дыр_КОпф : Die Mutter

Что же ты делаешь, сука! Мне же больно-о-о-о!

Мама, мамочка, куда это ты идешь? Куда ты собралась на рассвете? Ты идешь по полю, утыканному желтыми стогами моего детства, сбиваешь босыми ногами росу. Тебе не холодно, нет, тебя согревает надежда – надежда вернуть своего сына, заполучить его обратно в свое безраздельное владение. Над тобой кружит аист, он провожает тебя до пруда, маленького затянутого ряской прудика, в котором я когда-то тонул. И я не знаю, что было бы лучше для меня – утонуть тогда, в свои неполные четыре года, или бесконечно продолжать барахтаться, пытаясь выбраться из склизкой, мерзко пахнущей тины твоей протухшей любви.

Маленькая сгорбленная старушка встречает тебя на пороге своего дома. Она улыбается тебе своим беззубым ртом, и глаза, ее мерзкие карие глаза, смотрят сочувственно, понимающе. Ты отдаешь ей в руки буханку еще теплого домашнего хлеба и, скукожившись вся, с опущенной головой да покорными плечами, заходишь в дом. И рассказываешь, и плачешь, плачешь, плачешь. А старушка гладит тебя по голове, приговаривает что-то на одной ей понятном языке, мелко тряся своей уродливой птичьей головой, и сплевывает, сплевывает, сплевывает себе под ноги. Она зажигает две свечи. Это странные свечи, серо-зеленые, они долго чадят своими чахлыми фитильками, наконец, разгораются, и комната наполняется сладковатой тошнотворной вонью.

Я в это время за тысячи километров от тебя, закуриваю сигарету и вдыхаю вместе с табачным дымом серо-зеленый ужас разложения и гнили, приправленный чем-то цветочным. И в мое горло впиваются тысячи ядовитых шипов. Мамочка, родная, да что же это?! Почему же так больно?!! Я падаю на колени, спазм скручивает мое тело, не давая возможности разогнуться. И я блюю, блюю, блюю, пытаясь исторгнуть всех твоих демонов Ид, вселившихся в меня. Но твои бесы крепко держатся за мое хилое нутро.

На закате, по вечерней росе, ты идешь к пруду. Аист давно покинул свои владения, его одноногий силуэт застыл на крыше соседского дома. Лягушки беспечно горланят свое «кум-ква», и лишь изредка самая жалостливая из них нет-нет, да и заплачет вдруг маленьким ребенком. Именно эта, «плачущая» лягушка тебе и нужна. Добыть ее непросто, но материнская любовь не ведает преград. В три часа ночи ты выкапываешь в саду под старой грушей небольшую яму, бросаешь в нее оглушенную лягушку, клок моих волос – состриженные в годик, они белые, как молоко, – поливаешь все это какой-то гадостью из флакончика, что дала тебе старуха, плюешь три раза и руками закапываешь мою могилу. Мамуля, родненькая, не рановато ли ты меня хоронишь?! Каждый день, на закате, ты поливаешь это место отваром из незабудок.

Старая груша постепенно усыхает. Я тоже сохну. Я часто смотрю в зеркало и не узнаю себя. И лишь изредка, увидев в отражении вместо пустых глазниц бездонно-голубые глаза своего отца, понимаю, что еще жив. Я хочу быть с теми, кого люблю, но не могу сделать и шага в их сторону. Мамочка, когда-нибудь я приду к тебе, высохшим скелетиком с двумя голубыми озерами.

Сука, блядь, как я тебя ненавижу! Хотя все, что мне надо сделать, – простить тебя.