Шизоff : Грибная поебень

1. Алёша.

Больше всего в жизни Алёша Сверчук любил собирать грибы. Так же он любил чтение и макароны с сыром. Поэтому к семнадцати годам он прочитал «Большую советскую энциклопедию», но плохо видел и весил около ста килограммов без очков, а в очках - ещё на килограмм больше. Но грибы мог собирать даже в кромешной темноте, потому как находил их по запаху. Жил он в одном затрапезном городке на реке Волге, куда и птица хорошая не летала.

Папа Алёшин, Михаил Петрович Пестун, пил горькую, злобно точил гайку в депо и злился. А злился он на свою жену и маму Алёши, потому что она, Лидия Никаноровна Буздяк, была ему периодически неверна в интимном смысле.

Кроме Алёши, народившегося от заезжего политолога Сверчука, имелись ещё Настенька М*нбванова и Андрейка Кузьмичёв. Настенька родилась просто чернокожей по отцу, а Андрейка - с кривой шеей и потому привык ходить боком, приставным шагом. Будучи по природе столь же шустрым и любопытным, как его папаша геолог, Андрейка всё время норовил что-нибудь изыскать в земле, и часто убегал вбок, когда все шли прямо. Михаил Петрович весьма раздражался на эту его привычку, и иногда, не сдержав эмоций, бегал за ним по унылым русским полям с балясиной или дрыном. Со стороны это выглядело очень поэтично, как в фильмах Тарковского. Алёша рано начал чувствовать эту щемящую красоту, а Настенька только закатывала негритянские белки и гораздо раньше нормальных детей начала вилять бёдрами. В тринадцать лет её увезли соблазнённые дивным зрелищем дальнобойщики, и Алёша остался круглым сиротой, потому что Михаил Петрович с особой жестокостью надругался над Андрейкой домкратом и получил пожизненно. Лидия Никаноровна, не вынеся боли утрат кинулась в жатку. Алёша к тому времени решил ехать покорять Москву, но из-за непоняток с семьёй не поехал, а нанялся работником на грибозаготовительный пункт, принадлежащий одному немецкому бизнесмену.

Очень скоро Алёша проявил себя с хорошей стороны, как знатный грибник и всесторонне развитый юноша. Мало того, что он постоянно перевыполнял норму, собирая грибы в ночное время суток, так ещё -- никогда не ошибался, обладая уникальными для рядового жителя средней полосы познаниями в микологии. И если какая-нибудь наглая старушка пыталась выдать ложный белый за боровик, или там свинуху за белый груздь, то Алёша никогда не позволял себе таких противоправных действий. Алёшины рыжики были рыжими, белые – белыми. Вдобавок – он остро чувствовал притаившихся в грибных недрах червей. Приносимые им боровички были крепки, как мальчуковые попки, волнушки – девственно чисты, а красноголовые подосиновики будили у голубого приёмщика смешанные чувства – так были крепки и красноголовы. Приёмщик был из немцев, и именно он вывел Алёшу в люди.

2. Петер.

Петер Эйзенхаммер был ох как не прост. Большую часть жизни проработав на скотобойне, он приобрёл капиталец, но стал излишне сентиментален. В один прекрасный день Петер получил расчёт, в пояс поклонился заготовленным на убой равнодушным хрюшкам, и ушёл навсегда. Нестарый ещё мужчина был холост, тучен и внутренне замысловат. Он читал Шиллера и играл на флейте. А ещё был активистом «Гринпис» и убеждённым толстовцем. Такие дела.

Единственным недостатком Петера была склонность конкретно пожрать, и желательно – мяса. Истощённый любовью к прекрасному и животным, он порою чувствовал приступы щемящей тоски по ростбифу. И тогда нежная мелодия флейты сбивалась на визгливую руладу отчаяния, захлёбывающуюся спазмом вины перед средой обитания, которую мы, цивилизованные люди, безжалостно губим. Перед внутренним взором Петера вставала длинная череда обречённых свинячьих рыл, по жирным щекам текли покаянные слёзы, он бросал флейту, садился к столу и обхватив голову руками думал о белках. Белков не хватало категорически. Петер начал худеть.

В один прекрасный день, начитавшись до одури о непротивлении злу, Петер включил телевизор. По общеобразовательному каналу кричали о варварском истреблении котиков, травле китов и модифицированной сое. Ему стало дурно. Где-то в пищеводе колом встала соевая котлета, в брюхе гулко вздыхали измученные киты, а в глазах маячили кровавые котики . От спонтанной попытки суицида выручил усатый человек в белом.

Человек выглядел полным кокой, но вёл себя молодцом. Схожие с водорослями усы вяло шевелились в унисон монотонно жующему речевому аппарату, но сам аппарат выдавал нечто пронзительное и бьющее точно в цель. Цель волею судеб оказалось выбрана верно. Петер застыл с пузырьком секанола в руках. Он зачарованно внимал шепелявому дядьке, не в силах отвести взгляда от предмета в руках оратора. Дядька вертел в руках…Гриб! Он рассказывал о грибах. Дядька был специалист по мицелию.

За полчаса Петер узнал много этакого, что изменило его личную судьбу. И могло изменить судьбу человечества вцелом. Пусть это и звучит несколько самонадеянно, но как всякий солидный бош, Петер привык работать на долгосрочную перспективу.

Узнав, что гриб – инопланетная плесень, способная к непрерывному воспроизводству, насыщенная белком не хуже любой засаленной хрюшки, Петер воспрял духом, и сунул снотворное в тумбочку. Кулинарные особенности и способы приготовления высушили проступившие было слёзы отчаяния. Дешевизна производства и прайс на выходе через ресторанную сеть - заставили сердце забиться радостно-учащённо. Упоминание о таинственных свойствах отдельных видов грибов, ещё не изученных микологами заставило порозоветь. Спустя час после нервного срыва, танцующий степ Петер уже снимал деньги со своего гамбургского счёта. Душа его пела и плясала, а губы шептали толстовское: «В Москву! В Москву! В Москву!». Петер знал, где в наше время куются самые шальные бабки, а перепутанный с графом врач не так уж существенен, согласитесь….

3.Петер.

Грибное дело Петер замутил по уму, в лучших традициях многовековой российско-германской дружбы.

Под завязку набитый душеспасительным учением, он, тем не менее, навёл справки и внёс необходимые коррективы в спонтанно возникший в мозгу бизнес-план. Прежде чем вложить с потом и кровью выбитые из немецких свиней деньги в российскую экономику, Петер внимательно ознакомился со статьями УК, пролистал «Форбс», засмотрел трилогию «Любить по-русски» и «Особенности национальной охоты». Впечатлённый раскладом, он задумчиво продудел «Маленькую ночную серенаду», затем отвинтил и прочистил мундштук, аккуратно уложил инструмент в бархатный футляр с фамильным вензелем золотом по багрянцу, сделал сочными от усердия губами немецкое «Пуффф….», и негромко, но решительно высказался в глаза висящему над камином Льву Николаевичу:

-- Главное – вовремя отдуплиться и под раздачу не угодить.

Обычно сердитый граф глядел на сей раз чуть ли не с умилением и, казалось, хотел даже крикнуть «Зер Гуд!», но не смог, и вновь насупился в шалую бороду по дебильной косоворотке.

Впрочем, дружественный флюид Петер уловил и этого было достаточно. Сев к столу, он решительно раскрыл папку с документацией, пробежался глазами по столбику цифр, довольно крякнул всем телом, и, поднеся к уху трубку, набрал номер своего адвоката. Обязательный Уго Гипершулер прибыл через тринадцать минут, они заперлись в кабинете, а к утру был составлен оригинальный документ «Как нам реорганизовать Росгрибхозпромбромсбытснипснаб в рамках культурного обмена при содействии комитета расширенной комиссии входящий в состав….(оставшиеся 82 слова приводить достаточно бессмысленно в силу недоступности для сознания рядового читателя)».

Документ был направлен в Москву с курьером – смазливый племянник Петера был широк в бёдрах и обладал уникальным даром решать проблемы принятым в современной России способом – через жо… Иначе говоря – белокурый красавец с чувственными губами мог войти куда надо и дать что кому надо и как надо. Он отлично работал с клиентами на местах.

Через две недели нужные разрешения, резолюции и верительные грамоты были выбиты, выпрошены и высосаны. А через месяц сеть грибозаготовительных пунктов по всей необъятной стране выдала на гора первые тонны рыжиков и маслят. Не обложенные таможенной пошлиной боровики шли по каналам министерства культуры и под эгидой ООН. На местах работу пунктуальных немецких представителей крышевал РУБОП.

Петер чувствовал, что жизнь удалась. Флейта пела пьяной канарейкой, из-под всклокоченных бровей влажно мерцали человеколюбивые глаза великого непротивленца.

Но главное было не в звонкой монете, не в дивном шорохе пахучих купюр, не в количестве ноликов на странице чековой книжки…. Нет! Петер чувствовал, что всё это – лишь начало, лишь первая ступень «Песни Восхождения» по лестнице в небо, к заоблачным славе и мировому признанию. Дивный инструмент его выдавал непривычно бравурные, мощные звуки, схожие больше с гуденьем влюблённого слона, и ничтожный миг отделял эту животную истерику от взвывающих в победном экстазе иерихонских труб истинной веры, под воем которых должна была развалиться цитадель отчуждения от погибающего в бездуховности мира….

Петер ждал знака. И дождался.

В тот вечер его пронзительное упражнение было прервано не начавшись телефонным звонком.

-- Дядя, вылетайте в *********ск, Вам надо это увидеть самому…

Голос племянника был привычно нежен, но непривычно взволнован. Петер сразу понял – это судьба.

Повесив трубку, он рухнул на колени и протёк благодарной слезой:

-- О, Майн Готт! Данке, майн либен Готт! Данке Шён!

И тут случилось удивительное – шевельнулись губы на дешёвом китайском постере и прошептали:

-- Их штербе….

Больше не было произнесено ни слова, но окрылённый Петер уже звонил в аэропорт и запихивал в чемодан валенки, пистолет и драгоценную флейту….

4. Алёша.

Он был застенчив, как лесная нимфетка Олеся и любил ландыши. Масонские очки и телесная мощь делали его схожим с Пьером Безуховым. За интимностью бифокальных линз кувыркались надрывно-прнзительные карамазовские глаза. Вываливая на стол перед голубоглазым приёмщиком ночную добычу, Алёша по-девичьи мило краснел, а от избытка эмоций у него дёргалась нижняя губка. Однажды племянник Петера нежно придержил его квадратную длань своей нежной ручкой, и Алёша весь вспыхнул, задрожал и даже коротко вскрикнул, меняясь в округлом лице. Приёмщик с любовью взглянул в запотевшие окуляры, и невольно отшатнулся – так пронзили его лучистые глаза эпилептика. Он засунул шаловливые ручки в брючки, и подался назад, с благоговейным любопытством глядя на восторженного неловкого юношу, из которого сыпались грузди.

Они не сказали друг-другу и пару слов, сдал-расписался-принял-в расчёте, - но с той поры племянник Петера стал внимательно следить за странным провинциалом, особенным своим, на мужское достоинство обострённым, чутьём ощущая внутреннюю мощь и незаурядность деревенского паренька.

Он прозирал в нём нечто. Нечто единящее его замысловатого гамбургского дядю с пижмовологодским увальнем из Кислодрищенска. В русском Алёше пролезал прусский Петер. Оба они замыкались на Пьере. И хоть один вдыхал, а другой, наоборот дул со всей дури – воздух был одним, наваристым, грибным духом. Их произвела на свет одна небесная грибница. И пусть один вырос на радостном швабском чернозёме, а другой пробился через волжский угрюмый суглинок – где-то в эфире Вернадского тянулись кровеносные нити мирового мицелия, по которым пульсировала одна страстная субстанция, отзвуки музыки сфер, недоступных большинству. Они были как два взаимодополняющих друг-друга красавца боровика, выломившихся из безобразного скопища ложных опят и поганок, растолкавших в неуёмном движении к свету полчища гнусных свинух, возвысившихся над посредственностью подберёзовиков и отвегнувших раз и навсегда древесную плесень какой-нибудь тупенькой чаги….

Так мыслил голубой отсосиновик, с юных лет недотянувший для нормального гриба, ставший красивой игрушкой в руках природных стихий, но остро чувствующий близость к белой упругости всей своей ослепительно яркой, клинически повреждённой от рождения красной шляпкой…Он был извращенцем, но честным по природе кулацким подпевалой. И даже немного странной любовью любил своего энергичного дядю. И желал ему только добра.

Понаблюдав за Алёшей с недельку, он понял, что скрывать такого уникума от дяди – преступление. Это была дядина половинка. И пока он набирал номер, перед глазами стоял пухлый двусоткилограммовый Янус, пленительный герой из любимой им вольной греческой мифологии. За подобное открытие дядя сполна рассчитается с ним, и он сможет отойти от дел, удалиться из неприлично пуританского ********ска на пленительные холмы полюбившейся ему толерантностью Москвы.

Дядя прибыл незамедлительно, и, против своего обыкновения, без всякой опаски приобнял племянника. Довольный ходом событий, тот поманил сопящего Петера за собой, под сень сказочного леса, где в глубине костромского болота в предрассветном сумраке сопел русский исполин, в такт собирательным движениям крупных рук читающий навзничь Некрасова.

Зачарованный дивным зрелищем, Петер судоржно выписал чек, порывисто обнял племянника и сделал ручкой жест: «иди, иди…оставь нас вдвоём…ты свободен, ищи, да обрящешь, ведь я, кажется уже нашёл…». Непослушными от волнения руками он достал свою волшебную флейту и сонный покой русского леса прорезала австрийская трель….

Сопение, шевеление и бормотание прекратилось. Раздувшиеся ноздри жадно ловили генетически родственный аромат пикколо….Оба замерли в затихшем от радости мире, а затем, ломая гнильё, чавкая глупыми кочками, путаясь в липких туманных соплях – устремились навстречу друг другу.

И вдруг вышли нос к носу – и встали, как вкопанные.

Окружающий мир торжественно вспучило от невысказанного. А затем свистнул чижик, квакнула жаба и щёлкнул клёст. И первые лучи нового солнца упали на идущую дрожью пузатую пару.

Два одиночества нашли друг друга. Половинки соединились. И всё грянуло вспышкой нетварного света.

Атмосфера захлебнулась катарсисом.