Француский самагонщик : На старом кладбище

Хорошо на кладбище тихим тёплым будним днём. Народу мало, особенно в старой части, где давно уже не хоронят. И живые к своим мёртвым с годами приходят всё реже. Забывают? Да нет, пожалуй, помнить-то помнят, но горе утраты уже не то, и вообще оно уже не горе. Помнят, как и всю свою жизнь – хорошо ли, плохо ли… Много чего в ней было, в жизни, и ко всему, ну, почти ко всему, привыкают. Так что приходят на старые могилы совсем изредка – в годовщину, да хорошо, если в каждую. Некоторые ещё на пасху приходят. А потом те, кто приходил, и сами умирают, и дети их тоже, и могилы зарастают, памятники проседают, ограды ржавеют, и поправить некому…
Мало тут народу, и это хорошо. А зелени, наоборот, много. Густая зелень, буйная. Всегда удивлялся тому, что на кладбищах деревья и выше, и зеленее. Земля здесь, что ли, такая – покойниками да червями удобренная?..
Тихо, покойно, зелено. Думается хорошо.
Нет, не о смерти – это, кажется, рано ещё (хотя, по большому счёту, о ней никогда не рано). О жизни. О прошлом. О настоящем. Вот о будущем – редко получается.
О делах, как ни странно думать о делах на кладбище.
А чаще всего – ни о чём.
Выпить тут, должно быть, неплохо бы. Но как-то ни разу не доводилось: если ради похорон сюда приехал, то не до выпивки – всё потом, на поминках, – а если вот так, душой отмякнуть, то ведь за рулём, будь он благословен и неладен…
Хорошо по кладбищу бродить не спеша, пробираться между оградами, останавливаться у знакомых памятников. Собственно, здесь они почти все уже знакомые, но на некоторых высечены имена тех, кого помню живыми. Есть близкие, а есть просто те, кого знал. А есть такие, про кого уже и сказать трудно – то ли помнятся взаправду живыми, то ли в воображении представляются.
И ладно…
Вот целый участок цыганских могил. Памятники роскошные, огромные – метра по три высотой, а то и выше. Стоят просторно, ограды, ажурно кованные, – по сотке, наверное. Бароны. В весёлые девяностые воевали они – кто говорит, с солнцевскими, кто – с новокузнецкими… Этот участок лучше миновать – деревьев нет почти, да и вообще – неуютно, холодно как-то.
Напротив баронов – почти такой же роскошный и совсем одинокий памятник. Бюст мужчины. Большие залысины, махонькие ушки, тонкие, плотно сжатые губы. Директор близлежащей птицефабрики. Сгорел на работе. Могила ориентирована не по канонам, а так, чтобы слепые глаза мраморного директора смотрели в направлении вверенного ему предприятия. Если день ветреный, то, бывает, в мраморные ноздри с птицефабрики такие ароматы залетают… Не знаю, впрочем, кладбище – оно для тихих дней. Но – дальше, дальше…
А вот тут – в две шеренги штук тридцать, наверное, похожих друг на друга памятников с одинаковыми надписями: «Погиб при исполнении интернационального долга». И годы смерти – всё восьмидесятые. Афган… Лица – на всех памятниках портреты – молодые… Здесь уже зелено, тропки узкие. Но всё равно – дальше.
Вот излюбленный участок. Даты смерти – в основном семидесятые, памятники скромные, разнокалиберные, а кое-где их и вовсе нет – стоит, покосившись, крест с выцветшей табличкой у основания. Можно присесть на ветхую скамейку под громадным клёном, который помню едва в полтора метра высотой. Время летит незаметно. Хорошо…
«Лере. Погибла с мечтой о небе». На памятнике серого гранита, стоящем напротив, через дорожку, – не слишком умело исполненный контур парашюта под схематичным облаком. Это оборотная сторона памятника, а лицевую я ни разу не видел. И не хочу почему-то.
Кто эта Лера? Как погибла? Парашют не раскрылся? Или только мечтала исступлённо о парашюте, а сама церебральным параличом страдала от рождения? Ладно, Лера, кто бы ты ни была – увидимся… Приду ещё… Дальше…
А вот Волосатов Владимир Иванович. 1951 – 1977. Этого помню, как же. Одноклассник. Вова. Сволочь. Как я в эту школу перешёл – в четвёртом классе дело было, – так и начал он меня третировать. На два года старше же, во втором и в третьем классах по два года ошивался. А поддержки у меня не было в то время никакой – новенький…
Помню, как учительница Любовь Дмитриевна, озадачив класс чем-то долгоиграющим, писала характеристику на этого Волосатова. Он накануне в школу не пошёл, а пошёл он в Люберцы, на железнодорожную станцию, и на каком-то запасном пути, или как это называется, наткнулся на длинную вереницу открытых платформ с щебнем. Платформы ждали локомотива, и дождались, и длинно- предлинно лязгнуло, перекатываясь, и состав медленно тронулся. И Вова, недолго думая, забрался на платформу, удобно устроился на щебёнке, да и поехал себе с ветерком в сторону Рязани. А чтобы в дороге скучно не было – кидал камушки в окна встречных электричек. Веселуха! Сняли его в Голутвине – менты, железнодорожники какие-то, все дела…
И вот Любовь наша Дмитриевна писала на него характеристику, то ли чтобы школа на поруки его взяла, то ли чтобы в колонию для малолеток отправили. И никак не могла она, Любовь эта, продраться через оборот: «ученика Волосатова». Не шибко грамотная была, прямо сказать, царство ей небесное… Тоже тут где-то, кстати… А тогда – сидит, мучается и даже бормочет: «ВолосатОГО? Или ВолосатОВА?» Я возьми да подскажи шёпотом: «ВолосатОВА!» Она голову вскинула и автоматически выдала, строго так: «Кто подсказывает?» Тут же опомнилась, смутилась, голову опустила – Господи, молодая же, наверное, тогда была! – и снова забормотала. В конце концов решила, что ВолосатОГО – потому что «ученика КАКОГО».
Упекли Вову в колонию, ибо не первым было у него это художество. Вернулся он года через три, сразу стал грозой района, но и я к тому времени уже оперился, своим в районе стал. Не трогал Вова нас, почти не трогал…
Много позже узнал я, что рос Волосатов не просто без отца, а принципиально без отца – в том смысле, что его отцом мог быть любой из уймы народу, поскольку Вовина мамаша трудилась на ниве проституции. Слава Богу, родив Вову, она потеряла способность к дальнейшему воспроизводству, так что семья была маленькая – мама, Вова и бабка, тоже, похоже, профессиональная блядь, только в отставке по возрасту. Впрочем, ко времени первой Вовиной ходки бабка преставилась.
Помню ещё, в ночь после выпускного вечера пошли мы, пьяненькие, естественно, Волосатова бить – всё-таки кого-то из нашей компании он сумел обидеть. Ворвались в убогое жилище – трущоба была жуткая, – стали Вову с койки поднимать, а он пьяный не как мы – мертвецки. Растолкали, глядит на нас, не понимает ничего… Жалкий какой-то… Плюнули, ушли…
Вскоре и мать Вовина померла, а сразу за тем он загремел повторно. А вышел – теперь лет через пять, – пошёл на карьер купаться и утонул. Вот и табличка: «Трагически погиб».
Господи, на что мне этот Вова Волосатов? Зачем он в памяти? И жил он – зачем? И погиб – с какой мечтой?..
Нет, лучше к Лере. Она-то ясно с какой мечтой погибла. Вон, чёрным по белому написано, вернее, золотым по серому – с мечтой о небе.
Привет, Лера. Нет, сегодня не буду на лицевую сторону заглядывать. Там твой портрет, скорее всего, а разочарования не хочется. Позже когда-нибудь. Обязательно.
А пока что посижу немного, да и пойду. Дела…
Ну, пока…