Кобыла : Выжловка

Солнце мартовское - что незрелая девка с еще голым лобком. Вроде и дразнит уже, а толку ни хрена - не согреться. Матвеич хмыкнул и поскреб куржак на стекле слоящимся желтым ногтем. Кружевной узор, что вырастает на окнах в остывшей за ночь избе, теперь плавился по краям, опадал, а в просвет слепило солнце, и слезились глаза. Отогретые теплом мухи ошалело носились вокруг, бились о потолок и беззастенчиво сношались на тюле, накрахмаленном к Женскому дню.

- Паня, а, Пань?
- Чего там?
- Да вот, думаю, Ладку брать? Боюсь, потекла…
- Куда тебе? Опять собрался, а? – Прасковья лязгнула заслонкой печи и недобро воззрилась на мужа: - Не нашлялся еще?! Стыло в доме, к Мусиным за обогревателем сходи...
- Так ведь, Пань, заяц шалит, лису за оврагом видели, - Матвеич приобнял жену за упругий холеный загривок.
Две мухи слету шлепнулись на выбеленную гладь стены и зажужжали под ухом.
- Ить, вон мухи ебутся - не мерзнут, а ей – сты-ыло!

Под сведенными Паниными бровями шмыгнул озорной огонек, так вылетает искра из трубы, но осунулся и потух:
- Иди уж, бездель, иди, - и она затрясла вязким, как тесто гузном к домашнему очагу.

Дура баба, что с нее взять. Уж коли встала у мужика мысль – не удержишь, все одно - убежит.
Матвеич открыл комод, нащупал зачехленное ружье, патронташ, сунул на всякий фарт пару жаканов в карман и накинул кургузый тулуп. В дверях он замялся, развернулся и, уже совсем осмелев, накатил из графина стограмм. Счастливо крякнул, зажевал куском колбасы и выплыл во двор.

Солнце резануло глаза. Стукнувший за ночь морозец разогнал облака и заголил поднебесную синь. Деревья еще стояли в кухте, а с шифера - дробила капель. Нет, отпустил мороз, теплеет – с соседской трубы вяло сочится дым и стелется к низу, к земле.

Матвеич отвязал выжлецов: муругого Мотыля и свою гордость - Бурана. Бурана – Бураша - долговязого щена королевских кровей он прикупил недавно. Мечтал по весне натаскать – взамен Мотыля-полукровки. А сумму так и скрыл от жены. Не то б взвыла сукой на гоне.

У вольера с Ладой Матвеич задумался, уныло почухал матню, но решился и звякнул замком. Выпущенная на свободу гончая визжала и частила хвостом. Не терпелось засранке, рвалась в лес.
Мотыль, чуя грядущую течку, суетился, лез мордой в сочную петлю под хвостом, не сдержался – прыгнул, но, получив отпор, заскулил.
- Ну, значит, девка, беру, - Матвеич пристегнул гончих в смычок и окликнул щенка.

Прасковья мужниной страсти к охоте не понимала. Тарахтела, зазноба, что лучше поросенка держать. Да и не ладилось у них, с Матвеичем, с той поры, как…

Крепкий наст хрустел под ногами. Матвеич огляделся, зарядил ружьё и спустил собак. Лада тут же ткнулась мордой в снег и больше не отвлекалась. Усердно шарила носом, вела челноком и поминутно срываясь в намет. Мотыль не отставал и не сводил глаз с белых ляжек подруги. Лишь Бураш скакал рядом и дурковато таранил обоих.

...на десятый год бездетной жизни, Матвеич согласился пройтись по врачам. Паню уж просчитали вдоль и поперёк. Желторотый дотоха- уролог, блеснув очёчками снизу вверх, подытожил вердикт – виноват Матвеич был сам. Вернее не он, а опухоль, кила, проросшая естество насквозь. Словно червь подгрызает цветущий, в самом соку, корнеплод...

Лада вдруг остановилась, пригнула чуть шею и, исподлобья глядя сквозь хозяина в даль, подпустила кобеля к себе.
- Понеслось! – Матвеич злобно ругнулся и пнул Мотыля под дых. Пес снова взвизгнул и отскочил в сторону. Надо было возвращаться домой. Матвеич полез за поводком в карман, но Лада, избавленная от ласк, сдала в сторону и скрылась в кустах. Выжлецы увязались за ней. Пару раз где-то слышался лай – пустобрёх, одиночный, нескладный, но вдруг до Матвеича донесся гон, настоящий забористый гон, с каким Лада гнала всегда зверя. К нему добавлялся остервенелый, густой – Мотыля и восторженное тявканье щена.
- Ай, молодцы! – Матвеич взбодрился и бросился вслед.

Добычу Лада всегда выгоняла аккурат на него, но тут гон сместился в сторону, ослабел и затих – зверь уходил оврагом. Матвеич покурил, посвистел и пошел по следу. В другой раз собаки вернулись бы сами, но с течной Ладой плохи дела. Покроется неизвестно с кем. У суки тампа в паспорте нет – всем дает по любви.

Паня диагноз мужа восприняла спокойно. Сказала, что, доктора и не такое лечат сейчас, и что в город съездит сама. Поехала - не тайна было то, что советуют в таких случаях доктора. Подгуляла тайком. Матвеичу быстро донесли – где, когда, от кого. Взбесился, конечно, избил, но все же правда была её, бабья. Не хотела пустоцветом расти.
С тех пор в попу дудел б на жену, да совсем не по-людски нельзя. Паня родила в срок, пацана. Из роддома забрал, отчество своё дал и фамилию, но не признал Лешку своим. Паню бил с бодуна, но беззлобно, к порядку. Та обиды прощала, не рыпалась и светилась тихим счастьем среди ползунков. Толстела, дурнела - разнесло как опару в тепле. Тут Матвеич и сам загулял. Её звали Наташа - разведенка, с дитем.

Взрытый собачьими лапами снег привел к оврагу. Среди округлых отпечатков собак следы были тоньше, изящней – гнали лису. Матвеич неуклюже сполз вниз, хватаясь за мелкий чапыжник и стволы осин. По самому дну пролегал темный ручей, и следы вились вдоль него.

Наташа вернулась из города, после развода, устроилась в магазин. Напросилась сама – глазами, зыркая по крестцам мужиков. Сдалась сразу, без лишнего писка, без прелюдий и увертюр. Цепко взяла за кадык. Любилась ненасытно и жестко, как в самых скоромных снах. Уходил, материл, возвращался. Кружило, как щепу в суводи. Но Наташка ушла сама – к городскому опять. Матвеич видел на свадьбе - плюгавенький, хилый, в очках.

След оборвался и продолжился по ту сторону ручья, потом резко взял вверх, к озимым полям. Матвеич проверил обледенелую кромку, разбежался, прыгнул, но подошва соскользнула по насту, и он грузно оступился назад. Сапог попал на склизкий от ила голыш, съехал и подвернулся. Матвеич рванул к берегу, но от боли в ноге заорал и осел. Выполз на берег, достал намокших сигарет, пошарил в карманах. Видать, выронил зажигалку в ручье. Больную ногу ломило. Матвеич попытался снять сапог, но прострелило так, что от боли свело яйца в гроздь, и он снова завыл.

Кое-как поднялся, опершись на ружьё. Небо вновь затянуло, в ветвях пинькнула пичуга и смолкла. Снизу овраг казался еще больше, чем есть. Намокший тулуп закоснел и не гнулся, от мокрых штанов колотило в озноб. Матвеич полез наверх, сперва ковыляя с ружьем взамен костыля. Пару раз падал и съезжал обратно, потом лег на брюхо и полз, цепляясь за мшистые корни деревьев. От усилия взмокла спина, но колени сводило до коликов в животе. Выбрался. Перед носом темнела резука, в корочке наста жизнерадостно зеленел копытень. Матвеич схватил ртом снега, сглотнул и перевернулся на спину.

А ведь любил он Натаху, любил. Горячую, мокрую, страстную. Не мог он понять, не хотел. Почему между мужиком и ребёнком всегда баба выбирает дитя? «Мальчику папа был нужен, школа городская, ети»! Вот она - правда бабская, упрямая, подлая, сучья. За что пошла? За прописку! За штампик синий, раз-так! Без любви, в кабалу, за ништяк!

Матвеич опустил веки. Левая нога мелко дрожала, правую ниже колена не чувствовал уже совсем… сейчас, вот чуть-чуть – и до дому… ползком, на карачках… прорвусь…

Горячее дыхание обдало лицо, и чей-то влажный язык заходил по щекам. Матвеич очнулся. Лада стояла над ним, виновато вихляя всем телом, и покорно смотрела в глаза.

Негнущейся рукой он неуклюже ухватил за ошейник, притянул к себе, другую руку сунул в теплый выжловкин пах:
- Лада, Ладушка, - вздрагивая, приговаривал он, зарываясь лицом в духовитый собачий бок - так, что если кто оказался рядом сейчас, то не разглядел бы слез, сыпавшихся из его раскрасневшихся глаз.