Калябяська : Молоко

Рукава растянутого свитера мраморной нитью вискозы обтекали избитые костяшки кистей...Рукава, на которых как образцы почерков в канцелярии хранились величественные пятна и подтеки, разного цвета и консистенции...Бурые пятна, вчера он писал закат, желтые, бирюзовые и много темно-ярких пятнышек, рассыпавшихся как крошки хлеба на его бесхитростном одеянии...Он был художником, нет, не бедным гением, слоняющимся по помойкам и ловящим вдохновение от солнечного блика, танцующего на крышке консервной банки из под бычков в томате... Но и не самодовольным добряком, с лоснящимся подбородком, который рисовал уже не ради искусства, а ради собственного величия, ради чудом когда-то завоеванного имени на недосягаемом Олимпе мировой известности...Он писал картины для себя. Он был стар, он не пытался чего-то доказать миру, захлебываясь слюной в своем юношеском максимализме. Его жизнь была проста и размеренна, раз в месяц, пожилая почтальонша в детских ботах приносила ему пенсию, он клал деньги в старинный комод, доставшийся ему от деда и ежедневно покупал себе литр молока, буханку хлеба и двести граммов докторской колбасы. Любимая еда.
Он пил молоко степенно, скупо отхлебывая из голубой чашки. Потом садился в кресло, закрывал глаза, и уступчивая, податливая муза, как слайды показывала ему картины и он выбирал, что сегодня ляжет точными штрихами на чистый лист, или на холст.

К нему часто приходили люди, знакомые, знакомые знакомых и просто люди, непонятно откуда взявшиеся и непонятно куда уходившие. Люди кивали головами, глядя на его картины, толкали друг-друга в бок, смущенно хихикали в кулачок, глядя на его шестигрудую обнаженную Русалку с умиротворенным остро-голубым взглядом. А однажды пришел статный господин, изъяснявшийся на немецком языке, хлеставшем тонкий
слух художника воспоминаниями о страшной и так и не понятой войне. Господин хотел купить картины, но художник удивленно и обиженно покачал головой. Он никогда не продавал своих картин, он их дарил. Он подарил господину Русалку и пожелал ему счастливого пути. Тогда господин через тонконогую переводчицу в мужском галстуке, попросил у художника позволения устроить выставку, в Берлине. Художник долго думал. Потом согласился, поддавшись внутреннему, детскому какому-то порыву к путешествиям.

В Берлине его хвалили. Его приглашали на банкеты, на светские рауты. Ему предлагали большие деньги за его картины, и он в конце-концов сдался. У него вдруг появилось много знакомых, много денег, много людей суетились вокруг его имени. Его считали гением. Художник удивлялся и ему было смешно, сам-то он знал о себе правду, знал, что он всего-навсего Иван Никифорович Федосеев, фронтовик, долго читавший "Капитал" Карла Маркса, и так ничего для себя не уяснивший. Удивление его возросло, когда волоокая зеленоглазая, мягкая и податливая, хотела отдаться его давно задремавшей плоти. Она внезапно пробудила в нем вкус к происходящему. Он стал одеваться в импозантные, дорогие костюмы, цвета мокрого асфальта и колумбийского ночного неба. Он пил марочное вино и ел красную икру, иногда большой русской расписной ложкой, на потеху окружающим иностранцам. И в конечном итоге он вдруг поверил, что да, что все другие там, в совдеповском доме с пожелтевшими обоями, что они не знали, не верили не могли знать...Он поверил что он гений. Эта простая истина с легкостью улеглась в его некогда контуженном мозгу, она запросто разместилась в его бесхитростной душе и он осознал себя в абсолютно новой и такой восторженно-приятной ипостаси. Он - гений. Он стал широко улыбаться, заигрывал с молоденькими, стыдно-молоденькими девушками, и еще болеестыдно было то, что они отвечали ему взаимностью и у них случались странные, плотские отношения, удовлетворение от которых настигало его темной ночью, в роскоши номера люкс.

Прошло время, его картины были увидены уже множество раз, и пришло время создать новизну, подтвердить свою гениальность. Он накупил лучших, самых дорогих кистей и красок, он арендовал просторную студию в центре города, он пригласил самых красивых натурщиц...Но он не мог. Он начинал писать, оканчивал картину, с которой мертвыми глазами на него смотрело плоское существо. Нет, он не потерял своего умения. Но его картины утратили жизнь, как будто кто-то перекрыл кислород, как будто изображение не было больше трехмерным...Он нервничал, срывался, у него даже был сердечный приступ...Но муза молчала, когда он закрывал глаза, она не показывала ему слайдами картин, он молча смотрела в его пустые глазницы и нагло, недоверчиво улыбалась.

Через несколько месяцев, совсем больной, похудевший, с
потухшими глазами он вернулся в свой родной город. Его квартира совсем не изменилась, не потеряла своих очертаний, только годовой слой пыли напоминал о его поспешном бегстве в мир богемы. Он устало распечатал пакет молока, налил его в голубую кружку и принялся степенно глотать полузабытый, родной вкус молока родины, разбавленный с холодной водой. Он степенно допил, сел в кресло и закрыл усталые глаза.
Медленно на середину комнаты выплыла муза. Он не улыбалась. Она ласково провела невидимой, легкой, как перышко птицы, рукой...Долго смотрела на него, затем сонно улыбнулась и начала показывать слайды...Худое, морщинистое, измученное лицо художника медленно разгладилось в детской улыбке.