Калябяська : Некто Никто

13:19  28-07-2007
Когда заход нового солнца
тягучим дымом провожаю
Когда молчанием нависшим
сыт по горло
Я начинаю
вспоминать, о том, что прожито,
сложено,
чьи головы отравлены
ложью…

Четыре шрама на голове…Отчетливо видно – все четыре, видно, потому что голова выбрита. Гладко, как яйцо…Не потому, что начал лысеть, ведь большинство мужчин начинают брить голову с дуновением возрастной осени, еще не зимы, но уже не лета – моложавятся, подчеркивая свое мнимое сходство с Брюсом Уиллисом, тем самым давая понять что, мол, да, я спасу планету, детка, я буду потен, грязен, кровав, вонюч и устал, но запрокину тебя на руку и вопьюсь марочным (моим, истинным) поцелуем в твои алычовые губы…Он брил голову не за этим и не от этого…И не затем, чтобы все глядели на его голову и представляли себе его победы и поражения: ах, вот этот шрам, наверное, его ударили по голове лопатой, когда он дрался с местным хулиганьем, один, а их пятеро, вот какой молодец, какой герой… Он брил голову потому что ему было жарко летом, потому что он нравился себе таким, лысым, потому что ненавидел возню с волосами, которые с детства были непослушными и торчали нелепо, как щетина унитазного ершика…

Пива пьет много, шумно, быстро и сосредоточено – поставил себе цель и сделал, ну мужчина, что тут скажешь…Безалкогольного пива никогда не понимал, потому что сызмальства важен был не вкус, а эффект, зачем усложнять простоту жизненную, она дана нам на блюдечке, не с каемочкой – но на блюдечке, а мы все норовим приправить ее разными специями, соусами, намудрим, а потом силимся отыскать в этой белиберде тот самый, изначальный вкус.

Страдает паранойей…Хотя никогда не признается, что страдает, и никогда не допустит мысли, что все его идеи и домыслы носят параноидальный оттенок. Но сам не подозревает, насколько глубоко въелся этот червь сомнения, вражды и неудовлетворенности в его лысый череп, как точит его изнутри, обламывая краешки здравого смысла, раскусывая и разжевывая мнимую правду, впрыскивая ее в голубые, натянутые как тетива вены… Живет по законам искаженной истины, ищет виноватых, и, если повезет, сливает на них переполненную чашу баланса дерьма своей гипертрофированной правоты, правоты больной, которая мешает жить и ему и окружающим, как огромная опухоль на глазу – ему мешает увидеть, а людям мешает воспринимать его адекватно, потому что человек с опухолью на глазу изначально вызывает только жалость и неприязнь, как бы мы не отнекивались.

Каждый день ждет, что за ним придут и накажут его за мнимые провинности, которые он совершил в своей обширной (географически и вообще) жизни…С умным видом, деловито и коротко общается по телефону, шифровками, кодами, дурацкими секретностями – подозревает, что телефон прослушивается спецслужбами или кем-то там еще… Цедит циничные скользкие фразы сквозь зубы – не любит власть, власть сломала ему жизнь, видите ли…Власть сломала жизнь многим – потому что время такое было, потому что кто-то ухватился зубами за края лодки и пронесся с ветерком по волнам перестройки, а потом и по развалу Союза, а кто-то не успел – и так и остался барахтаться между берегом и спасительной косой, не умея плавать, а умея только держаться на плаву…Это жизнь. Но ему не возможно было донести, доказать, рассказать – он все и так прекрасно знал…Иногда, для пущей важности, рассказывая о каких-то передрягах, вплетал туда известные фамилии, так, для красного словца, потом об этом забывал, и сам верил, и терял эту нить реальности и туманной надуманности и с пеной у рта доказывал собственной старушке-матери, что воевал в Афгане, хотя она прекрасно помнила, как он в то время дни на пролет забивал козла в соседнем дворе с пропитыми насквозь дядьками… А если настаивать станет – не погнушается поднять тяжелую, в синих наколках, руку и не словом, а делом, снова и снова подтвердить свою правоту…
Жены у него никогда не было, хотя женщин он любит, и при виде них, глаза умасливаются, но все же насторожено поглядывает точным серым глазом из-под насупленных бровей – а вдруг подослали, охмурить, окрутить да тайны военные выведать… Есть у него и постоянка – тихая серая мышка, сорокалетняя женщина, муж у которой давно и успешно капитулировал перед алкоголем, ходит к нему вечерами, тихо, шепотом успокаивает его бдительность, снимает заштопанную комбинацию, которую в наше время лишь в музее встретишь и отдается его мужскому инстинкту. Иначе не назовешь – кончает быстро, ласкает мало, целует бегло… Хотя она довольна, муж давно утратил способность ко всяким телодвижениям любовного рода, все его движения сводятся к проворному умению донести выпитое до туалета и не обоссаться в кровати…

Когда я прохожу мимо подъезда, он всегда внимательно следит за мной, молча, на мое «Драссьте» едва ли кивнет бритой головой, хотя вечерами, когда я выхожу гулять с собакой, любит поразглагольствовать о тяготах нынешней жизни… Иногда я не сдерживаюсь и упрекаю его в жестокости к матери, в очевидной и смехотворной подозрительности, он всегда молча слушает, как будто соглашается, но когда я скрываюсь за дверью подъезда, вслед мне летит его змеиное шипение: «Сссука безмозглая…»
Вчера он долго бушевал и сквозь открытую форточку отрывисто, как у Маяковского, вылетали его слова-лозунги: «Дерьмо жрал!.. КПСС!.. Ельцин этот!...Вы все меня подставить хотите!...» Дребезжала посуда, вскрикивала горестно мать, пытался достучаться до одеревенелого сознания отец…Как всегда, соседи вызвали милицию, она, как всегда приехала через час, когда вся суматоха уже закончилась и странная тишина висела мокрой проволокой под окнами разбушевавшегося семейства… Его вывели через пол часа, в наручниках – «Мать убил…Ударил а она об угол виском…» - шелестом пронеслось по вышедшим поглядеть на лицедейство товарищей в форме соседям…Он шел склонив бритую голову, молча, спокойно, на удивление безропотно… Прежде, чем сесть в машину, поднял голову, и все увидели, впервые наверное, его слезы… «Больной человек… - остро промелькнуло у меня в мозгу – жалко…» Но он нарушил мои мысли сиплым, натянутым каким-то голосом: «Я позвоню куда надо, они вас всех в землю положат, мрази!...»

Вот так всегда…Ищем правды…И находим ее в лице собственного сына, который в своем бреду направит наш висок на угол деревянного стола…
Ему бы книги писать…