Француский самагонщик : Верхняя Мещора (5 - 6)

Начало (главы 1 и 2):тут
Продолжение (главы 3 и 4): тут

5
Где-то была гроза. За Люберцами, может, даже за Раменским. Небо в той стороне озарялось отдалёнными сполохами, гром докатывался с большими задержками, на пределе слышимости. Спать не мешало, и Людмила спала.
И видела сон, сознавая, что это именно сон, – не было той полной иллюзии реальности, что чаще всего присутствует в снах.
К Людмиле пришёл Максим, впервые за весь этот год, прожитый без него. Прожитый в состоянии – сначала шока, потом острого горя, потом смятения.
Глядя сейчас на Максима, она вспомнила и ту страшную неделю поисков, и жуткий миг опознания, там, в морге, – услышала тогда вопль свекрови, хотела тоже закричать, но всё вдруг померкло, и очнулась уже на койке в обшарпанной палате той же больницы. Вспомнила свою злую обиду на мужа – грибы, лес, воздух, а получилось, что бросил её, – и мучительный стыд за эту чувство.
Вспомнила похороны, и закрытый гроб, и постылые, бессмысленные поминки, превратившиеся в пьянку; и, через две недели, невзрачную урну с пеплом, и нишу в стене колумбария.
Вспомнила, как боялась потерять маленького, чуть не до безумия боялась. Слава богу, всё обошлось, Мишенька родился в срок и здоровеньким. Восьмой месяц пошёл Михаилу Максимовичу…
За год горе притупилось, стало привычным. Дела, заботы, хлопоты – словом, жизнь. Она ведь молодая ещё, и красивая, на неё многие заглядываются, хоть и двое детей. Да и ей, если честно, кое-кто по душе…
Надо жить. Вот и Катюшка уже редко о папе заговаривает. А Мишенька и вовсе его не знает…
И – пришёл. Молчит, смотрит пристально. Выглядит как-то непривычно – в пёстрой футболке, которой у него никогда не было, синих джинсах; лицо округлилось немного… щетина на щеках… с сединой…что ж, импозантен… Сидит вполоборота к ней за маленьким столиком, кругом полумрак, на столике, в пятне мягкого света, высокий стакан с чем-то янтарным, пепельница, длинная тёмно-коричневая сигарета. Фоном – спокойная музыка.
Максим заговорил.
– Здравствуй, любимая. Вот и увиделись. Как же мне этого хотелось!.. Знаешь, Люська, меня ведь тогда молнией не убило. Ну, то есть не совсем убило… Не знаю, как объяснить... Да ладно, не в этом дело… Я тогда ничего не понимал, чуть с ума не сошёл. Тяжело пришлось. Да и сейчас не очень-то понимаю, только ведь жить как-то надо…
Кадык судорожно прыгнул вверх-вниз по шее Максима.
– Да, Люсь, надо жить. Нет, ты не думай, я из кожи вон лезу, я хочу вернуться, правда. Я все мозги сломал, чтобы придумать что-нибудь, а мозгов-то не густо – ну что, простой инженер советского розлива… Надо мной тут смеются все, поначалу вообще в лёжку, теперь попривыкли, но всё равно… В каждом порядочном городе должен быть свой сумасшедший, вот я для них для всех такой и есть. Ну, не совсем уж для всех… Есть и отзывчивые…
Он на мгновение отвёл взгляд, сделал глоток из стакана, затянулся страннлй своей сигаретой, выдохнул сизую струю дыма.
– Как же мечтал тебя увидеть! – повторил он. – И Катюху, и Мишку – у нас ведь Мишка? Ты, может, взяла бы его на руки, я бы разглядеть попробовал…
Мишка захныкал в кроватке, Людмила, не открывая глаз, поднялась, взяла сына, дала ему грудь.
– Нет, не вижу, – с тоской в голосе проговорил Максим. – Так, пятно какое-то… А знаешь, Люсь, тут гроза. Сильная. А завтра ровно год… ну, с той грозы… Синоптики вообще ураган обещают, я и подготовился. Вот, смотри, – он показал Людмиле плоскую стеклянную фляжку с бурой жидкостью, ком неопрятной одежды, короткие резиновые сапоги. – В полдень, если и правда ураган, оденусь во всё это, пойду на ту поляну, «Плиски» дёрну, бутерброд надкушу… Знаешь, как трудно тут «Плиску» достать? Спецзаказом только, через сеть, – это Людмила как-то не поняла, – доставка из Болгарии непосредственно… Ну вот, дёрну, жевать начну, да и полезу на тот дуб. Я тренировался, теперь уж без всякого кабана заберусь. И буду молнию ждать. Может, и выйдет что…
Он помолчал. Потом, опять отведя глаза, продолжил:
– Только, Люсенька, сердце ноет… И так плохо, и этак хуже нет… Ты умная, добрая моя, ты поймёшь… Жить-то ведь надо было… А как одному-то?.. Дурак дураком, ничего не понимаю, ужас один… А Наталья Васильевна – она женщина хорошая, отзывчивая. Она тут единственная меня понять старается. И судьба у неё опять же – мужа потеряла семь лет тому назад. В Персии он сгинул, ну, без вести пропал… А потом узнали – ему голову отрезали, представляешь? А она его любила сильно… Ну, вот и пришлись мы друг другу как-то… И капитал у неё есть небольшой, а я, значит, дело ставлю, развиваю… Получается вроде… – Максим, наконец, перевёл взгляд на Людмилу. – Нет, ты не сомневайся, родная, я завтра изо всех сил стараться буду! Только и Наташу жалко…
Он снова умолк. Вздохнул тяжело, допил из своего стакана, докурил, потушил сигарету. Взглянул в упор.
– Люсь! А может, у тебя… это… в общем, тоже есть кто? Ты не переживай, я пойму, ты ведь такая… за тобой мужики табунами должны… А жить надо, надо! Если есть кто, ты мне дай понять, ну, хоть моргни, что ли. А то ведь неудобно получиться может – явлюсь, как дурак, а ты замужем… Ну, дай знак! Нет, не разглядеть… А ты, кстати, Люсенька, если я завтра не вернусь, устраивай свою жизнь, окончательно устраивай, даже без сомнений. Я, наверное, и дальше пытаться буду… да, наверное… но время-то идёт… и ты не молодеешь, и детям отец какой-никакой нужен… Эх, поглядеть бы на них! И на маму с отцом…
Он грустно улыбнулся Людмиле.
– Всё, любимая. Похоже, что всё – расплываешься ты у меня… Ладно, пойду, завтра мне силы потребуются…
…Она проснулась. За окном уже серело, чувствовалось, что день будет ненастный. Людмила поднялась, подошла к Катюшкиной кроватке, укрыла дочь одеялом – вечно сбрасывает во сне, посмотрела на Мишеньку – как всегда, спит на четвереньках, подняв попу.
Сегодня годовщина, подумала Людмила. Скоро мама придёт, к двенадцати свекровь со свёкром приедут. Возьмём детей, на кладбище отправимся. Приложу ладонь к стенке колумбария, поплачу, все поплачем… Вернёмся, помянем скромно. И – надо жить.
Она легла в постель, зажала рот ладонью и содрогнулась в рыдании.

6
Роскошное бабье лето, продлившееся аж до середины октября, оборвалось в одночасье. Резко похолодало, зарядила череда унылых дождей, облетела листва.
Заметно опустела и Верхняя Мещора: в Природном Парке туристам осенью делать нечего, так что – до зимы. Тогда снова нахлынут…
В баре «Крым» было пусто – время такое, начало шестого. Туристов нет, а местные работают. Дисциплина.
Бармен Фёдор Устинов, крепкий сорокалетний мужчина, тоже работал – тщательно протирал бокалы. Возьмёт бокал, протрёт его, на свет посмотрит, головой покачает недовольно, снова протрёт, снова посмотрит, кивнёт удовлетворённо, в держатель установит – и за следующий примется.
Звякнул колокольчик над входной дверью. В бар вошёл длинный худой господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Случайный посетитель, подумал бармен и снова сосредоточился на бокале.
Гость снял шляпу, деликатно стряхнул с неё капли воды, повесил на крюк вешалки, снял и повесил плащ, оставшись в пиджаке спортивного покроя и мягких, свободных брюках. Подошёл к стойке.
– Чего изволите, сударь? – спросил бармен, улыбаясь, взглянул на посетителя и ахнул.
– Смотри, Устинов, – проговорил тот низким басом, – дырку протрёшь, взыщет с тебя хозяин!
Фёдор выдохнул:
– Николаша! Боже святый, какими судьбами?
Он выбежал из-за стойки, протянул к гостю обе руки. Обнялись, похлопали друг дружку по спинам, шутливо ткнули каждый другому кулаком в подребёрье.
– Отпуск выдался, Федюня, – сказал гость. – Третий отпуск за последние двенадцать лет. И потянуло вдруг на родину…
– Да уж, – ворчливо произнёс Фёдор, – двенадцать лет носу не казал. Оно и понятно: где уж нам, сирым, ждать внимания самого профессора Румянцева? Член Императорской Академии, лауреат – чего ты там лауреат, Николаша? – мировая величина!
Румянцев засмеялся:
– Всё брюзжишь? Будет уж тебе, Федюня: работаю, как ломовая лошадь. Думаю, от меня Отечеству так пользы больше… А налей-ка ты мне, дорогой, коктебельского бренди, самого старого, какой только у тебя имеется! И себе налей – давай за встречу выпьем!
Фёдор вернулся за стойку.
– Уж и поворчать нельзя…– сказал он. – Рад я тебе, душевно рад… Ну, что ж, твоё здоровье, Николаша!
– Твоё здоровье! – отозвался гость.
Понюхали, сделали по маленькому глотку.
– Божественно, – изрёк профессор, устраиваясь на высоком табурете у стойки.
– Да, неплохо, – согласился Фёдор. – А ты, Николай Петрович, давно ли приехал?
– Четверть часа тому назад, Фёдор Фёдорович, – ответил Румянцев. – Записался в гостинице, багаж на попечение портье оставил и сразу сюда.
– Вот это молодец, – одобрил бармен. – Ну, рассказывай!
– Да что ж рассказывать, Федюня? Всем же всё известно, и ты, вероятно, не исключение…
– Наслышаны, наслышаны…
– Ах, какое бренди! – сказал Румянцев. – Не уступает лучшим коньякам Гран Шампань, клянусь!
– А что у нас в России чему-нибудь иностранному уступает? – вопросил Фёдор.
– Сигары, – не задумываясь, ответил гость, извлекая из внутреннего кармана пиджака футлярчик. – В этом деле Куба далеко впереди всего мира, и не спорь. Дай лучше гильотинку и огня.
Обрезав и раскурив гавану, Румянцев продолжил:
– Мы, Фёдор, большую, даже огромную работу только что закончили. Девять лет! И теоретическая часть – это за столом и за панелью вычислителя, там, у себя, в Петербурге, днём в лаборатории, вечером, а то и ночью – дома. И экспериментальная часть – во многих местах, и в Крыму, и на Тянь-Шане, и на Байконыре, и на Канаверал. Неутомимо работали, и вот закончили, и высочайшего одобрения удостоились, а с ним и прямого повеления: отдыхать перед следующим этапом.
– Наслышаны, – повторил бармен, – да только не для моего ума это всё: свёрнутые пространства, развёрнутые пространства, взаимодействие генно-информационных полей, мнимое время… Где уж…
– Ничего, дорогой, – усмехнулся учёный, – даст Бог, придёт срок, всё поймёшь. А пока – и верно, скучно это… Расскажи лучше, что в нашей Верхней Мещоре нового?
– Да что ж у нас, – проворчал Фёдор. – У нас всё как всегда… Ну, город, разумеется, хорошеет… Хотелось бы побыстрее, но уж как есть… Водный парк строить начинают… Павлуша Мясоедов – помнишь его? – …
Снова звякнул колокольчик. Новый посетитель уселся за дальним угловым столиком, махнул рукой.
– А, вот, – оживился бармен, – сейчас расскажу, только обслужу его. Вам как обычно, господин Горетовский? – крикнул он.
Человек, названный Горетовским, опять махнул рукой. Фёдор нацедил большую кружку тёмного пива, насыпал в вазочку орешков – арахис, фундук, кешью, – водрузил всё на поднос и, ловко лавируя между столиками, пересёк заведение по диагонали. Вернувшись за стойку, он заговорил полушёпотом:
– Это, Николаша, фигура! Возник в городе… сколько же… да, три с лишком года тому назад. Чучело чучелом. Ты бы видел, во что он был одет! И весь вид – дикий, даже дичайший. А поведение, а осведомлённость – как у малого ребёнка. И фантазии – необыкновеннейшие, хотя их-то он, кажется, скрывать пытался. Ефремов – помнишь, Николаша, такого городового? – кстати, именно он беднягу и обнаружил, так вот, Ефремов даже решил, что он из неотолстовцев-нестяжателей.
Румянцев засмеялся:
– Всё чудит Ефремов? Как же забыть его?.. Да, про неотолстовство-нестяжательство учудил граф Новосильцев! Многие поверили тогда, как же, не последний чин в министерстве внутренних дел! Циркуляры рассылал, интервью давал… Что с людьми кокаин делает! А Афанасий, выходит, до сих пор, простая душа, в это верит?
Он снова засмеялся.
– Да не в Афанасии дело, – жарко продолжил Фёдор, – а в этом вот господине! Совершенно немыслимая фигура! Утверждает, что одинок совершенно, родом из какой-то Ждановской, сюда, в Верхнюю нашу Мещору пришёл прямо из леса, перед тем, вероятно, – это он так говорит, – претерпел удар молнии и потерял память. В голове у него всё путается, заговаривается он порою, выпив лишнего, Москву столицей называет, песню даже поёт, довольно-таки немелодичную, вот, послушай: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» О каких-то сказочных революциях и войнах вспоминает, расспрашивает о государстве Израиль – представляешь? – и о некоей холодной войне с Америкой… Всё, впрочем, вполне складно, следует признать.
– А полиция? – спросил профессор.
– А что полиция? Не знаешь, что ли, нашу хвалёную демократическую бюрократию? Ну, проверили, в розыске никого похожего нет, однофамильцы – не так уж их много – его не признают, отпечатки, что пальцев, что сетчатки, нигде не зарегистрированы, законов не нарушает, общественную нравственность не оскорбляет, так и пусть живёт, где хочет. Имеет неотъемлемое право… Да, ещё все Ждановские, что в России есть, тоже запросили – не пропадали там никакие Горетовские, да и никто не пропадал…
– А медицина?
– Обследовали, да. Доктор Кушнарёв обследовал, ты его не знаешь. Очень знающий доктор, диплом с отличием Московского университета… Ни-че-го!
– В общем, – пожал плечами Румянцев, – не вижу повода для ажиотажа, извини. Ну, бродяга. Ну, ахинею несёт, напившись. Может, воображение у человека исключительное, в сочетании с отставанием в развитии. А может, ошибся ваш доктор, психического расстройства не распознал. Что вы так всполошились-то?
– Да никто особенно и не всполошился, – досадливо сказал Фёдор, – То-то и оно. Всем всё безразлично. Потешаются только. А я чувствую – ты, разумеется, корифей науки, кто я, простой бармен, против тебя? – и не надо руками махать, лучше вот «Коктебеля» ещё выпей, – спасибо, я тоже выпью, – но, ты понимаешь, что-то в нём есть такое… Тут его за сумасшедшего держат – между прочим, городу-то лестно, как же, свой городской сумасшедший, – а я сомневаюсь. Я ведь его часто вижу, он тут завсегдатай, даром, что в заведении «Крым» по большей части пиво пьёт, а не мускат Красного Камня…
Румянцев глотнул из бокала, пыхнул гаваной.
– Не убедил, – констатировал он. Ей-Богу, не вижу ничего особенного. Занятно, да. Но объяснимо без привлечения потусторонних сил и прочей ерундистики.
– Тьфу на тебя, – фыркнул Фёдор. – Я разочарован. Лауреат тоже… Давай ещё по одной, я угощаю. Да не беспокойся, Николаша, уж по порции «Коктебеля», хоть бы и пятидесятилетнего, могу себе позволить, с гимназическим-то товарищем… Так, а теперь слушай, а то твой скептицизм мне уже… Слушай! Времени мало, вот-вот конторские валом повалят, некогда станет лясы точить. Первое, может, и малость, а для меня – знак. Он, видишь ли, с Наташей Извековой сошёлся, урождённой Туровской. Помнишь Наташу? На три года моложе нас, прелестная барышня, ангел, и умна редкостно, помнишь, ну? А Митя Извеков, муж её, годом нас старше, тоже, должно быть, помнишь, по дипломатической части пошёл, страшную смерть принял.
– Знаю, – сказал Румянцев, – как не знать… Я его недолюбливал, но когда услышал, знаешь, Федюня, жутко стало… Не знал только, что Наташа за него вышла, – а барышня, ты, пожалуй прав, не лишена была известного очарования…
– Барышня, – раздражённо произнёс бармен, – не просто «не лишена». Ты тут эту свою столичную снисходительность оставь, пожалуйста!
– Усти-и-инов! – насмешливо пропел гость. – Break! Что разгорячился-то?
Фёдор шлёпнул ладонью по стойке.
– Прости, Николаша. Правда разгорячился, прости. К Наташе, не скрываю, всегда неравнодушен был. Ревновал её сильно, потом, когда Митя сгинул, переживал, а как всё открылось – очень ей сочувствовал. Издали, конечно… За ангела её почитаю, можешь смеяться… А тут этот Максим Юрьевич, без роду, без племени. И Наташа его принимает. Воля твоя, а для меня это знак.
– Между нами говоря, – заметил учёный, – пристроиться к красивой, да к тому же состоятельной вдовушке – отнюдь не признак безумия. Однако продолжай.
– Второе: он и сам… Не знаю, как объяснить. Поговори ты с ним, может, поймёшь что-то умом своим учёным… Но вот видишь ли – приходит неведомо откуда совершенный дикарь, живёт поначалу в борделе у Маман…
– Маман всё такая же? – блеснув глазами, перебил Румянцев.
– Что ж ей сделается… Так вот, поначалу у Маман, а затем – скоро! – пленяет, уж не знаю чем, ангела Наташу, при этом, заметь, ровным счётом ни в чём ничегошеньки не смыслит, а проходит буквально полгода – и прямо-таки подминает под себя верхнемещорский, да и окрестный, рынок консультационных услуг. Любые консультации, на любые темы: недвижимость, трудовые ресурсы, коммерческие проекты, что угодно! От клиентов отбоя нет! Извековский капитал преумножается… Ревную, да, но и рад за Наташу!
– А кстати, ты, Фёдор, женат? – спросил гость.
– Женат, женат… И детишек трое… Я платонически…
– Ну-ну, – проговорил Румянцев.
– Иди ты… Теперь третье. Может быть, это тоже психоз, но – оцени сам. Добыл себе, Горетовский, я имею в виду, добыл, не знаю как, чудовищное болгарское бренди. «Плиска» называется, слышал когда-нибудь? Вот и я до того не слышал, а ведь профессионал… Пить это никак невозможно, уж поверь. Но добыл, три ящика. Далее, эту свою одежду, в которой у нас появился, хранит, как святыню. Как туринскую плащаницу. И – внимание, профессор! – чуть гроза, облачается в это, прости меня, merde, хватает флакон своего, не могу выразиться иначе, пойла и бежит куда-то. Выясняется: бежит не куда-то, а в Природный Парк. Скачет там по деревьям – я сам видел однажды, грешен, любопытство разобрало, – пьёт эту свою «Плиску» прямо из флакона. Должен сказать, Николаша, впечатление сильное! И молит Бога, громко, криком, даже не молит, а требует, послать молнию, дабы перебросила его в некий параллельный мир, представь!
Бармен перевёл дух. Профессор молчал.
– И последнее, – сказал Фёдор. – Он в темноте светится. Вот тебе крест, – Устинов размашисто перекрестился. – Это достоверно. Светится не ярко, но при желании разглядеть можно. Желтоватое свечение такое, мягкое. Он, правда, темноты избегает, но мне как-то раз довелось лицезреть… Страх Божий.
– А обследовать на этот предмет?
– Да что ты, Николаша! – удивился бармен. – У нас, слава Богу, свободная страна. Как же можно, если он не хочет?
– Молния, говоришь? – протянул Румянцев. – Светится? Мда… Пожалуй, я с ним действительно поговорю. Веришь ли, Федюня, самое захватывающее – это не свёрнутые пространства, а люди, способные пространство свёртывать. И развёртывать.
– Ничего не понял, – сердито ответил Фёдор. – Иди, он осторожен, но общение любит. Ты ему понравишься. А мне уж недосуг – шесть часов, через минуту конторские пойдут. Да вот же… Доброго вечера, сударь! Один момент! Николаша, завтра я свободен, давай посидим где-нибудь, расскажешь мне, как потолковали, что надумал…
– Обязательно, – пообещал учёный. – Ну, засим не прощаюсь – мы у тебя ещё что-нибудь закажем, ты подойди минут через десять.
Он встал, зажал сигару в зубах, взял бокал с «Коктебелем» и направился в угол, где сидел странный человек Максим Юрьевич Горетовский.

(продолжение следует)