отважный адмирал Бен Боу : 19.08

Длинными узловатыми пальцами старик поправил фитиль потрескивающей свечи. Встрепенувшийся желто-коричневый огонёк выхватил из темноты небогатое убранство алтарной. Лицо старика, склонившегося над невысоким столиком у стены, испрещенное глубокими морщинами, в неверном дрожании свечного огарка было похоже на плоскую маску с черными провалами вместо глаз. Поправив рукав подрясника, он обмакнул перо в чернильницу и аккуратно вывел: «диакон Алексий Никитин, сего года, августа месяца, 5 дня», промокнул написанное и закрыл книгу. Неспешно собрал писчие принадлежности в затёртую до блеска деревянную шкатулку. Перелил оставшиеся чернила в небольшую бутылочку, которую заткнул пробкой и убрал туда же. Зажав увесистый том под мышкой, старик, сильно сутулясь и прихрамывая, вышел из алтарной. Медленно обойдя церковь, потушил лампадки, оставив гореть лишь одну, самую большую, над входом в алтарную. Задержавшись у нее, он долил масла из бутылочки, спрятанной за одной из икон, в углу занавешенном тяжелым багровым сукном и поднял глаза вверх. Купол утопал во тьме, но он, словно почувствовав на себе пронзающий насквозь взгляд черного лика, осенил себя крестным знамением и склонил голову. Пара глаз, внимательно следивших за ним из окна, растворилась в темноте улицы. С трудом разогнувшись, старик направился к южному пределу, толкнул тяжелую дверь и вышел из церкви. Несмотря на духоту летнего вечера, он зябко поёжился и запахнул полу засаленной безрукавки. Загремев увесистой связкой ключей, старик склонился у двери. Раздавшийся за спиной лёгкий шорох заставил его обернуться. Тяжелый удар словно швырнул его на землю. Что-то горячее и липкое залило глаза. Чужие руки грубо обшарили его одежду и вырвали шкатулку, которую старик судорожно прижимал к груди. Резкий голос, чертыхнувшись, приглушенно прохрипел над ухом: «Шарпай!», шкатулка вдребезги разлетелась о камень у его головы, раздался скрип двери и тяжелый топот нескольких ног, вбегающих в церковь. Необыкновенно острый запах влажной травы ударил старику в голову.

Лето в этом году выдалось на редкость знойным. Пока я поднимался в гору от рынка, рубашка моя намокла и отяжелела. Надо сказать, что из-за юношеских комплексов по поводу несовершенства своей фигуры, я носил рубашки исключительно с длинным рукавом и теперь, протиснувшись в приоткрытую щель массивной двойной двери и попав в гулкую прохладу сводчатого зала, испытал непередаваемое облегчение. К моему удивлению, обычно оживленный к этому моменту цех был пуст. Петляя между груд строительного мусора, я пробрался в каморку председателя кооператива реставраторов «Артель», в котором подрабатывал в период летних каникул. Дядя Слава – крепкий сорокалетний мужик с окладистой купеческой бородой, сидел в окружении остальных «артельщиков», склонившись над маленьким черно-белым телевизором, передающим какой-то балет. В воздухе над ними нависала гнетущая тишина, так что я, стесняясь разорвать её и поздороваться, робко стал в дверном проходе. Дядя Слава громко выдохнул:
- Да-а, дела!
- Ну, что ж, повоюем, - Санёк, самый молодой в команде реставраторов, в прошлом году вернувшийся из армии, был обладателем сразу двух предметов моей жгучей зависти – синей розы на предплечье и вылинявшей «афганки», поля которой он подворачивал на манер ковбойского «стэтсона». – Нам не привыкать.
- Сиди уже, вояка! – хмуро бросил в ответ дядя Слава, выключая телевизор, - сами пускай разбираются. Давайте-ка, мужики, за работу. Надо на этой неделе угол закончить, да за Спаса приниматься.

Артельщики, тяжело вздыхая, поднялись со своих мест и направились к выходу.
- Здоров, Митяй! – Санёк потрепал меня по макушке, подхватил свою сумку и, с проворством молодого шимпанзе, взлетел по шатким деревянным стропилам под купол.
- А ты почему не на рабочем месте? Лёшка тебя уже битый час дожидается. – Дядя Слава протянул мне горячую сухую ладонь.

Покидать прохладный зал, где происходило множество таких интересных вещей, как неспешные мужские разговоры и реставрация огромного лика в центре церковного купола, не хотелось. Я в тайне надеялся на то, что Санёк однажды позволит мне подавать ему инструменты, когда будет работать там, на самом верху и постоянно вертелся под ногами артельщиков. Пробравшись в южный предел, я толкнул тяжелую дверь и оказался в небольшом церковном дворике, где под навесом был сколочен длинный верстак уставленный вёдрами, мешками с алебастром и медными формами, в которых я и Лёшка – сын дяди Славы и мой ровесник, отливали плитки для пола. Сам Лёшка – упитанный весельчак с обезоруживающе ясными небесно-голубыми глазами, был занят гравировкой одной из ножек верстака. При помощи маленького перочинного ножа он довольно правдоподобно (впрочем, на тот момент мне не с чем было сравнивать) изобразил обнажённую пышногрудую девицу и теперь, высунув кончик языка, старательно выводил мелкие детали. Увидев меня, он оторвался от работы.
- Наконец-то! – Лёха схватил меня за рукав и, оттянув подальше от двери, заговорщицки зашептал. – Я тебя больше часа жду. Мне отец вчера историю рассказал – обалдеешь! Еле дома до утра усидел. В этой церкви в 17-м священника убили. Обокрасть хотели, церковь-то купеческая была! Утварь поворовали там, оклады поснимали серебряные, а золота не нашли!
- Ну, и чего?
- Чего-чего, значит лежит ещё здесь! В тайнике!
- Да ладно! А как мы тайник-то найдём?
- А чего тут искать? Все полы подняты, в подвале склад был, единственное место не тронутое – колокольня. Под ней и лежит!
- О-па! Точно!
- Погнали!

Мы взяли молоток, ломик и направились к колокольне, вход в которую располагался в нескольких метрах от входа в южный церковный предел. Протиснувшись в щель под висевшей на одной петле дверью, мы оказались на маленькой площадке у подножия узкой лестницы, освещенной мягким светом, струящимся, казалось, сквозь стены из грубого бурого кирпича. Поднявшись на несколько ступеней, мы обнаружили источник света. Им оказались узкие бойницы, которые снаружи трудно было разглядеть из-за того, что проделаны они были не прямо, а шли наискось, под углом градусов 30 к стене. Переглянувшись, мы принялись простукивать и ковырять кирпичи лестницы. После часа безуспешных попыток отыскать тайник, мы, постепенно утратив интерес к поиску сокровищ, добрались до верха лестницы, толкнули на удивление хорошо сохранившийся деревянный люк и выбрались наружу. Голуби, облюбовавшие колокольню под свои гнёзда, громко хлопая крыльями, сорвались с насиженных мест и, беспокойно курлыкая заметались вокруг нас. Отмахиваясь от них руками, мы огляделись и застыли не в силах произнести ни слова, завороженные открывшейся перед нами картиной. Под нашими ногами, словно нарисованный акварелью, разноцветными брызгами, раскинулся город, разрезанные надвое голубой сверкающей гладью реки. Люди-муравьи, машины, дома, словно плыли в волнах бушующего зелёной листвой океана, посреди которого, сколько хватало глаз, то тут, то там, сверкали в утреннем солнце, подобные шлемам могучих древних витязей, обходящих дозором свои земли, купола церквей.
- А-а, вот вы где, лоботрясы! – раздался за нашей спиной голос дяди Славы, с трудом протискивающегося в люк. – Так и знал, что где-нибудь болтаетесь. Что, работы нет?

Он взглянул в наши лица и осёкся. Затем подошел к краю стены и, прищурившись и оскалив крупные желтоватые зубы, долго вглядывался в горизонт.
- Да-а, - протянул он наконец. – Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал! А вы знаете, всего сто лет назад, с этого места их можно было увидеть более сорока.

Спускались мы молча, каждый по-своему переживая увиденное. Внизу лестницы Лёшка вдруг оступился и, выворотив кирпич из ступеньки, упал. Издав победный клич, он зашарил рукой в образовавшемся проломе и выудил на свет маленький прямоугольный пузырек из коричневого стекла. На дне пузырька виднелись остатки чернил.

Вечером, возвращаясь домой и проходя мимо кинотеатра, я обратил внимание на рекламный щит к фильму «Эммануэль». На обнажённую ещё утром актрису, наспех было «одето» платье. Свежая краска бликовала на солнце. Мимо сновали люди, занятые своими проблемами. Им не было никакого дела до того, что через пару дней гусеницы танков, впервые не в преддверие парада, будут утюжить столичный асфальт. Что через год я надену свои первые погоны, а Лёшка поступит в семинарию и будет служить в том самом храме, в котором нашел свой клад. Лето катилось к закату. Последнее лето моего детства. Последнее лето моей страны.