JG : Белое

Посвящается всем не вернувшимся из боевых вылетов

Белое

Белое, белое, в нескончаемой дымке августовское небо бескрайней поволжской степи. Трава желтая и выжженная, прибита душным и тяжко обволакивающим ветром, напоминающим дыхание родных узбекских хлопковых полей. Ветер стабильный и сильный. Не слышно ни насекомых, ни возни девушек-оружейниц, терпеливо, патрон за патроном, заряжающих ленту ШКАСа. Аппетита нет – он ограничен только парой литров компота – заполнить желудок. Принесенный из столовой прямо на стоянку обед остается почти нетронутым.
Есть только жгущий потное тело злой зной, низко стелящейся по травам. Есть сетчатая тень от капонира и сплошная тень от латаной-перелатаной плоскости. Тень укрывает от солнца, почти слившегося с белым небом, дает некое подобие прохлады.
Час назад сели после напряженного вылета – думать не хочется ни о чем.
Хорошо прошлись по тыловой колонне фрицев – разноцветные строчки от души поплясали по грязно-камуфляжным жукам-грузовикам, большая часть которых весело вспыхнула; кое-где нарядным фейерверком начали рваться и накрывать все вокруг живописными дымными следами боеприпасы, догоняя разбегающихся во все стороны серых муравьев Вермахта. Издалека сверкала и подмигивала Волга.
Тогда, после крайнего захода, когда ты едва уберег хвост просевшего в пике «ил-второго» от фатального соприкосновения с желтой травой, после сбора эскадрильи подальше от палящих из всего подряд серых муравьев, когда ведущий уже обозначил собой курс домой, хотелось петь. Так всегда бывало после удачного, с фейерверком, удара. И только минут через пять, переведя дух, ты нажал на кнопку СПУ и запоздало спросил стрелка, как у него дела. Еле вспомнив его имя. И не получил ответа. СПУ молчало. «Мессеров», свалившихся сверху со стороны солнца, еле отогнанных истребителями прикрытия, ты не заметил.
И радость сразу ушла.
Сейчас радости тоже не было никакой. Как не было и особой печали. Не было вообще почти ничего.
Адреналин уже упал, и, как всегда, начинало тихонько подташнивать - еще и от пустого желудка. Осталась горечь во рту и легкое, словно горячим чаем обжегся, жжение на кончике языка.
Курить хочется, однако нет сил тянуться к кисету и бумаге.
Пустота.
Пустота.
«Какой он по счету-то?» – подумалось о стрелке, мысль сразу потухла. Это – не вылеты считать.
Ты почти привык к таким вот вещам - истерзанное пулями «мессера» тело стрелка с полчаса как вытянули из прорези позади твоей кабины, обильными промываниями нескольких ведер воды смыли кровь и заменили брезентовую ленту, заменяющую сиденье. Принесли и новые ремни, пронырливый Семеныч вроде даже притащил и засунул внутрь ракетницу с патронами и старый затертый ППШ. Иногда это как будто им помогало.

Значит сейчас придет другой.
«Откуда, интересно, - опять мелькнула залетная мысль, - надо бы предупредить, чтоб не лопал перед вылетом, если не из летающих…»
Первый раз за него ленту снарядят те же девушки – да и лучше у них это получается, аккуратнее. Каждый патрончик осмотрят-смажут хрупкие ручки. Потом у этого хватило б силенок руками двигать во время перегрузок, наводить пулемет на худые силуэты с желтыми капотами, падающие сзади-сверху.
У самого же поначалу и в глазах темнело, и щеки на плечи сползали (пока было чему сползать), когда «ил» чудом не ломался пополам от горки после атаки…
А им каково? Спиной вперед ведь!

Скоро снова получать задание.
Скоро третий за этот день вылет.
Выискивать на пыльных проселочных дорогах обозы, пикировать метров с семисот на грязные грузовики или черные комочки паровозов и игрушечных вагончиков, пускать зеленые и белые трассы, шипеть «эрэсами», дергать за «сидор», чтоб валились и рыхлили желтую траву и пустынный ветер черные капли «пятидесяток». Иногда радоваться устроенным фейерверкам. Выискивать и штурмовать на бреющем траншеи, привозя домой изрешеченное тело самолета, намного труднее.
Лица друзей и даже безликие «мясные» стрелки из штрафбата в облепленных мозгами норах фюзеляжа будут видеться гораздо позже. Много позже.
В тех снах, из который в другой, мирной жизни, тебя, кричащего навзрыд, будет выдергивать твоя брюнетка-жена, очень похожая на английскую актрису Вивьен Ли из фильма «Мост через Ватерлоо». Недавно смотрели прямо в степи, на простыне, натянутой на деревянной стене штаба.
Ты опять подумал о ней и о дочке, но сил не хватило даже достать из бумажника карточку. И ты забылся в коротком крепком сне – конечно же, с надвигающимися на тебя то облаками, то вращающейся степью, перемешанными с хриплым матом в наушниках шлемофона.

Спи, дед.
Отдыхай.
Потому что скоро еще один вылет и очередная адова работа.
Ты пройдешь через пекло сталинградской мясорубки и выживешь. После того, как в сорок четвертом под Кенигсбергом пулеметно-пушечная очередь «худого», перебив тебе тросы рулей и превратив в щепки плоскости, прошьет тебе пулькой бедро и ты, раскрывши купол на высоте пятидесяти метров (на зависть любому современному «бейсеру»), будешь еще полчаса бодро ползти и скакать на двух ногах под минометным обстрелом вместе с вытаскивающими тебя с передовой бойцами, а нога онемеет и станет чужой уже в наших окопах, тебя спишут на По-2.
Связным летчиком ты встретишь победу и после проживешь долгую, бурную и не всегда легкую жизнь.
Ты уйдешь из этой жизни тяжело, потому что кое-что не сумеешь понять.
И как бы там ни было, для меня ты вместе с другими навечно останешься не вернувшимся из боевого вылета длиной в жизнь.
И я искренне надеюсь, что где-то там разберутся и, в конце концов, помогут разобраться тебе.

Я люблю тебя, дед, и буду любить до конца дней своих.
Ты всего лишь раз пришел ко мне во сне, но в каких бы далеких мирах ты сейчас ни скитался, я желаю тебе любви и счастья.
Никак не меньшего, чем данного мне тобой – в познании бесконечного неба, которое теперь всегда со мной.
В свободе взлета и падения, рева мотора. В жестком резиновом набегающем потоке.
В том хрупком цветке понимания чего-то огромного, который распускается в груди каждый раз, когда проблемы и невзгоды кажутся несуразными и ничтожными, а вокруг – лишь высота, высота, высота…
И ослепительная бирюзовая вечность.