Франкенштейн (Денис Казанский) : Антропофагия

Ночь. Я шагаю по улице и нервно курю. Я взволнован. Я раздражен. У меня голод. Уже больше суток я не сплю и не могу ни о чем думать. Меня знобит и колотит, как при сильной температуре. Бог знает, какая по счету сигарета в моих пальцах превращается в дым.
Улицы как назло пусты. От кирпичных стен пахнет сыростью, я кутаюсь в плащ и плююсь в грязь. Не так-то много в эту пору найдется желающих со мной познакомиться, это точно, но я ищу. Вокруг, на самом деле, море человечины. Жалко только лишь качества весьма низкого. Я принюхиваюсь, прислушиваюсь к ночному городу, а в ушах стоит лишь одно проклятое ЖРАТЬЖРАТЬЖРАТЬ, и я готов уже польстится на что угодно, лишь бы это закончилось. Час назад я побрезговал той шлюхой, и теперь ругаю себя последними словами. Спальный район, половина третьего. Мое дело - дрянь. Абстенентный синдром. Одиночество.
Никого. В радиусе нескольких километров. Хочется кричать от отчаяния в пустоту этого керамзито-бетонного Стоунхенджа. Я дурак, упустил время. Караулил под школьной дискотекой, все высматривал какое-нибудь бесполое существо, а они расползлись как тараканы, разбежались. Даже без дежурной драки, как-то тихо и невнятно, и теперь уже не было никакой возможности кого-нибудь подцепить. Остается…
Остается, собственно…
Я достаю из кармана мобильный - мой последний шанс не остаться без ужина. Да. Все это время я держал ее в уме. Подло. Малодушно. Я оставлял себе эту возможность.
Несколько секунд колебаний. Набираю номер. Я знаю, утром я буду ненавидеть себя. Знаю…
Шесть долгих гудков. Ее усталый, заспанный голос на том конце провода. Я едва нахожу в себе силы, чтобы произнести:
- Привет. Ты не спишь? Мне тебя не хватает…

Скотина! Сволочь! Дерьмо! Жалкий, безвольный человечишко! А-а-а-а-а!!
Я хватаюсь за голову руками и реву. На губах солоноватый привкус. Я ненавижу себя за то, что она, моя вчерашняя поздняя гостья, разорвана на куски и разбросана по всей квартире, душной и гадкой берлоге, стекает по стенам кровавыми кляксами и хлюпает в комнатных тапочках. И бутылка вина, привезенная ею, катается по полу в тесной шестиметровой кухне, выпитая одним только мной.
Я целую ее холодные запястья, от нее до сих пор пахнет духами и карамелью. Я кромсаю ножом ее прекрасное, юное тело и плачу от жалости. За пол года я успел к ней привыкнуть. А теперь она шкварчит на сковороде, как какая-нибудь индейка, и это, клянусь, необычное ощущение, целовать запястья своей милой, в то время как бедрышки ее жарятся в кипящем масле. Она, конечно же, заслуживала лучшего, чем быть съеденной в панельной хрущевке таким ничтожеством, как я. У нее глаза были цвета июньского неба. Она обнимала меня и вздрагивала, слезы катились по ее щекам и падали на грязный ковер, а я молчал и гладил ее по волосам. Мы стояли так в коридоре, она говорила, что это замечательно, что я хочу съесть ее, что теперь она понимает, как я ее люблю на самом деле. И еще много чего говорила, мой ушедший в прошлое ангел, достойный самых прекрасных стихов и всех мировых запасов золота.
Я скорблю, но ловлю себя на мысли, что это был не самый тяжелый шаг. В первый раз, да, точно, в первый раз было тяжелее. Тогда было страшно. Тогда – всепоглощающее, пульсирующее, вопиющее «ЧТО Я НАДЕЛАЛ!», теперь – только сытое урчание в животе и какие-то спонтанные пластмассовые эмоции. Я гоню от себя понимание того, что если бы я не вел себя как мудак вчера вечером, то она была бы жива. Позвонила бы мне, может быть, сегодня и мы пошли бы гулять куда-нибудь.
Она сладкая. Действительно. Она стоила этого на сто процентов. Ее сок течет у меня по подбородку. Я ем и представляю, что она стоит рядом и умилительно смотрит на меня. Смотрит, как я обгладываю ее ребрышко…
Где-то в комнате раздался телефонный звонок. Да, кажется, у меня есть телефон…
- Привет – сказала трубка – знаешь, какая самая несексуальная сексуальная сцена в кинематографе? Это когда Никита Михалков трахает Ингеборгу Дапкунайте, помнишь, в «Утомленных солнцем»?
- Помню – растерянно сказал я.
Звонил Хэт. Он любил всегда вот так вот ошарашить меня каким-нибудь дурацким вопросом, а потом ржать, как психопат. Но я не обижался. Хэт был моим школьным приятелем, да и вообще, едва ли можно обижаться на человека, с которым вместе ел человечину.
- Знаешь, Хэт, я Кристину съел – я заискивающе кашлянул – сегодня утром.
В трубке на несколько секунд повисла тишина.
- Ты шутишь?
- Разве это похоже на шутку?
- Так ты, мать твою, серьезно? Ты что совсем ебнулся! Такую девку сожрать! – он заорал так громко, что у меня зазвенело в ухе.
- Я знал! Тебе она тоже нравиться. Точнее, нравилась… - ухмыльнулся я.
- О, ты настоящий маньяк – Хэт неожиданно захохотал – нет, я не в том смысле, что раньше ты был вменяем, нет. Но жрать телку, с которой еще вчера ходил в кино и, извиняюсь, трахался - это просто пиздец! Сколько вы с ней встречались – шесть месяцев, восемь?
- Шесть с половиной – ответил я.
- И что, вот так просто…
- Послушай – перебил я – ты ведь знаешь, как это происходит, верно? Что ты пристал-то ко мне!
- Не могу понять, тебе ее совсем не жалко?
- Жалко – честно признался я – очень жалко. Я дурак, Хэт, но что я могу поделать? Мне теперь очень плохо. Почти так же, как тогда, когда я отравился той гламурной сукой, помнишь? Но, поверь, Кристина - она восхитительна! Просто тает во рту! Нежнее ее, я еще ничего не пробовал.
- Я думал, ты любишь ее – сказал вдруг Хэт серьезно
- Давай только без лирики – скривился я – хочешь, приходи на котлеты.
- Я не смогу ее есть.
- Но ты ведь ел со мной, помнишь?
- Да, два раза. Но я не знал этих людей. И потом, это так, баловство, мне просто хотелось попробовать.
- Каннибализм – это не баловство! – подчеркнуто пафосно сказал я и повесил трубку. Мне почему-то вдруг стало очень смешно.
Когда-то мы с Хэтом неплохо проводили время. Бродили вместе пьяные по бульварам и паркам, и я рассказывал ему кого из прохожих я бы съел, а он хихикал и говорил, что я попаду в ад. Хэт был чайником и почти ничего не понимал в этих вопросах. Он думал, что я готов жрать все, что движется, а я всегда был слишком щепетилен. Я не связывался с пубертатными мальчиками и женщинами старше тридцати, брезговал неопрятными девицами легкого поведения и жирными обвисшими мамками. Человек, злоупотребляющий сигаретами, лекарствами и алкоголем для меня также не представлял ценности – это ужасная гадость, поверьте мне. Вторым, кто оказался в моем холодильнике, был дядя Витя – бывший сторож гаражного кооператива (тогда я еще слишком боялся милиции и выбирал себе пищу совсем по другим критериям). Одинокий, никому не нужный мужичонка, спивающийся от безысходности. Я убил его молотком, неумело разделал топориком для мяса, потом долго трясся и, глотая слюну, читал молитвы. Но дядя Витя умер напрасно - его мясо оказалось практически несъедобным, жестким и противным на вкус. Отведав его, я едва не проблевался, а блевать человеческим мясом – это очень непрактично и пошло. Еще долго потом по ночам я потихоньку сжигал дядю Витю за домом на пустыре, где никогда никого не бывает, и грел руки над желтыми языками костра.
Впрочем, теперь это не имело никакого значения. По крайней мере, сегодня.
За окном стремительно умирало лето. Умирало неправдоподобно красиво и сказочно, как на картинке, сгущая свинцовые краски небесного купола, опадая беззвучной листвой с мокрых кленов. Природа, казалось, скорбила вместе со мной, роняя откуда-то сверху скупые слезы. Жалко, поэт из меня никудышный, а то бы сочинил чего-нибудь приличествующее такому дню. Дню, в котором ее уже нет.
Мне теперь хватит ее надолго. Может быть, аж до нового года, если экономно расходовать. В этом случае мне даже доведется попробовать свой фирменный мясной салат в новогоднюю ночь, это было бы здорово! Да, мы ведь и планировали встречать этот новый год вдвоем, помниться. С шампанским и бенгальскими огнями. Что ж милая, клянусь, я тебя не разочарую!
А что если, я действительно ее любил? Что тогда? Умереть от тоски? Терпеть любовь, скользкую гадину под сердцем до тех пор, пока образ ее не сотрется из памяти? Ненавидеть себя еще больше, чем я ненавижу сейчас? Бред. Я не мог ее любить. Такое чудовище, как я вообще не способно любить кого-нибудь, если, разве что, речь не идет о гастрономической составляющей.
Снова зазвонил телефон. Я подумал, что это опять Хэт, и решил не брать трубку, чтобы ненароком не выдать своей истерики. Пускай продолжает считать меня бесчувственным выродком, так надежнее. Кто-то же ведь должен быть бесчувственным выродком, в конце концов!
Однако, время приближалось к полудню.
Я подмигнул Кристининой голове, покоящейся на большом блюде, переоделся в чистую, без бурых пятен, одежду и вышел за продуктами в магазин. Жизнь продолжалась, мне необходимо было купить сливочного масла и панировочных сухарей для моих любимых котлет по-киевски, у меня почти закончился хлеб, и было дикое желание напиться.
В магазине почти не было людей. Продавщица с кольцом на безымянном пальце, в который раз улыбнулась мне краешком рта и нарочно долго советовала, какой коньяк выбрать. Ей нравились худосочные мальчики с темными кругами под глазами, вроде меня, и она не упускала возможности наклониться над прилавком так низко, чтобы мне стали видны ее аппетитные груди в вырезе кофточки. Я тоже улыбнулся ей и сказал, что ее мужу очень повезло, что его жена так хорошо разбирается в коньяках (чуть не сказал: в дешевых коньяках). Она ответила, что мужа нет, и не будет еще неделю.
Я вышел из магазина в хорошем настроении. Я решил, что ей наверняка нет еще тридцати, а если и есть, то можно сделать исключение. И еще я подумал, что не знаю до сих пор, каковы на вкус замужние женщины.