Хрюн : Зависть или дорожные размышления

Когда тебя кроме тебя самого больше никто не читает – пишется особенно легко.

Африканская мудрость.

Я на поезде еду в Москву. В купе. Рядом со мной Юрий Тимофеевич - мой начальник - читает газету "Аргументы и факты". Напротив иностранец из Африки или просто негр. Иностранец веселый, жизнерадостный такой негр, но теперь молчит, потому что все молчат. И одет скромно. Уперся белыми своими глазами в стену. Или на меня. Нет, куда-то выше, в стену. Мне неловко смотреть, отворачиваюсь, ботинки жмут. Интересует меня очень этот иностранец, потому что негр, а я белый. Меня всегда интересует что-нибудь мне противоположное, а кого не интересует? Каждый разумный человек - гомо сапиенс - противоположным интересуется. Или боится.

Свет неяркий, это хорошо, но молчание давит. Какое-то неестественное молчание, точно чужие. Юрий (это я так зову его про себя) читает газету, молчит, все молчат. Забраться бы на верхнюю полку, лечь, спрятаться - было бы хорошо. Юрий посмотрит - никого нет. Ты наверху? - спросит меня. Я помолчу для понта и отвечу. Да, скажу я, думаю. Он откинется на стену, в тень, помолчит, а потом что-нибудь скажет, что-нибудь простое, но со скрытым смыслом. Да, скажет он, еще часов восемь трястись. Что, скажу я, скучный я попутчик? - и сожмусь в ожидании, потому что это уже не официально, это сближает как-то. Он, конечно, отрежет, как всегда. Мы не развлекаться едем, отрежет он, и я замолчу, и он замолчит.

Я замечаю, что смотрю на негра, а он на меня, как мумия. Я отвожу глаза поспешно, смотрю в окно, но там темно и огни. Вылететь бы в окно, и в небо, до самой луны, пока хватает воздуха. А потом вниз, долго-долго падать, но не разбиться. Хотя, можно и разбиться, это неважно. Даже лучше.
"Деньги готовим"- кричит проводник издалека. Негр выпрямляется, вопросительно смотрит на меня и улыбается, как лопух.
-- Что за деньги? - говорит он с акцентом и улыбается.
-- За белье, - говорю я и встаю, морщусь, как старик. Это для понта.
-- Ну что, -говорит Юрий и тоже встает, - я, наверное, заплачу, а потом рассчитаемся? - спрашивает, но как-будто не у меня, а у себя, что-ли. Или у негра.

Я опускаюсь на место, подбираю ноги, чтобы Юрия пропустить. Полтинник туда, полтинник обратно - всего сотня. Да, дороговато. От таких командировочек я с голода вспухну. А еще в Москве – пятихатка, не меньше. Вдруг ловлю себя на мыслях: что же это, боже мой? До чего же я дойду, в конце концов? Бог с ней, с сотней, не в этом дело. Мысли какие-то непривычные, другие какие-то, не мои. Сроду об этом не думал. Да, да, конечно, не в сотнях дело, а в молчании этом, в вопросах не ко мне. В пустоте дело, в холоде, в безразличном взгляде ... однако ж, дороговато.

Негр стелет белье, брюки мятые, потертые, свитер серый, невзрачный. Юрий берет полотенце, пойду мыться, говорит. Я киваю, но молчу со злости. Юрий - мой начальник…, начальник Чукотки, командир. Юрий Тимофеевич Порохов - коммерсант хренов, туши свет, и я, получается, тоже коммерсант, только маленький, клоп я. Оклад мой три штуки (и тех нет), а прожиточный минимум - пять. Это в газетах пишут, в этих вот самых "Аргументах и фактах". Или в других каких, я точно читал: прожиточный минимум - пять. А мне мясо надо, я молодой. Мне точило надо и девочку красивую... нет, не так, добрую, пожалуй, скромную, ну и красивую, конечно. Мне куртку надо кожаную, я молодой. Зачем в старости кожаная куртка? Много мне чего надо, а на три штуки не разгуляешься.

Входит Юрий, измятое полотенце бросает рядом со мной. Бодрый, веселый. Уроды, говорит, даже чаю нет. Качает головой, но не сокрушенно, а весело. В нем внутренняя сила, я ее чувствую, он жизнелюбивый, оптимист. Негр сидит передо мной - нос толстый, губы толстые, прикрыл глаза черными веками. Думает, наверное, о чем-то своем: об Африке, о пальмах, о кенгуру. Кенгуру, положим, не в Африке, ну, значит, о носорогах. Совсем черный негр, веселый такой. И одет скромно - это хорошо. Рабочий, наверное. Бананы выращивает у себя или тростник рубит мачете. Там у них жарко, а здесь свитер надел, дорогой гость. На кой черт он приехал? Сидел бы у себя в ЮАР или Зимбабве, стрелы бы точил или там копье. А может, он представитель братской партии. Мучает, небось, своих соплеменников в Анголе. Или диссидент. Оттого и веселый, что вырвался. Молодец негр - рот фронт.

Юрий достает пепси и открывалку, копается с бутылкой - не открыть. Сейчас спросит меня. Будешь пепси? - он спросит. Я отвечу что-нибудь, спокойно отвечу, как равный. Что же, Юрий Тимофеевич,- скажу я,- налейте, пожалуй. Нет, не так. - Что же, не откажусь, Юрий Тимофеевич, это можно.
-- Будешь пепси?
-- Да, спасибо.
Пепси шипит, негр открывает глаза, смотрит на меня. Я тоже смотрю, внутренне напрягаюсь. Между нами метр напряжения. Подмигнуть бы ему, улыбнуться, руку пожать, что ли. Вообще поговорить бы с ним о чем-нибудь: о родине его, о том, что вот он один такой черный, а все вокруг белые, о львах, о Ливии, об экзотическом пеликане, о том, как душно мне здесь, не в купе, а вообще душно, под небом этим без солнца, да и при солнце тоже. Это потому, что осень, а здесь север, и север этот устроен так, что осенью идет дождь, но не как у них в Заире, а надолго, на месяцы, слякоть, грязь, ветер холодный все время в лицо, пеликан бы умер с тоски. О жизни надо поговорить, он же негр - другой человек, другие привычки, другая жизнь. Приплыл, наверное, из какого-нибудь Сомали специально на Россию посмотреть. Для него Россия такая же экзотика, как для меня его Чад. В Москву вот едет, в столицу, сравнит с Бамако. Пальм нет, не Луанда, зато елки без шишек. Москва - город контрастов.
Поговорить бы с ним нормально, вежливо, как с европейцем. Шпрехен зи доич, - сказал бы я. Ес оф кос, - сказал бы он, поскольку Судан - не Россия, в Танзании и с деревьев английский услышишь. То-то, брат, - сказал бы я. - Соседи, выходит, по купе, разумеется. Попутчики, можно сказать. Тоже в Москву? Ну, мало ли. И мы вот с коллегой туда же, в столицу, значит. По делам едем, бизнес, как говорится. Вот сдадим товар и обратно в Питер, в Северную Пальмиру, говоря образно. А вы откуда? Из Швеции? Странно. А родились где? Странно... ну, а родители где родились? А, вот, вот! Ну и как там, в Эфиопии? Как Аддис-Абеба, стоит? Ну и хорошо, и пусть стоит, плавится. А у нас вот, как видите, холодно, осень, некоторым образом, тоска. Это всегда так случается: как осень, так непременно дожди, ветер, тяжелое небо, тяжелые сны, мокрый снег, угрюмые лица, капли за воротник. Так-то, брат Джо. Тосклива и безотрадна осень северных городов. Что? Стокгольм? Ну, Стокгольм - город контрастов, там весело. Хотя, конечно, осень - она и в Лондоне осень.

А мне вот, Том, - сказал бы я помолчав, - что-то не по себе в последнее время, Давит что-то и всегда душно, и осенью, и весной. Депрессия? Возможно. Я вообще человек больной. Чердак, видишь ли, течет временами, крыша едет, особенно по пьянке. У вас там пьют, в Стокгольме? Вот и у нас тоже. Лучше, конечно, не пить, пьянству - бой, тем более что и средства не позволяют, бюджет дохлый, денег нет, если говорить общедоступно. Вот мой коллега слева, то есть справа от тебя, Майкл. Это начальник мой, коммерсант. Ты не смотри, что он в купе едет с неграми, это для конспирации. Коммерция - не фунт изюму. Правильно смеешься, кому мы нужны. Не верь мне, Луи. Это я кривляюсь, что бы себя поднять в твоих белых глазах. Сошки мы, пешки, и товар у нас дерьмовый, и мало его совсем, да и тот не возьмут. А у меня с товара процент, в доле я, видишь ли, завязан. Сдать надо товар, иначе опять три штуки в месяц и свое белье. А кому он нужен, такой товар? Его в Москве под завязку, его вывозят оттуда вагонами. Экспорт. Все вывозят, а мы ввозим назло буржуям. Это потому, что у нас в головах пусто, сквозняк, ветер гуляет у нас в головах и негде ему задержаться. А теперь все просто: в голове пусто - в животе пусто. Рыночный механизм. Но не в этом дело, Бенедикт. Ты не думай, пожалуйста, что я скряга или жмот какой. Не в штуках дело, а в том, что мнителен я стал в последнее время, мнительность - подруга моя и никого у меня нет, кроме нее. Это всего хуже, я знаю. Оттого и душно, что мнителен, оттого и осень, что душно. Или наоборот. Связано все в этом мире, ну, ты понимаешь.

Юрий молча встает, берет полотенце, уходит. Негр сидит так же, только кеды снял, руки за головой. Я на столик ставлю стакан, прислоняюсь к стене, в угол. Сейчас Юрий придет, бодрый, с улыбкой кинет полотенце рядом со мной. Что, скучно тебе, скажет. Я приподнимусь, пристально посмотрю на него, помолчу. Нет, Юрий Тимофеевич, скажу, не скучно, ни в коем случае. Мне не бывает скучно, я привык. Меня здесь нет, я путешествую, я в Африке, в Австралии, в Перу. Я в образах живу, я привык, а вот вам, Юрий Тимофеевич, скучно. Вы хоть и в коже, и туфли на вас стильные, а скучно вам, потому что привыкли вы к общению, к девочкам, а я к одиночеству привык, я в Африке тростник рублю мачете. Вы рубили тростник мачете? А я рубил и буду рубить. Изрублю весь тростник к черту, и никто у меня этого не отнимет, кроме Бога, потому что кто дал, тот и отнимет. И еще не известно, кто из нас двоих лучше, вы или я. И денег мне ваших не надо, бог с вами. Потому что влезу я в кожу, сяду в мерс - и прощай Африка, прощай Коста-Рика. Не охотиться мне на колибри, не пить кумыс кобыл Тимуджина. Покрасуюсь я в коже, покатаюсь в ауди, погуляю в ресторанах, на банкетах, и вдруг хлоп! - и станет мне так же скучно в моем вольво, как вам теперь в этом поезде. Захочу поменяться, вернуть все обратно; куртку сожгу, мазду свою разобью о свой же форд, утоплю золото в голубом унитазе, курить вот брошу - все, бесполезно, ушел поезд. Тю-тю.
Вам не понять этого, Юрий Тимофеевич, хоть вы и умный и жить меня учите. Вы деньги любите, вот в чем беда... Я, впрочем, тоже люблю, не в этом дело. Дело в том, что деньги вас любят, а меня нет. И вы это знаете, и пользуетесь этим, Юрий Тимофеевич, и меня учите на свой манер. Дело в том, что я, быть может, и смогу научиться вашей хватке, а вот вам, извините, с Блоком во всю жизнь не поговорить и с Есениным не пить в кабаках, потому что Есенин умер для вас. И Достоевского вы не читаете, и Чехов для вас ноль - то ли врач, то ли наоборот. А я Чехова, при желании, наизусть перечту, только деньги за это не платят, да и стыдно, поскольку коммерсант. Мне ваша коммерция - вот где, мне бы вот про негра писать, я молодой, мне учиться надо, а не деньги считать. Да и то сказать, были бы деньги. Смех один.

Юрий входит, рослый, сильный, любимец женщин. Ну что, пора спать, говорит он, но смотрит куда-то в окно. Я снимаю тесные ботинки, забираюсь на верхнюю полку, вытягиваюсь и молчу. Негр возится внизу, напевает что-то не наше. Веселый все-таки негр, молодец. Как он сюда попал, партиец? Своих нам мало, из Алжира подмога. В кедах ходит, спортсмен. Многоборец. Африка, африка... Лусака - город надежд и приятного зноя. Обезьяны на деревьях, носорог пьет мутную воду Нила или что там течет. Русский медведь в клетке зоопарка, руками не трогать...
Не замечаете меня, Юрий Тимофеевич, игнорируете? Правильно. Кто я такой, что бы меня замечать. Кум? Сват? Миллионер, мудрец, философ? Жук я навозный, пешка, и в поезде сейчас еду только потому, что вы меня с собой взяли, как собаку, как чемодан, как "Аргументы и факты". Я вещь для вас, носильщик, тень, возможное дополнение. Только и вы не лучше, Юрий Тимофеевич, если по большому счету. Снять с вас рубашечку, костюмчик, туфельки, весь этот лоск фальшивый - и выйдите вы в самом неприглядном свете, голеньким выйдите, беззащитным. Кто вы без денег, без связей, без помощников? Кол вы осиновый ненужный - вот вы кто. Жалко мне вас, Юрий Тимофеевич, но и злость берет, на вас глядя. Как мало нужно человеку, что бы почувствовать уверенность, превосходство, силу свою почувствовать. А силы-то этой, может, и нет совсем. Вот так я вас понимаю, уж простите меня, подлеца. Нет для вас ничего, кроме денег, и всю энергию, всю свою жизненную силу тратите вы только на их добывание. Ничего не читаете, кроме рекламы, галстук с булавкой, ручка в кармане пиджака. Зачем вам ручка, для чего? Что вы умеете изобразить этой ручкой, кроме каллиграфической, витиеватой подписи, такой же смешной и пустотелой, как и вы сами. Вы, Юрий Тимофеевич, мешок с деньгами, компьютер, сундук вы пыльный и ничего более.

За стеной смех, крики, женский визг. Гуляют попутчики, веселятся. Я лежу под тонким одеялом, смотрю в потолок, думаю. Из щелей дует, пахнет копотью; поезд качается, дергается, колеса стучат на стыках рельс. Внизу Юрий читает детектив. Я свесился, смотрю на него сверху - Чейз, модный писатель, пробовал. Негр лежит на боку, свернулся калачиком, как гиена или кто у них в саванне? Пиджак под голову положил, на подушку, точно беженец. За деньги, наверное, боится. Не доверяет. Жмот какой. Плохой все-таки негр, скряга. Нужны мне его динары. Приехал в гости, так веди себя прилично. Может он, конечно, не за деньги боится, а просто привык так спать, по-походному. Он, может, всю жизнь так спит в джунглях: сунет пиджак под голову, рядом бумеранг, костер в ногах. Он, может, и забыл уже, что такое цивилизация: одеяло, подушка вот эта, электричество, паровое отопление. Тому, кто живет тайно, в борьбе за свободу, тому комфорт противопоказан. Легкому на подъем комфорт не нужен. И кеды, надо сказать, на нем не от хорошей жизни. Кто же в гости в кедах ходит? Нужда заставила, безысходность. И денег в его пиджаке нет, с чего я взял? Привычка многолетняя сказалась, опыт борьбы. Бедный негр, комарадо. Спи, друг, спокойно, здесь цивилизация, ну, то есть так считают те, кто здесь живет. Тебя не тронут - зачехли копье, спрячь колчан. Спи спокойно, дружище, и пусть приснятся тебе Могадишо, Кисимайо, Джуба - источник жизни, ниспосланный богами, жаркий ветер великой пустыни, повергавший на колени твоих предков, горячий песок, пыль, белые камни, соленые слезы голодных детей. Встанет с колен твоя несчастная Родина, напьется земля, зазеленеют травы, дети перестанут плакать, станут смеяться, потому что дети должны смеяться и играть в мяч. Всем будет хорошо, и солнце принесет прохладу, а не пепел. Отдыхайте, господин негр, у нас теперь выбора нет, да и не было никогда выбора. Только Бог и собственные силы. Бог далеко, силы иссякли совсем, мало сил, оттого и Чернобыль, и Лубянка, и Хатынь, и Спас в лесах, и черт в ступе, и все на свете. Оттого, может быть, я и в поезде теперь еду, что не верю в себя, в собственные силы, в талант, в дар божий не верю и в самого Бога, а он смеется на облаках и мстит мне за это. Оттого и не уйти мне в себя, не подняться, оттого и не разбиться мне как Эзопу, что страшно и нет сил, и не было их никогда. Так-то, Бил, или как твое имя. Трус я, подлец, ничтожество, бездарь, и нет во мне ничего стоящего, а только мнительность и болезненное самолюбие, что, пожалуй, одно и то же, если посмотреть пристальнее. И денег у меня нет не оттого, что мне они безразличны, а оттого, что не умею их взять. И Юрий не сундук совсем, а как раз умный мужик, и Блока читал, я сам видел. И сильнее он меня, и умнее, и старше, и больше знает. Спасибо надо ему сказать за то, что взял меня с собой и возится теперь, как со щенком, и деньгами меня выручает. Так что, получаюсь я еще и лгун, грязью могу облить ни за что доброго человека. Вот кто я такой, партайгеноссе Джим. Так и знай меня.

Юрий шевелится внизу, приподнимается. Ну что, - говорит, - я свет выключаю, ничего? А? - говорю я, - как будто не расслышал, хотя, конечно, расслышал, а просто кривляюсь, как обычно. Я свет выключаю? - говорит Юрий и садится. Да, пожалуйста, - говорю я, и вдруг становится темно, и белая полоска света из окна быстро мигает на двери купе. Половина второго, за стеной гудеж, но ненадоедливый, приглушенный. Сильно дует из щели над головой. Я надеваю свитер, подушкой закрываю щель, успокаиваюсь. Никто, конечно, не спит, но в купе тихо, ни шороха, так что стук колес начинает сливаться в какой-то не нужный, навязчивый мотив, похожий, с позволения, на музыку Шостаковича, только быстрее. За окном ночь, тусклые полустанки, поля, леса. Я представляю себе мчащийся в темноте поезд, беззвездную ночь, ветер, капли дождя на стеклах локомотива. На душе тепло, уютно, хочется долго-долго лежать вот так и думать, и чтобы поезд никогда не приехал на вокзал, а мчался бы так же месяцы, годы, вечность. Хочется забыться, заснуть на сто лет и проснуться весной от крика птиц. Я поворачиваюсь к стене, закрываю глаза, но заснуть не получается, совершенно не хочется спать. Внизу стакан звякает о что-то металлическое -- неприятный звук. Некому стакан убрать со стола, ну народ! Вот ведь какой ленивый негр - руку не поднять. Рука, небось, не отсохнет, ведь не спит же. Да, правильно я его раскусил: плохой негр, злой человек, ленивый. Пальцем лень пошевелить. Самому же мешает стакан этот, а вот специально лежит, не спит, слушает и радуется, что другим не заснуть. В гости приехал, здравствуйте, ну, наконец-то. Давно ждали. А где же ваше копье? В камере хранения? Как же вы его втиснули в такой маленький ящик? А, складное, ну, это другое дело. А где бумеранг? В чемодане? А кеды - для конспирации? Нет, нет, просим в такси, слоны только в зоопарке. Что такое такси? Сейчас увидите. Что такое зоопарк? Ну, это долго объяснять. Это когда животные в клетках, в вольерах. Все мы, Джек, в зоопарке, если говорить честно. А честно говорить не легко. Юрий Тимофеевич, командир мой, предприниматель хренов, потому и молчит, не говорит. Да и с кем говорить? Со мной? Я не в счет, я лопух, пробка, глаз у меня мутный. Я невпопад отвечаю, я в облаках, с Маргаритой я лечу над Арбатом. Что с меня толку? Курс доллара я не знаю, отпускная цена за тонну меди в Калининграде меня не интересует, "Коммерсант" я не читаю, биржевые сводки - китайская грамота, в каталогах - ни в зуб ногой. Непрактичный я, олух, мечтами живу несбыточными, грезами, как девочка тринадцатилетняя над Д,Артаньяном. С меня спрос маленький, как с юродивого: сбегай, передай, поставь, убери, свободен. Слабенький я, заморыш, знак вопроса я без точки. Только отчего же, Юрий Тимофеевич, жалко мне вас, мне, тряпке, дыму, недоразумению. Вы - такой сильный, предприимчивый, колосс, большой человек. Вся жизнь у ваших ног, на коленях: телефон с памятью, видео, вечера с друзьями, коньяк, дождь под зонтом, планы, предприятия, размышления. Вы золотой, драгоценный, нужный, необходимый, ожидаемый. Бабичев вы, а я Кавалеров. Тройка на вас серая - цепочка в карман, плащ кожаный, а мой пиджачок в дорожной пыли. Я в комнатушке у себя строчу, а вы, в это время, с девочкой в "Прибалтийской". Я читаю, рву листы, пишу и снова рву, потому что бездарь, а вам нечего рвать. Душа спокойна, совесть чиста. Приятные сны, легкое похмелье, тридцать первая у подъезда "Волга", мокрый асфальт, реклама "Шанс", улыбки вахтеров. Что вас беспокоит, Юрий Тимофеевич? Мнительность? - вздор! Осень? - отлично! Вечер, дождь за окном, одиночество, низкое небо, завтрашний день, бессонница, ожидание, настольная лампа, память, арматура на пустыре? -- ерунда какая! Вы - машина, танк, самец, удача природы. Вы нужны, вам зеленый свет, вы локомотив, а я за вами на веревочке, самокат я на буксире. Вы спокойны, уравновешены, минимум эмоций, а я на крючке у самого себя дергаюсь, как карась глупый. Я молод, я жить хочу, я право имею жить, раз родился, а вы меня давите, топчите, разрываете вы меня на куски своей неестественной энергией и оптимизмом. Отчего же мы вместе, Юрий Тимофеевич? Отчего же не уйду я от вас, не брошу все к чертям собачьим? Отчего жалко мне вас, как ребенка глупого, как слепого щенка, как гусеницу, из которой не выйдет бабочки? Вот вопрос, Юрий Тимофеевич, и я не знаю, что сказать. Я ничего не знаю. Что, скучный я попутчик?

А утром Юрий встанет раньше меня, толкнет в бок, уже умытый, причесанный, сильный, готовый к борьбе. Я проснусь, протру глаза, брезгливая гримаса проскользнет по его лицу. Подъезжаем, скажет он, давай в темпе. Я соскочу вниз, быстро оденусь, улыбнусь негру. Проводник соберет простыни, Москва, скажет. Я взгляну в окно и увижу утро.
И отвернусь.

ноябрь 1992