Фелимон : Мой друг Арон-3

Да, карта была двусторонней. Если я не ошибаюсь, и если Семен Анатольевич не врет, было это в 1989 году, когда Арона поместили в комнату с зелеными облупленными стенами. Почему-то зеленые стены всегда облуплены, видимо что-то неестественное есть в этом цвете стен. Не могут быть сены зелеными, черными – да. Серыми – да. Но не зелеными. Лес не может быть черным или серым, лес зеленый или по крайней мере желтый в середине осени. Но лес никогда не может быть облупленным. В 1989 году много народу попало в зеленые стены. И большинство из них не от высокой любви к искусству или несчастной любви
(можно подумать, что любовь вообще может быть счастливой). Просто 1989 году можно было переждать смутное время, когда буквально глазах конфеты «Мишка на севере» уступали место сникерсу и марсу, а мое любимое пальто от Большевички почему-то трансформировалось в длинный до щиколоток плащ китайского пошива. Умирала страна. И лучше всего в 1989 году было в сумасшедшем доме. Взглянуть в последний раз на смеющегося пионера на плакате, улыбнуться безвременно ушедшему Ленину, поставить пластинку Флойдов на камодоподобный проигрыватель и уйти в сумасшедший дом. Арону повезло. В тот самый день, когда он вынул карту из-под подушки, где-то наверху рассудили очень справедливо.
Про сумасшедших забыли в начале 1990 года, когда главный врач решил что негоже в сумасшедшей стране лечить от сумасшествия отдельно взятую кучку людей. В январе Арон сделал для себя удивительное открытие. Он мог снова рисовать лицо матери. Отца Арон нарисует много позже. Арон нашел себе холст. Окно. Большое немытое окно в клеточку, которая так, кстати, позволяла, сохранить геометрию рисунка. Не нужно разлиновывать холст линейкой, сетка готова, погрешность небольшая, да и размер клеточек на холсте не портит восприятие. Нет более уместного места для лика Печали, нежели окно палаты в сумасшедшем доме. Арон рисовал медленно. Завтрак, который главный врач решил совместить с обедом, был идеальным материалом для грунтовки стеклянного холста, масла, правда, всегда не хватало, но куда торопиться человеку в зеленых стенах… В январе стеклянный холст был белым. Засушенные редкие чаинки, собранные за три месяца, растерты до порошкового состояния, и каштановые локоны Печали отливали медью в лучах паскудно-насмешливого московского солнца. Так солнце может светить только пасынкам, но не родным детям. Волосы были и вправду красивыми. Семен Анатольевич правда жаловался что эти паскудные волосы было невыносимо трудно отмыть со стекла. Коричневые пятна выводили из себя уборщицу, с неизменно красными накрашенными губами, и она остервенело, стирала наволочкой со стекла поганые каштановые волосы. Семен Анатольевич приносил даже бумагу Арону, дабы он оставил в покое стекло, но не помогало. Арон с упорством заново выводил чайные локоны на стекле. Скрип стекла вообще невыносим, а когда этот скрип раздается в полной звенящей тишине, тебе кажется что именно с таким звуком должно быть забивали гвозди в запястья инквизиторы. Зимой Арон был счастлив.
Те двое, которые потом, спустя много лет, со слезами на глазах пили водку за здоровье Арона, били его. Били блять сильно. За грязное стекло, за другой взгляд, за ебнутые рисунки на окне, за испачканную высушенной заваркой простыню. Били, «чтобы знал». Те двое, провели в этих стенах больше времени, чем любой их обитателей сумасшедшего дома. Били они Арона, но не хотели они его покалечить, видит Бог. Били, а потом вдруг бегали за анальгином, когда у него болели зубы, покупали на последние деньги ему красную краску в тюбиках, потому как нет в рационе питания сумасшедшего дома красной палитры, даже розовой нет. Но и краска в тюбиках мутнела в этих облупленных зеленых стенах.
(Продолжение следует наверное)