Наум Н. : Черная рукопись I

ЧЕРНАЯ РУКОПИСЬ
I

В редакторских кругах города Н. бытует легенда о Чёрной Рукописи. Хоть и рукопись эта вовсе и не чёрная, а вид имеет, как правило, такой же, как и всякое нормальное современное письменное творение, а именно - белая канцелярская бумага формата А 4, незатейливый черный шрифт Times New Roman с полуторным межстрочным интервалом, ну и всякими прочими стандартными размерами, полями и абзацами. «Рукопись» - это так, по старинке. Сейчас даже первоклашки скорее к компьютерной мышке и монитору более привычны, нежели к бумаге с карандашом и ручкою. Да и «черная» она всего лишь оттого, что в представленье нашем, всему тому, что играет некую мистико-трагическую роль в нормальной жизнедеятельности человека, либо человеческого сообщества традиционно чёрный цвет придаётся. Будь то Чёрный Человек или Чёрная Година – всё равно, от одного цвета этого ясно становится, что ни то, ни другое ничего хорошего не обозначают. Вот, на пример, водители-дальнобойщики зачастую Чёрную Собаку вспоминают – в минуту предрассветной мглы или вечерних сумерек перед глазами усталого водилы появится вдруг костлявый силуэт чёрной псины, которая вроде так нехотя, не торопясь, трассу пересечёт…. А через версту- другую найдут твою фуру в кювете дымящуюся, степной ветер будет играть распахнутыми дверьми, а колёса вверх тормашками крутятся, на себя прокопчённое небо наматывая.… Тю-тю, твой водила-дальнобойщик! Ушёл, он, значится, на вечную свою трассу ушёл….
Ну, а что ж с редакторами-то? – спросит меня недоумённой читатель. Профессию, более тихую и мирную себе ведь и представить трудно. Сидишь себе в тёплом кабинетике, чай-кофе попиваешь…. Разве что обиженные графоманы досадить могут, да инакомыслие какое-нибудь в твоё издание просклизнёт. Ну, графоманы – то ведь явление вечное, хоть и досадное, однако ж, для редакторской деятельности структурообразующее – не было б графоманов, а писали бы все хорошо и складно и правильно, то и нужда б в редакторах как таковых бы отпала. Ну, а инакомыслие то в наши времена особо не карается, на первой за него журят токмо, вот ежели то вторично иль даже многократно проходит, то значит не редактор ты вовсе, иль оным был, да нюх редакторский потерял напрочь. Да и говорю я это, особое ударение на «наши времена» поставивши, а, для тех, кто в «наших временах» только и рос, добавлю в открытую, что раньше редакторов расстреливали, а также и в разные Сибири-Гулаги с глаз долой ссылали. Нынче – нет.
Тем не менее, к Легенде о Чёрной Рукописи возвращаясь, могу добавить, что и вовсе не легенда это, а явление странное, мистическое и по-своему ужасное, что, как говориться, вне всяческих сомнений быть место имеет. И по вине оного нету ни одного, НИ ОДНОГО редактора города Н., который бы умер в последнее время в своей постели, в кругу родных и близких от подобающих недугов или же по причине естественного старения организма.
Ну, обо всём по порядку! Город Н. хоть и не столичных масштабов, однако, является крупным областным и региональным центром, обладает 11 высшими учебными заведениями, не считая различных курсантских училищ. Посему население Н. весьма грамотно, читающее и время от времени пишущее, а редакторство – не столь редкое и до последних событий весьма престижное занятие. Интересы населения Н. также весьма широки, а потому периодики в городе хоть пруд пруди – начиная от изданий, посвящённых самым что ни на есть приземлённым, садово-огородным делам, заканчивая периодикой, что, как говориться, держит руку на пульсе мировой и столичной культурной жизни, а солидные аналитический издания, взвешивающие баланс сил на Ближнем Востоке и обсуждающие особенности налогообложения Евросоюза, стараются изо всех сил не уступать по популярности кроссвордно-анекдотным газетишкам и региональной жёлтой прессе.
И вот представьте себе такую картину – едете, значит, Вы по городу Н. на трамвае девятый номер. Напротив вас сидит милая такая бабулька пенсионерка и читает статью о трёхурожайной клубнике в регионах рискованного земледелия (Газета «Во саду ли в огороде») и в самом её газетном углу в чёрной рамочки текстик: мол, уважаемый читатель, скоропостижно и при трагических обстоятельств погиб редактор нашей газеты Аркадий Петрович Проценко…. Рядом с вами сидит детина в камуфляже и высоких десантных ботинках – то охранник колбасного ларька на улице Гагарина. Читает эротическую газету с объявлениями о знакомствах «Ля Мурр», там, на заглавной странице фотография соблазнительнейшей полногрудой дамы с траурной полоской в углу – оказывается, сотрудники издания отмечают сорок дней, прошедших после преждевременной и трагичной кончины Софьи Розиной – главреда и основателя сей почтенной газеты. Сбоку читаются «Литературный базар», «Уфологический вестник», «Город и Мир»…. И вы уже боитесь заглядывать на их страницы….

***
А случается это приблизительно так. В один из обычных деньков, таких вот рядовых, рутинных и серых деньков, из которых, собственно и состоит серая масса редакторских будней, несчастная жертва наталкивается на конверт обычного казённого цвета. Каким образом он попадает в редакторский кабинет, ответить никто не может. Да, впрочем, и проследить за всеми потоками бумажных рек, протекающих через редакторский кабинет, представляется, вряд ли возможным. В конверте распечатанные листочки пополам сложены, к ним небольшая приписочка обнаруживается, что какую-нибудь банальность гласит. Ну, типа:

«Уважаемый редактор, такого-то издательства. Вот уже многие годы я являюсь вашим верным читателем, посему и посвящаю свою первую пробу пера любимой газете (журналу, издательству). С трепетом и благоговением вручаю моего литературного первенца в Ваши строгие редакторские руки…»

И т. д. и т. п. Дальнейший текст, как правило, не читается – и без того всё ясно. И рукопись находится уже практически на полпути в бумажную корзину, как в редакторе неожиданно просыпается редакторская совесть. Внутренний голос говорит ему: «Ну, что ж ты сразу таки и в корзину! Прочитай хоть бы первый абзац, брось хоть один строгий редакторский взгляд на первые строки. Узри нелепую опечатку, косноязычную метафору, неграмотную пунктуацию, неряшливое жирное пятно, наконец, и тогда уж с чистой совестью – в корзину!» И тут происходит действительно редкостное явление – редактор прислушивается к голосу совести. Он бросает строгий редакторский взгляд на первые строки произведения и. … И, конечно же, замечает и опечатки и пунктуационные ошибки, наверняка, и качество метафоры его удовлетворяет не на все сто…. Но…. НО!!! Он, игнорируя даже противное жирное пятно, не спешит расстаться с листами рукописи!!! Его лицо каменеет, его члены перестают шевелиться, он даже как будто уже вовсе и не дышит. Только глаза, зрачки его редакторских глаз находятся в ритмичном и неустанном движении.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

И начинает казаться, что за движеньем этим, стоит какой то странный, непостижимый механизм, некая сакральная мистерия, некий парадоксус, сродни тому, что заставляет двигаться маятники трёхсотлетних часов…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

И вдруг! На лице, каменном редакторском лице начинают отражаться эмоции. Робко, как первые солнечные лучи сквозь затянутое тучами ноябрьское небо. Впервые за прошедшие десятилетия его жизни. О, да! Такое случалось лишь только на пятом жизненном году, в его редакторском отрочестве, когда мама читала ему рассказ «Серая шейка» («Русалочка» Андерсена). Эмоциональная мимика редактора выдаёт, что читаемое ему весьма и весьма импонирует. Редактор складывает губы трубочкой, вытягивает их вперёд, потирает центр лба указательным пальцем. Пару раз, отмечая наиболее крепкие моменты, хлёстко бьёт себя ладонью по ляжке. Он начинает бормотать вслух, повторяет, смакуя, слова, рассасывая гласные звуки, как барбарисовые конфетки и похрустывая сухим согласным хворостом, от мягких знаков рот наполняется слюной, кадык на рельефной шее спешит за её очередной порцией. Опускается затем вниз, в самую редакторскую утробу. Снова... Снова… Он ест прозу. Как голодный ест жирный студень. Он пьёт её, как умирающий от жажды пьёт родниковую воду. Время от времени он «хмыкает», и вскорости становиться понятно, что это «хмыканье» - своеобразный редакторский смешок.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

О, боги! Редактор смеётся! Смеётся чисто и наивно, как ребёнок. Он ржёт. Ржёт пьяным подпоручиком над скабрезной шуткой. Закатывается обкуренной гашишом портовой шлюхой. Ему уже не хватает воздуха. Он судорожно ухает филином, синеет лицом, и только толстые стёкла очков помогают удержать в орбитах выпученные от гомерического хохота глазные яблоки…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Редактор вновь каменеет лицом.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

И вскоре редакторские глаза покрываются мутноватой плёнкой. Он всхлипывает. Всхлипывает раз, всхлипывает два… три…. Крупная слеза скользит по строгим ложбинкам редакторского лица. Скупая слеза седого генерала, поигрывающего желваками у могил однополчан. Вскоре он заплачет. Плачет обиженным ребёнком. Рыдает. Рыдает безудержно и горько, как погорелый на пепелище. Ревёт белугой. Скулит протяжно и тонко, скулит престарелой старухой у гроба молодого сына. Верещит недорезанной свиньёй, тоскует визгливой сукой по украденным щенкам, хрипит раздавленной колесом кошкой…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Редактор вновь каменеет лицом.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Из дрожащей руки выпадает последняя страница….

Редактор какое то время тупо таращится на стену. Вернее, сквозь неё. Сквозь стену, её старые обои, щебёнку и кирпич, жёлтый коридор и кривые ветки вяза, серое небо с грязными ошмётками облаков и туманную муть Млечного Пути. Ещё недавно его редакторская душонка парила пёстрой птичкой колибри средь благоухающего великолепия и многоцветья рукописного Эдема, пила губами-хоботком сладкий семантический нектар, качалась на стилистических лианах, грелась на солнце метафорических сравнений, неслась безумно по волнам мягкого ритма прибоя, рыдала, хохоча, над счастьем бессмертия и горем вечного счастья. А сейчас.… Вновь в этих стенах. Изгнания из Рая в сравнении с этим – мягкое порицание любящей матери, голландская тюрьма для мордовского зека. Есть вещи и похуже! К чёртям со всем, что когда-либо было написано, что пишется сейчас, и что когда-либо сотворено будет! Взволнованный редактор начинает метаться по кабинету, рассеяно собирает размётанные клочки сознания, восстанавливает протоптанные многолетним бытиём тропы эмпирии и отпечатки былых обывательских представлений. И, как только, выпив несколько крепких чаёв и выкурив пачку злых редакторских сигарет, как только он становиться вновь способным осуществлять осмысленные редакторские действия, он кидается к конверту казённой бумаги, нелепой приписке-обращению и разочарованно стонет – там нет, нет обратного адреса, там нет подписи с именем автора, и даже отсутствуют почтовые штемпеля, а если оные и есть, то размыты дождевой водичкой до полной неузнаваемости! Жуткое бессилие и боль! Где-то в полночь редактор отваживается прочитать рукопись повторно. И тут происходит самая что ни на есть дьявольщина…