гранату Ф-1, выдернув чеку, а сами опустошили кассу и уехали. Но благополучный конец не торопился показать свою потенцию, потому что Семидядькины пальцы продолжали сжимать дужку взрывателя, и коллеги разбегались от него с криками ужаса, поскольку хотели продолжать свои жизни в неповреждённом виде. Вдобавок, руководство моментально вытолкало его на улицу, пообещав годовой оклад и всё что угодно, лишь бы он не показывался в офисе в таком виде. Тимофей заметался по городу, тщетно взывая к прохожим и к разлетавшимся в разные стороны нарядам милиции. А в подвернувшейся по дороге воинской части его вообще приняли за чеченского берсерка и попытались откупиться автоматом...
Если бы Калькин имел свободную волю смеяться, то он так и сделал бы; но близость гранаты удерживала от опрометчивых звуков. Тем более, что путь впереди лежал неблизкий и не обещавший ничего определённого. Особенно для Семидядькина, которому ещё неизвестно, согласятся ли удалять гранату посредством хирургического вмешательства... Несколько минут они двигались молча, пока не увидели впереди девушку средних лет, медленно шагавшую на широко расставленных пёстрых ногах.
Быстро нагнав её, Калькин осведомился:
— Извините, вы случайно не в травмпункт идёте?
— В травмпункт,— девушка игриво покосилась Семидядькина.— А вы, мальчики, кто — бандиты?
— Да не,— улыбнулся Калькин насколько позволяли лицевые мышцы.— Это оружие нам просто подержать дали. Бандиты. А вообще я — студент. А вот он — продаве.., то есть, младший менеджер... старшего помощника... Ну, короче, в торговле большой человек.
Девушка тоже представилась:
— Незамужняя. А зовут Алёной.
— А чего нам до того, замужняя ты или нет,— желчно пробурчал набегавшийся за день Семидядько.— Нам к врачу надо, пока пальцы не поотпадали...
— Так это ж фамилия моя,— захихикала случайная встречная.— Незамужняя. Алёна. А вообще-то я замужем, третий раз. Только муж меня сейчас из дому выгнал.
— Почему это — выгнал? — насторожился Калькин.
— Ну, из-за ног же... Видите, какие они у меня стали теперь, кто ж такую в постель к себе подпустит... уродину.
— Все мы теперь вроде уродов,— встрял постепенно готовящийся к смерти Семидядько.— Как по видику, там, восставшие из зада вместе с мычанием ягнят, поняла?.. А что с твоими конечностями?
Эти ноги можно было долго рассматривать, но всё равно оставалось непонятным, откуда в природе берётся такое многообразие комбинаций чего угодно: они были покрыты серой коростой неясного происхождения, вдобавок облепленной разноцветными нитками, перьями, обрывками бумаги и ещё бог весть каким мусором... Происхождение такой пестроты оказалось простым. Алёна, как все женщины, регулярно выводила на своих ногах обильный волосяной покров с помощью всевозможных дорогостоящих депиляторов. Но однажды подруга рассказала ей, что можно покрыть ноги воском: тот прилипнет к волосам, и затем вместе с отдиранием оного удалится лишняя растительность. Новый метод сулил экономию для семейного бюджета, вот только Алёна не придумала, где взять столько воска, поэтому вымазала на требуемые места 7 тюбиков клея “Момент”, который, разумеется, намертво застыл. Оторвать его не удалось. Несколько дней Алёна ходила в таком виде на работу, выдавая слой клея за новые колготки, но постепенно на её ноги поналипло всякого мусора, за что бедолага и была изгнана — сначала со службы, а затем из собственной квартиры...
В результате Пётр Калькин, Тимофей Семидядько и Алёна Незамужняя шагали по мгновенно вымирающим на их пути улицам и даже не пытались удивляться превратностям теории вероятностей, тем более, что это казалось бесполезным. Не удивились они и новой встрече, когда на их пути обрисовался абсолютно несообразный с пейзажем бугай лет сорока пяти в одних трусах и кое-как натянутом на голое тело траурном от грязи бушлате с надписью на спине: “РСУ-2”. Бугай матерился в стылое пространство, шкандыляя по обледенелому тротуару с осторожно отставленным заплатанным задом и приволакивая правую ногу с надетым на неё розовым унитазом.
— Глядите, не только с нас, оказывается, народ смеяться может,— повёл в сторону незнакомца гранатой второй помощник младшего менеджера.— Наконец-то настоящего придурка на улице встретили...
— Я те за придурка ща надавал бы в табло,— бугай выкатил в ответ звериный глаз, одновременно попытавшись обкусить одну из позвякивавших на его усах сосулек,— если б не боялся осклизнуться и сантехнический прибор расфуярить!
— Так вы тоже, наверное, в травматологию идёте? — осенило студента.
— А то куда ж..,— прислонившись к столбу, свежевстреченный обнял его левой рукой, а правой взлохматил себе усы, сковыривая жалобно завизжавшие сосульки.— Понимаешь, я в сортире новую вентиляционную решётку приставлял, чтоб, значит, покрасивше казалось, да на унитазе стоявши, нога и соскочила. Застряла, падла, намертво! А разбивать его жалко, только недавно установил, восемь тыщ за него, сука, плачено. Ну, я, ломиком цементную стяжку аккуратно обковыряв, его и снял без повреждений. Теперь врачебную помощь себе хочу организовать: может, в травмпункте кремом каким ногу намажут, чтоб, вытягивая, гарнитур не повредить...
— Да не станут врачи с тобой мудохаться,— злорадно заметил Семидядько.— Как будто им настоящих больных мало. Как мы, например.
— Ни хера себе, настоящий больной! — в голосе собеседника послышались презрительно сдерживаемые слёзы ярости.— Та я тебе завтра таких гранат хоть пять штук принесу! А если хочешь знать, в городе каждый хирург знает, до каких степеней умеет быть благодарным Игнат Палыч Бубликов! Уже имел дело, между прочим, так что не голым словом тебе говорю! И пусть попробуют только что-нибудь не так! Я тогда не знаю даже, как называется, что сделаю, а то, бля, ещё и похуже!
— Ладно, пошли с нами,— предложил Калькин.— Всё равно по пути. А мы вас хоть под локотки придержим, чтоб не поскользнулись.
— Вот спасибо,— обрадовался владелец сантехприбора.— Да тут недалеко до троллейбусной остановки осталось. Оттуда уже доедем. Меж прочим, можешь звать меня просто Палычем. Я не обижаюсь.
— Нет, я на троллейбусе не поеду,— вмешалась Алёна.— Представьте, как на нас — в таком виде — люди посмотрят.
— А пусть хоть вообще не смотрят,— грозно зазвенел Палыч вновь наросшими у него на усах сосульками.— Я что, не имею своего конституционного права кататься на общественных средствах передвижения? Не бойся, говорю, поняла?!
...На остановке было полно народа. Но с появлением неспешной кавалькады товарищей по несчастью всем как-то разом расхотелось ехать. Зато подошедший троллейбус, как обычно в часы “пик”, был набит битком. Первыми в него попытались протиснуться Алёна и Калькин. Однако у них на пути вырос дюжий кондуктор. Брезгливо пиная обоих куда попало немытой обувью и служебной сумкой, он завизжал тонким от ужаса голосом:
— Куда? Куда прёте?! А ну, пошли вон отсюда, проститутки, пидарасы, алкаши поганые! Нечего тут в моём троллейбусе всякие проказы развозить!
— Ах ты, тля петушиная,— опешил Палыч.— А ну, посторонитесь, ща я покажу, как надо порядошным людям за своё конституционное право бороться! — он раздвинул своих спутников, потом, бережно заблымкав унитазом разбежался — и, оторвав ноги от асфальта, ввинтился головой в мягкое кондукторское брюхо... Водитель, судя по всему, наблюдал за развитием сюжета в зеркальце заднего обзора, потому что дверцы в тот же момент закрылись, защемив Палыча поперёк туловища с прижатыми к нему по швам руками, и троллейбус тронулся с места...
Медленно передвигаясь на примерзающих к гололёду колёсах, троллейбус тревожно раскачивался из стороны в сторону, наращивая амплитуду, вздрагивая токопроводами и непрестанно выпуская из себя многоголосый гвалт и звериные крики Игната Палыча Бубликова...
— Я представляю, как кондуктор сейчас Палычу морду начищает, пока у того руки занятые..,— мечтательно прошептал Семидядько, наблюдая за конвульсивно подпрыгивающим и неуклонно удаляющимся розовым унитазом.
— Да-а..,— согласился Калькин, незаметно ощупывая правой рукой левую ягодицу Алёны и чувствуя, как в нём пробуждается позабытое за сегодняшний день мужское естество.
Внезапно троллейбус остановился. Его дверцы с лязгом раздвинулись. И Палыч пулей вылетел из них, вращательно раскорячившись в воздухе: описав пологую дугу, он с громким хыканьем шмякнулся на спину. Троллейбус тронулся дальше по маршруту. А к Бубликову подбежали его невольные спутники. И увидели на его истоптанном всмятку лице торжествующую улыбку:
— Нет, гляньте, как удачно удалось приземлиться! — победно потряс он оттопыренной кверху ногой с надетым на неё унитазом.— Ведь ни одной трещинки, падла! Ни одного повреждения!
Ему помогли подняться...
Нет, поездка в городском транспорте им не светила. Это окончательно понял каждый, даже Палыч.
И они зашагали дальше
Пошёл снег. Зато людей — как никого не было, так ни на одного больше и не стало. Снежинки придурковато кружились над головами, понуждая раскрасневшегося от холода Палыча поминутно матюгаться, а Семидядько — обтирать гранату носовым платком. Один Калькин нашёл некоторое утешение и тепло своей правой руке между ягодиц Алёны, истомившейся по разнополой ласке за время своего вынужденного уродства... Каждый из четверых понимал, что сегодня они гораздо явственней, чем когда бы то ни было, никому не нужны, и неизвестно ещё, станут ли нужны в будущем. Тем более неожиданным оказалось появление из-за угла человеческой фигуры с несуразно разинутым ртом, на расстоянии нескольких сантиметров от которого смутно маячила невнятная железяка. Приблизившись к незнакомцу, все узнали в этой железяке цоколь заурядной электролампочки.
— Ну, уж этот точно — настоящий придурок! — обрадовался Семидядько.
— Фыфэво уа э фывуо! — возмущённо ответил придурок, ни на микрон не сдвигая губ. И протянул перед собой вырванный из ученической тетради листок бумаги в косую линейку с написанным на нём текстом.
Калькин взял листок. Прочёл вслух:
—”Паспорил с мужеками что смогу паместить в рот лампочку и паместил а вынуть ни могу типерь боюсь пораница иду в травпункт фамилия моя Алексей Лошков могу покозать паспорт”.
— Ни фига себе,— завистливо протянула Алёна.— Даже я, наверное, не смогу взять в рот ничего такого крупного размера.
— Наш клиент,— мрачно заметил Семидядько.— Тоже, ё-моё, восставший из зада... Ну, давай, мужик, пошли с нами.
Дальнейший их путь не успел приобрести размеренность, потому что позади раздались надтреснутые крики:
— Внучочки! Обождите!
Обернувшись, они увидели лихорадочно подгребающую к ним бабульку с зажатой в руке блестящей бумажкой. Приблизившись, она не преминула сунуть каждому под нос малоубедительный фантик, подслеповато щурясь и рассыпаясь в объяснениях:
— Вота, товарищи дорогия, бяда у мяня случилася, прям ня знаю, чяво и делать-та, прям ня знаю, лишенько такоя, купила сябе жавательну рязинку чувин гам, а в ей оказался вкладыш, на котором прописано, мне суседи прочятали, что по няму полагается мяне премия двести крон, а я и ня знаю, где те двести крон получать, прям бяда, и на почту ходила, и в магазин, и в аптеке консультировалася, никто ня знает, где те клятыя двести крон бывают, может, вы подскажетя?!
— Только бабки дурканутой нам не хватало,— нервно хихикнула Алёна.
— Бабуль, ты что, не видишь: мы в травмпункт идём! — заорал для пущей понятности Калькин.— Мы — больные! Отстань от нас!
И они зашагали прежним курсом... Но старушка, вдобавок ко всему, оказалась глуха, как полено. Она семенила следом, периодически забегая вперёд и приговаривая:
— Вот и хорошо, что нам с вами по пути, дорогие робяточки, чяво мине одной по улицам шлындрять, кругом бандитизьм сплошной, ездиють тута на каждом шагу бандюки на своих мярсядесах, а я ж за такими дяньгами в одиночку идти боюся, потому вы мне удачно подвернулися, я ж так и думала сябе: тяперя надоть идти до сбяркассы, там жа ж разныя деньги, наверная, по порядку находяться, и доллары зялёныя, и кроны ихния ня знаю какого цвета, вот спасибо, родненькия, что подсказали-та, понятно дело, в сбяркассе всякия деньги должны быть...
Услышав слово “сберкасса”, Лошков остановился и задумчиво вытянул губы вдоль лампочки. Затем жестом потребовал у Калькина свой листок и написал на нём: “Сичас вся мидицина нибизплатная посчитайте в карманах сколько у кого есть денег”
Вся компания догадливо порылась в карманах друг у друга, и эта групповая арифметика завершилась тридцатью двумя рублями на круг. Их показалось мало. Тогда Лошков дописал: “Как раз нам по пути сдесь будит сберкаса у меня там сберижения я могу снять”.
Никто не спорил.
И они направились в сберкассу. С деформированными красными мордами, с грюкающим розовым унитазом, с широко расставленными пёстрыми ногами и вспархивающим из-за спин блестящим фантиком...
На тетрадном листе у Лошкова не осталось свободного места, поэтому он с полминуты пытался объяснить жестами остолбеневшим кассиршам цель своего визита, зло скаля зубы сквозь лампочку, но затем нервы у Семидядько не выдержали и он, поправив свободной рукой автомат, нетерпеливо гаркнул:
— Ну, чего пасти поразевали? Человек же понятно вам показывает, чтоб ему деньги выдали!
Отсюда и началась полная психиатрия. Все разом заголосили и попадали на пол. Кто-то нажал сигнализацию, и она завибрировала истерическими звуками. Кто-то швырнул под ноги визитёрам мешок, набитый деньгами. Шустрый Палыч первым сообразил, что произошло недоразумение и, взгромоздив мешок себе на плечо, закулдыкал унитазом к выходу:
— За мной, скорее! — позвал он спутников. — Нас, кажется, не за тех приняли!
А в спины им визжали:
— Ограбление!
— Милиция! Мы вызвали милицию, сейчас она приедет!
...Калькин, Семидядько, Бубликов, Лошков и Незамужняя долго петляли по узким переулкам и проходным дворам, продирались сквозь кусты, перелезали через заборы.
Дневной свет стремительно истощился, перетёк в плоское мерцание сумерек. Город кружился, как в детстве, когда катаешься на карусели, и всё вертится вокруг тебя, теряя отчётливость очертаний. Дома приплюснулись к тротуарам, сливая свои огни в размазанные перед глазами радужные полосы. Время потеряло видимый смысл, и его ткань беззвучно пружинила под ногами бегущих...
Наконец они поняли, что за ними нет погони и перешли на шаг.
Позади тотчас объявилась невесть как умудрившаяся не отстать от них полоумная бабка с призовым фантиком. Неотступная, как смерть, она вцепилась в мешок на плече Бубликова, приговаривая:
— Двестя крон — это я даже ня знаю, сколько на наши деньги-та будет, сыночки, это ба-альшия деньги, может, цельна тыща рубликов, а то, может, и две, ох бяда мне, как бы мяня вы ня обдурили, старую...
Палыч не глядя швырнул ей под ноги несколько пачек банкнот в свежей банковской упаковке:
— Отцепись, падла...
И она отстала, с восторженными прединфарктными воплями канув в чуждую меркантильности тьму небытия.
Они шагали, не останавливаемые никем, по вечернему городу, и необъяснимое ликование переполняло их души. Каждый испытывал желание открыть спутникам нечто важное, излить перед ними самое сокровенное, составляющее отдельно взятую непреходящую суть маленькой человеческой единицы, которая является всего лишь палочкой перед множеством нолей, которых можно возле неё поставить сколько захочешь, как на этих казначейских билетах, коими набит мешок на плече Палыча — но подходящих слов не находилось, потому что звуки и сочетания букв не умеют передать всего, что находится даже в одной единственной душе, и поэтому каждый говорил что мог:
— А я вообще пока с гранатой останусь,— объявил Семидядько.— Мне с ней жить даже легче. Потому что каждое орудие человек придумывает для того, чтоб облегчить себе существование. И её же, вот, не зря кто-то изобрёл. Я теперь буду хозяин своей жизни, как в детстве мечтал, зачем мне на работу ходить, если меня и так все станут за человека считать, приду к своему начальству и скажу: “Не надо мне вашего годового оклада, ну вас всех на фиг! Лучше я по миру буду путешествовать. Пешком. На людей смотреть, себя показывать, а что: интересно ведь!” А может, вообще в Палестину пойду новое верование организовывать для русского народа. Потому что я же вижу: попы сейчас всех дурят, а на самом деле только денег хотят, и по телевизору выступают, а всё из-за одних денег. А мне денег не надо, у меня граната есть!
— Ну, я-то уж точно уверена, что с такими деньгами муж меня какую угодно обратно домой пустит. Только я к нему больше не хочу,— Алёна на ходу прижалась к Калькину, стараясь не прилипнуть пёстрой ногой к штанине его брюк.— Вот ты полюби меня такую, какая я есть на самом деле, а тогда и трахай как сидорову козу, правильно я говорю, да? А то получается нечестно: женщина снаружи может себе что угодно сделать, хоть макияж, а хоть и пластическую операцию, но внутри она всё равно остаётся одинаковая. Вот ты внутрь меня залезь и разберись, нужна я тебе такая или нет, а в постель я могу ложиться с кем угодно, хоть со всеми сразу, это для настоящей женщины ничего не значит, правильно я говорю, да?
— Правильно,— согласился Калькин,— В жизни главное не всегда сразу понимаешь. Я, вот, например, завтра хотел досрочно зачёт по французскому сдать. А теперь вообще не пойду. Перехотелось. Я, наверное, алкоголиком стану. Каждый день буду покупать себе бутылку, а то, может, и сразу две. Потому что когда напьёшься, то на всех свысока смотришь, а так и надо: ведь они же вокруг — все, как один, сплошные придурки...
— Нет, алкоголиком я уже был,— подтянул трусы Палыч.— Я лучше в космонавты подамся. Космонавтом я ещё не был... Только унитаз всё равно буду рядом с собой везде сохранять. Не как денежную ценность, это теперь для меня — тьфу. Но он мне будет как талисман. На счастье. У меня счастья в жизни ешё ни разу не было. А теперь будет.
Единственным, кто ничего не говорил, был Лошков. Он лишь улыбался округлой улыбкой и совершал невидимые внешнему миру усилия, тщетно тужась проглотить свою лампочку...
Двигаясь таким манером, они решили взять бутылку и отметить удачное завершение дня. Семидядько показал гранату в первом попавшемся коммерческом ларьке, получив в ответ две безоговорочные бутылки “Мартини”, потому что больше у него в одну руку не помещалось, и все пятеро уселись на скамейку в скверике, что по бывшей улице Ворошилова. Хорошее настроение незаметным образом исчезло, уступив место неясному томлению и печали. Может, оттого, что теперь они стали внимательней приглядываться к окружающим, и радоваться тут было нечему. Вокруг были одни уроды.
Они неспешно отхлёбывали из горлышка, передавая бутылку по кругу, а печаль внутри каждого набухала и росла. Никто им не мешал, только один раз подошёл спросить закурить противный пацан лет тридцати с волосатыми от онанизма руками, но его послали к собственной матери, да ещё попытался было приблизиться дядька в военной форме с огромными ветвистыми рогами на голове, но тотчас раздумал и, развернувшись на 180 градусов, двинулся обратным курсом, хотя не так быстро, чтобы не услышать презрительно брошенное ему в спину Алёной:
— У него жена блядует, а этот придурок вместо супружеского долга по пивнухам шаблается!
Где-то вдали завыла сирена “скорой помощи”...
Они не заметили, как откупорили вторую бутылку и тоже пустили её по кругу, но печаль от этого не уменьшилась, зато появилось смутное предощущение того, что эти сумерки не случайны, потому что всё в мире есть борьба между тьмой и светом, и, похоже, в нём нет иного смысла, иной движущей силы, которая может складываться из множества хаотически меняющих направление векторов, но от этого никогда не перестанет в сумме оставаться самой собой, вечной и неуловимой константой бытия и небытия одновременно, стремящихся заслонить друг друга, обращаясь в абсолютный ноль в точке своего соприкосновения так же верно и неотвратимо, как две иные, более знакомые нам категории — пространство и время, противоположные по своей глубинной сути, непримиримые и неизбежно стремящиеся к взаимному уничтожению: любое пространство способно быть поглощено временем, и любое время может быть сведено на нет не имеющим конца пространством, но всё конечно в единой точке — в быстротекущей точке их соприкосновения...
Сирена “скорой помощи” приближалась, и было в её звуке нечто призывное, манящее и обещающее.
Палыч, крякнув, вывалил деньги из мешка прямо на асфальт и чиркнул зажигалкой. Огонёк, разгораясь, побежал по купюрам. Но это уже не было интересно пятерым, сидящим на скамейке в ворошиловском скверике, прямо напротив “Белого дома”, и с ужасом наблюдающим за глупой и бессмысленной жизнью окружающих уродов.
Поодаль текло человечье стадо, с рогами и копытами, вонючее и противно блеящее, с опаской косясь в их сторону, а они просто сидели и не знали, что дальше делать. Единственные нормальные люди на Земле.