Крокодилдо : Синдром Верены Шметтерлинг (Часть Первая)

«Сон или явь?
Трепетание сжатой в ладони
Бабочки...»

Еса Бусон

Пролог на Олимпе

В тихий предрассветный час, когда синеватая громада Олимпа особенно торжественно нависает над сочной зеленью росистых лугов, рощами оливковых деревьев и миртовыми кустами, нежноголосая горлица допела свою печальную альбу и, взмахнув белоснежными крыльями, полетела на северо-северо-восток, по своей птичьей надобности.

Местность казалась совершенно необитаемой, лишь на ближнем склоне можно было разглядеть отару овец да сгорбленного старика-пастуха с сучковатым посохом. Солнце, встающее над Олимпом, властно пробивалось сквозь густые сизеватые облака, обещая день сухой и горячий, как и должно тому быть в Греции в начале месяца мая.

Небо стремительно меняло линялый цвет отступающей ночи, наливаясь глубокой, интенсивной синевой, и последние утренние звёзды льдинками таяли в набирающих силу солнечных лучах. Седловидная вершина священной горы терялась в облаках, а в глубине самого густого облака скрывались золотые ворота, ведущие в роскошные, светлые покои олимпийских богов.

Там, в огромном зале, со стенами, образованными зарослями молочно-белых, кроваво-алых, пурпурных и чёрных роз, и купольным сводом дымчатого горного хрусталя, сквозь который струилась лазурь безоблачного, бесконечного неба, на низких, обитых парчой самой искусной выделки, диванах возлежали Танатос и Эрос и вели неспешную, как это принято у богов, беседу.

-- Да, - развивал свою мысль пухлый и краснощёкий Эрос, наполняя чашу ледяной рициной и добавляя немного нектара, чтобы смягчить смолистую горечь вина, - совершенно очевидно, что Вселенная существует лишь благодаря определённым любовным сочетаниям и, прервись они хоть на миг, нынешний миропорядок исчезнет в огненном Хаосе. -- Любовь – вот субстанция, мотивирующая поступки всех живых существ, то, что средневековые алхимики называли «красный лев» - царский порошок, способный изменять жизнь богов и позволяющий людям достигнуть духовного преображения.

Его собеседник, худощавый и мертвенно-бледный Танатос, утвердительно кивнул.

–- А что есть любовь без испепеляющей страсти, без жарких объятий и бесстыдных, влажных поцелуев? – продолжал Эрос. -- А уж в этом-то я знаю толк! Так что, когда я говорю о своём исключительном положении среди прочих богов-олимпийцев, то видит Зевс, движет мной отнюдь не гордыня, но лишь стремление быть объективным, - и он со стуком поставил опустевшую чашу на стол из полированного малахита.

-- Любовь как залог существования мироздания? Что ж, пожалуй, ты прав, - задумчиво ответил Танатос, поправляя розоватый цветок асфодила в петлице своего долгополого чёрного сюртука. –- Однако, - и бог Смерти сощурил раскосые глаза, - ты глубоко заблуждаешься, столь самонадеянно считая себя главным авторитетом в вопросах любви. Уж в этом я понимаю поболее твоего, клянусь матерью своей Персефоной. Потная телесная эквилибристика, громкие стоны и полузакрытые в экстазе глаза – лишь самая примитивная, если не сказать, карикатурная сторона настоящего чувства. Страсть – костёр. А ни один костёр не горит вечно, оставляя в итоге лишь седой пепел бесполезных воспоминаний. Настоящая любовь немыслима без расставаний. А смерть – это расставание возведённое в абсолют. Таким образом, любовь – моя, и только моя прерогатива.

-- Докажи, - рассмеялся Эрос. -- Докажи, о Вестник Смерти, Ненавидимый из Ужастнейших! Докажи, докажи, докажи, - и его смех перешёл в сухое, возмущённое карканье.
-- Изволь, - Танатос достал серебряный портсигар, украшенный сложной монограммой. Не торопясь размял длинными пальцами короткую белую папироску.
-– Изволь, - повторил он прикуривая. –- Начать с того, что я могу привести тебе сотни широко известных примеров из литературы: Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Тесей и Эвридика...
-- «Примеры из литературы», «Тесей и Эвридика», - язвительно перебил Эрос.
–- Что проку в мифических героях, которых никогда не существовало в действительности?
-- Тогда вспомни судьбы их создателей! Не отними я у Данте его возлюбленную Беатриче, разве смог бы он так возвыситься над остальными смертными, чтоб найти в себе мужества заглянуть в самую глубь Преисподней и поведать людям о мрачном царстве сурового отца моего Аида? Или, взгляни сюда, - Танатос взял со стола изящный глобус слоновой кости и ткнул острым ногтём в кусок земли с надписью «Γερμανία», приблизив его таким образом, что стали различимы отдельные города, дома, реки и лента шоссе, с едущим по нему большим чёрным автомобилем. В салоне, кроме водителя, находились ещё двое.

-– Видишь ли ты человека в военном френче? – указывая на одного из пассажиров, спросил Танатос. -- С печальными глазами, косым пробором в волосах и смешной щёточкой усов? Ему, согласно предсказаниям дельфийского оракула, суждено в скором времени стать самым кровавым и жестоким диктатором из всех когда-либо живших на земле. Пять лет назад я забрал у него ту, которую он любил, и теперь его сердце жадно выгрызает ненасытный змей, отравляя кровь кипящей ненавистью. С тех пор один и тот же кошмар сдавливает его грудь ночным удушьем, а по утрам, с содроганьем просыпаясь, он знает наперёд, что и днём её образ не оставит его в покое. И он клянёт этот мир, клянёт солнечный свет, и его пересохшие губы шепчут одно и то же имя...

Танатос довольно ухмыльнулся:
-– Плотские утехи? Если в нём и просыпается сладострастие, то лишь при виде марширующих солдат, танковых корпусов да пикирующих бомбардировщиков. Нет, Эрос, в нём больше не разжечь похоти. От твоих стрел он надёжно защищён непробиваемым панцирем скорби по той, которую ему уже никогда не увидеть.

Бог Смерти сделал глубокую затяжку.
-- Пойми ты наконец, что любовь без смерти – словно нектар без рицины, напиток приторный и не пьянящий. В нём не достаёт благородной горечи: горечи невосполнимой утраты. Так что я, Танатос, понимаю в любви больше всех вас.

-- А вот тут я тобой не соглашусь,- раздался чей-то низкий, скрипучий голос.

Эрос вздрогнул, Танатос оглянулся. В дверях стояла высокая горбатая женщина в бесформенном балахоне неопределённо бордового цвета.

-– Нет, я никак не могу с тобой согласиться! Не будь я Ата, богиня Безумия, если я не права, - и глаза её вспыхнули яростным рубиновым огнём. -- Я уж давно стою в дверях, слушая ваш спор. И я докажу вам обоим, что любовь – это не страсть, и даже не смерть. Настоящая любовь – это безумие, безумие в его чистом, первозданном виде.
-- Любопытно, - Танатос выбросил потухшую папироску. –- И как же ты, Ата, собираешься нам это доказать?
-- И правда, как? – эхом отозвался Эрос.
-- Я спущусь вниз, к людям. Я навещу Великого Диктатора и заставлю его забыть ту, которую ты, Танатос, отнял у него дождливым сентябрьским вечером пять лет тому назад. Ну а поможет мне в этом, - Ата обвела зал долгим взглядом, остановившемся на огромной бабочке с синими крыльями, безмятежно уснувшей на цветке фиалки, - а поможет мне в этом она.

И, прежде чем кто-либо успел вымолвить хоть слово, Ата взяла трепещущее насекомое в руку, расправила когтистые крылья и устремилась на землю.

Некоторое время спустя - трудно сказать точнее, ведь на небесах время протекает совсем иначе, чем на земле - Ата возвратилась, молча взяла глобус, повернула его чуть назад, против часовой стрелки, а затем приблизила изображение тем же способом, что и Танатос, продемонстрировав, что случилось в одном небольшом городке на юго-западе Германии, начиная с того самого момента, как она ступила на землю и, разжав ладонь, превратила бабочку в сероглазую и светловолосую девушку в синем платье. Ошеломлённые, Танатос и Эрос долго молчали.

-- А как ты назвала свою креатуру, Ата? – нарушил тишину Эрос.
-- Я назвала её Верена Шметтерлинг. Созданный мной фантом оказался весьма жизнестойким и вполне самостоятельным, и теперь каждые десять лет он будет являться в этот город, чтобы напоминать людям о себе.
-- Да будет так, - торжественно изрёк Танатос.
-- Да будет так, - согласился Эрос.
Это случилось в начале мая 1936 года.

1. Будильник прозвенел ровно в восемь утра. Алекс открыл глаза, поднял голову, в недоумении покрутил головой и снова откинулся на подушку. Утренний холод – Алекс предусмотрительно не накрылся предательски тёплым одеялом – придал ему бодрости, чтобы подняться с кровати.

Сел, сонными глазами обвёл комнату: стены фисташкового цвета, шкаф, кресло, два стула; в углу, на тумбочке, - пыльный телевизор, у окна – письменный стол, на котором лежало несколько тетрадей и словарей; над самой кроватью - очень плохая репродукция картины Эдварда Мунка «Scream».

Так и не проснувшись до конца, Алекс пошёл в ванную и несколько минут отрешённо вглядывался в зеркало, привыкая к коротким взъерошенным волосам, высокому лбу, блестящим карим глазам, маленькому шраму над левой бровью и, чувствуя, как холодный, иррациональный ужас неузнавания щекочет всё тело. Наконец наваждение исчезло, оставивив лишь справедливое недоумение по поводу того, как собственное отражение вдруг могло показаться чужим и пугающим.

Алекс принял душ и сварил себе кофе. С дымящейся чашкой прошёл в комнату. Включил радио и выглянул в окно: дождь, мелкий и неприятный. Ведущий утренней передачи преувеличенно весёлым голосом рассказывал какие-то дурацкие шутки, совершенно неуместные тоскливым и пасмурным утром понедельника. Алекс одним глотком допил кофе, накинул ветровку и, захватив рюкзак, вышел на улицу.

Серое небо и белые, низкие облака. Дождь вроде бы перестал, но влажность была столь высокой, что Алекс ощутил на лице и на руках противную морось, словно его насильно протёрли мокрой салфеткой. Пустая утренняя улица пахла бензином и распускавшимися листьями. Над булыжниками мостовой нависали угрюмые, тёмные здания. Короткое - несколько десятков метров - расстояние Алекс преодолел почти бегом. Втиснулся в стеклянный прямоугольник остановки, прижался спиной к синей табличке с расписанием автобусов, которое он и так знал наизусть.

Ненавистные запахи чужой парфюмерии. Кто-то коснулся его плеча – Алекс повернулся и встретился глазами с тучным очкастым типом. Очкарик дружелюбно кивнул: так уж получилось, что они ездили в университет в одно и то же время и встречались на остановке почти каждый день. Алекс традиционно проигнорировал приветствие.

Подошёл автобус. Алекс занял место в конце салона и уставился в покрытое дождевыми каплями окно. Так и просидел все пятнадцать минут до остановки «Universität Campus», конечной. В тот день ничего примечательного не произошло. Впрочем, он ничего и не ждал.
В Саарбрюккене был понедельник третьего мая 2006 года.

2. На следующий день будильник прозвенел ещё более пронзительно. И снова пасмурно, но хоть дождя нет. Душ, кофе, пятьдесят метров до остановки. И снова люди. Чужие запахи и плечи. Алекса передёрнуло: он узнал лоснящуюся физиономию Очкарика и непроизвольно сжал кулаки.

Вдруг в воздухе остро запахло фиалками, и у Алекса закружилась голова, да так сильно, что пришлось ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть. И тут Алекс услышал печальный, протяжный вздох и ощутил на левой щеке чьё-то холодное дыхание. Он резко обернулся, успев разглядеть размытый и, вроде бы женский силуэт. И тут же видение исчезло.

Постепенно приходя в себя, Алекс помотал головой. Показалось. Бывает.
Подошёл автобус. Привычные четверть часа до университета. Обыкновенный серый день, заполненный однообразными лекциями и чередой бессмысленных, мгновенно стирающихся из памяти событий. Всё как всегда. Same place, same time.

Вечером, после ужина, Алекс решил прогуляться. Долго и бесцельно бродил по улицам, пока наконец не вышел к реке. Он стоял на Старом мосту и смотрел на закат. Из-за влажной весенней мглы, неподвижно застывшей в воздухе, растущие по обеим берегам деревья казались размытыми, будто написанными акварелью. В затянутом облаками небе неподвижно повисло багровое, предзакатное солнце. Закапал дождь, мелкий и ленивый. Алекс нехотя накинул на голову капюшон.

Картина, открывавшаяся ему, казалась безынтересной и совершенно непримечательной в своей унылой пасторальности: река, деревья, заходящее солнце – всё это было скучно, убого и до тошноты безмятежно, но Алекса неожиданно охватило предчувствие чего-то неотвратимого и тревожного, однако вместе удивительно привлекательного и манящего. Второй раз за день у него закружилась голова. Он присел на бордюр. Странный сегодня день. Вроде ничего особенного не произошло, но как-то всё не так.

Алекс вернулся домой, открыл бутылку кьянти. Долго сидел у окна, потягивая вино и глядя на пустынную улицу. Вот уже шестой год, как он жил и учился в Германии. Все события, вместившиеся в этот отрезок времени, можно легко описать десятком словосочетаний: приезд в Саарбрюккен; поиски квартиры; начало учёбы; работа на каникулах; новые знакомые; встречи и расставания; поездки домой; старые знакомые; расставания и встречи; опять учёба и работа.

В общем, обыкновенная рутина. Хотя, в сущности, что в этом плохого? Вся жизнь состоит из рутины, и это совершенно естественно. Да и не очень удачное сейчас время для рефлексий: надо задумываться о написании диплома и начинать подыскивать работу. Алекс допил вино и лёг спать.

3. В среду, проснувшись и подняв жалюзи, Алекс был приятно удивлён ясной и солнечной погодой, а уютное жужжание непонятно как залетевшего в комнату большого и ужасно неуклюжего шмеля и вовсе настроило его на позитив. Очкарика на остановке он не встретил, что добавило Алексу хорошего настроения.

После лекций он зашёл в кафе. Народу было немного: человек десять, максимально удалившись друг от друга, потягивали кофе, лениво перелистывали конспекты лекций, делая какие-то пометки. Иногда они синхроннно затягивались сигаретами (курили все почему-то исключительно «Galouise») и, загадочно щурясь сквозь сизый дым, напряжённо вглядывались каждый в свою пустоту.

Алекс уселся за стойкой и утвердительно мотнул головой в ответ на вопросительный взгляд бармена. Снова кивок – теперь уже благодарственный – когда тот поставил перед ним чашку двойного эспрессо. Торжество невербальной коммуникации. Алекс пригубил кофе...

...Девушка материализовалась прямо напротив него, возникнув совершенно из ниоткуда. Старомодное платье синего цвета, большая брошь в виде бабочки, золотистые волосы, уложенные в замысловатую ретро-причёску, огромные серые глаза. Казалось, девушку бережно вырезали из старой, ещё довоенной, фотографии и аккуратно вклеили в реальность.

Алекс вскочил, опрокинул чашку. Все произошло в считанные секунды, видение исчезло также неожиданно, как и возникло, а он так и замер с вытянутой правой рукой, указующей в никуда.
-- Ты... Ты видел её? - задыхаясь проговорил он, обращаясь к бармену.
-- Кого? Что случилось?

Остальные посетители кафе, оторвавшись от кофе с сигаретами, внимательно, с оттенком презрительного сочувствия, смотрели на Алекса.
-- Кого? Кого я должен был увидеть? – повторил свой вопрос бармен.

Алекс не ответил, выскочил на улицу, обежал вокруг кафе и вернулся.
-- Да нет, ничего. Показалось, - сказал он. Затем Алекс пробормотал что-то о бессонной ночи и проблемах с учёбой. Бармен молча протирал стойку и лишь согласно кивал головой.

Алекс направился к выходу, но вдруг обернулся:
-- Ну а фиалки? Разве ты не чувствуешь, как тут пахнет фиалками?
-- Вообще-то, я лично ничего не чувствую, - покрутил носом бармен. –- Ну, а даже если это и так, что в этом удивительного? Сейчас ведь май, цветут они, фиалки-то, - и он продолжил протирать и без того безупречно сухую стойку.

Остаток дня и весь вечер Алекс провёл дома, безуспешно стараясь не думать о случившемся. Разогревать ужин и не думать. Перелистывать книги и не думать. Смотреть телевизор и не думать. Не думать. Не думать. Не думать. Заснуть удалось только около часа ночи.

4. В четверг было жарко. По-настоящему, по-летнему, жарко. Огромное, слепящее солнце и ярко синее небо с редкими неподвижными облаками. Алекс с удовольствием принял душ, неспеша сварил кофе, затем передумал, вылил кофе в раковину и заварил чашку душистого зелёного чая с жасмином. Надел белую футболку, шорты, всунул ноги в шлёпанцы и вышел на улицу.

Алекс твёрдо и бесповорно решил пролностью изолировать себя от вчерашнего происшествия в кафе. Ему потребовалось мужество, чтобы признаться себе, что вчера у него была галлюцинация. Самая настоящая галлюцинация. Но ключевое слово здесь «была». Прошедшее время. А ещё лучше - предпрошедшее. Плюсквамперфект, решительный и бесповоротный. Всё, баста! Просто необходимо привести нервы в порядок. Начиная с сегодняшнего дня всё будет по-другому. Надо гулять перед сном, валерианочки ещё попить можно, и всё как рукой снимет.

«Кстати, а не пройтись ли мне до университета пешком?» – продолжал размышлять Алекс, наблюдая, как к остановке медленно подъезжает автобус. «Ну опоздаю я на первую лекцию, ну и что ж теперь?»

...В открывшихся дверях подошедшего автобуса, стояла она - та самая вчерашняя девушка-призрак. И казалась реальнее, чем сама реальность. Яркий блеск огромных, бездонных глаз, немного застенчивая, таинственная полуулыбка, синее платье, брошь в виде бабочки. Совершенно не отдавая себе отчёт в том, что он делает, Алекс вбежал в автобус, вдохнул пьянящий фиалковый аромат, попробовал ухватить девушку за руку, почувствовав, как пальцы проходят сквозь холодную, влажную пустоту...

Исчезла. Но ведь она была! Только что! Вот здесь! На этом самом месте!
Совершенно без сил, Алекс плюхнулся на сиденье. По лицу струился пот, тело била крупная дрожь.
-- Привет! - рядом уселся Очкарик. –- Ты выглядишь так, словно только что увидел привидение!
-- Пошёл ты, - сквозь зубы пробормотал Алекс и отрешённо уставился в окно.

Он не помнил, как вышел на конечной, забрёл в сквер, опустился на скамейку, стоявшую под одиноким сиреневым кустом, и спрятал лицо в ладонях.

Над кампусом сгущались грозовые тучи, приветствуя друг друга вспышками молний и утробными громовыми раскатами. В воздухе значительно посвежело, а всё усиливавшиеся порывы ветра гнали по зелёной, коротко стриженной лужайке белый целофановый пакет. Упали первые, редкие и очень крупные капли, а потом ливень обрушился со всей слепой беспощадностью стихии. Гроза переросла в ураган. С куста сирени, под которым сидел Алекс, в одно мгновенье облетели распускавшиеся соцветья. В потоках воды, сплошной стеной падающих с небес, попадались и крупные, с голубиное яйцо, градины, дробившиеся о булыжники мостовой в мелкую ледяную крошку.

Моментально промокнув до нитки, Алекс сбросил с себя оцепенение, бросился бежать и укрылся в здании факультета психологии. Минут через десять ливень начал стихать. Удары грома и всполохи молний становились всё реже и реже. Грозу относило к западу, во Францию, и гневно-фиолетовый цвет неба, выцветая, обретал обычную последождевую голубизну. Наконец гроза прошла совершенно, оставив на память лишь сломанные ветки деревьев, сапфирами блестевшие в траве градины, да мутные потоки воды, жадно проглатываемые решётками канализационных стоков. Через весь кампус выгнулась многоцветная, чётко прорисованная в чистом, обновлённом грозой небе, радуга.

Зазвонил мобильный:
-- Алекс, привет! Куда это ты пропал? – в трубке звучал насмешливый голос Филиппа Эккера. –- Погодка-то что творит, а? Ebanutsja! Как насчёт по паре пива сегодня?

Филипп. Как нельзя кстати. Алекс почувствовал, что ему просто необходимо увидеть своего умного и ироничного приятеля, чтоб хотя бы на вечер, на те пару часов, что они посидят в «Айриш Пабе», забыть о галлюцинациях, забыть о ядовитом безумии, поселившимся у него в голове...

Филипп был старым знакомым Алекса. Назвать их настоящими друзьями было нельзя, впрочем, вряд ли у Филиппа был хоть один настоящий друг. Знакомые – да. Хорошие знакомые – тоже да. Но вот друзья... Единственный сын богатых родителей, Филипп заканчивал сейчас юридический факультет. Учёба заняла у него около семи лет, но торопиться ему было совершенно некуда, так как тёплое и денежное местечко на фирме отца было закрепленно за ним с самого рождения. Филипп много путешествовал, помимо родного немецкого в совершенстве говорил по-французски, весьма прилично - по-английски, а в последнее время зачем-то начал изучать ещё и русский, шокируя Алекса полным незнанием грамматики и более чем сносной нецензурной лексикой. Кроме этого Филипп увлекался историей Германии и японской средневековой поэзией.

Сейчас он дописывал диплом, но делал это неторопливо, целыми днями просиживая на верандах летних кафе, потягивая - в зависимости от настроения или времени суток - чёрный кофе или светлое пиво и почитывая Kicker. Он просто обожал футбол, сам неплохо играл, и даже входил в состав любительской команды, выступавшей в бецирклиге. Дядя Филиппа занимал какой-то пост в Немецком футбольном союзе, лично знал президента «Баварии» Беккенбауэра и бундестренера Клинсманна, благодаря чему Филипп часто узнавал новости из мира большого футбола ещё до того, как они появлялись на страницах газет. Информацией он охотно, хотя и не без доли самодовольства, делился со знакомыми.

Именно с этого и начался разговор, когда Алекс и Филипп уселись за столиком и заказали по гинессу:
-- Ты представляешь, Клинсманн собирается Леманна первым номером сделать, а Кана на лавку посадить. Похоже, доигрался титан. На днях об этом официально объявить должны. Представляю, какой шум поднимется!

Алекс молча потягивал пиво.
-- Эй, парень, очнись! Я ему тут выкладываю инсайдерскую информацию, а он даже бровью не ведёт! Что ты сидишь, как заколдованный?
-- Заколдованный, - механически повторил Алекс. –- Послушай, Филипп, вдруг встрепенулся он, - скажи, ты веришь в привидения?
-- Вообще-то нет, - удивился Филипп. –- Я – человек сугубо материалистический и приземлённый. Он помолчал, что-то вспоминая. -- Но раз уж ты сегодня настроен на мистический лад... Я знаю одну любопытную историю о привидениях. Своего рода исторический анекдот с местным колоритом, - Филипп вопросительно посмотрел на собеседника.

Кивком головы Алекс подтвердил свою готовность слушать.
Филипп отхлебнул гинесса и улыбнулся:
-- Случилось это третьего мая 1936 года, - с удовольствием выговаривая каждое слово, начал он. -- В тот весенний день в Саарбрюккен быстрым, чеканным шагом стремительно вошла весна. А ещё...

«В чёрном «Хорьхе», откинувшись на кожаных бордовых сидениях, овеваемый ласковым майским ветром, в Саарбрюккен въехал рейхсканцлер Германии Адольф Гитлер. Сзади следовали две машины с охраной. Фюрер настоял, чтобы визит был обставлен с максимальной простотой и потому отказался от фотографа и личного врача. Что касается вопросов безопасности, то предполагалось, что основную отвественность на себя возьмёт СД Саарланда. Однако, не доверяя «этим идиотам», Гиммлер дополнительно направил в город с десяток своих людей. Он не очень-то верил в возможность покушения на вождя нации, скорее хотел обезопасить фюрера от нежелательно близких контактов с восторженной толпой и прочих нелепых случайностей.

Гитлер намеревался осмотреть вновь присоединённую федеральную землю и лично познакомиться с гауляйтером. Чрезвычайно обрадованный лояльностью местного населения (в присоединении этой приграничной бундесземли он усматривал не только стратегически важный факт – подобное единодушие казалось ему добрым знаком для всей предстоящей кампании), фюрер намеревался отблагодарить их, подписав распоряжение о строительстве Государственного театра Саарланда.

Кроме того, в свете предстоящих выборов необходимо было оценить потенциал местного отделения НСДАП и осмотреть местность, по которой будет проходить автобан А6, впоследствии известный как Via Carolina.

Было дивное майское утро. Адольф с удовольствием вдыхал свежий воздух и наслаждался живописными окресностями, чувствуя себя превосходно, хотя глаза его всё ещё слезились от хронического недосыпа последних двух недель, а вчерашнее выступление в Нюрнберге обернулась сорванным голосом. Произнеся великолепную в своей испепеляющей ярости речь под истерически благодарственные возгласы многотысячной толпы и выбросив руку в последнем триумфальном «зиг хайле», Гитлер в изнеможении буквально рухнул в объятия оказавшегося как всегда рядом Шпеера.

Однако небо манило такой глубокой, ласковой синевой, птицы пели столь звонко и радостно, что фюрер совершенно позабыл о чудовищном переутомлении и больном горле. Погода стояла просто волшебная. Такие дни бывают только в начале мая, и только на юго-западе Германии. В эту пору решительно хочется забыть о неминуемой войне и глобальном сионистском заговоре, а хочется просто лечь на молодой, ещё не заласканной солнцем траве, любоваться разноцветными бабочками и размышлять о моральном императиве Канта, физически ощущая, как плоть и дух соединяются в алхимическом акте любви, формируя хрупкое и противоречивое создание, именуемое Человеком...

Увы, но у фюрера совсем не было времени для подобных, пусть и краткосрочных, каникул на природе. Когда тобой движет исключительно чувство долга и ответственности перед целой нацией, приходится отказывать себе даже в таких маленьких радостях. Тем более, что из глубин подсознания вновь всплыло то проклятое воспоминание, шевельнуло покрытым язвами хвостом, пытливо взглянуло мутным рыбьим глазом:

«Гели, Гели... Зачем? Зачем ты ушла от меня тем страшным сентябрём?»

И цветущие вишни осыпались розоватым снегом мёртвых цветков, а свежая зелень травы приобрела болезненно яркий и вредный для глаз оттенок. И снова те страшные, ползущие слова обвивают шею, скользят блестящей чешуёй, шипят по-змеиному:

«Гели, Гели... Зачем? Зачем ты ушла от меня?»

Ушла туда, откуда её не достать. Откуда ещё никто никогда не возвращался. И тёплое майское утро куда-то исчезает, вытесненное сырым сентябрьским вечером. И весь продрог, и ломит кости. Тоскливо и одиноко, а сердце жадно высасывает ненасытный змей:

«Гели, Гели... Зачем?»

И не хватает воздуха, и меркнет сознание, и вновь перед глазами древний Аспид, раскачиваясь маятником, монотонно бубнит одно и тоже:

«Гели, Гели...»

И снова хрупкий и беззащитный череп словно стиснули чьи-то мозолистые руки, и он вот-вот лопнет ненадёжной яичной скорлупой, а мозг неприлично брызнет на кожу сидений кровавым желтком...

Шофёр Эмиль Морис, весельчак и балагур, как всегда безошибочно почувствовав чёрную хандру фюрера, начал рассказывать какую-то нелепую, но ужасно забавную историю. Говорил он тихо, практически не интонируя, при этом не отвлекаясь от дороги и идеально вписывая тяжёлое, сверкающее хромом, авто в повороты пустынного шоссе. Фюрер улыбнулся в усы, по-кошачьи фыркнул, а затем, не сдержавшись, расхохотался по настоящему, громко и хрипло. Следом преданно и неискренне захихикал Шпеер. Не давая веселью затихнуть, Морис начал рассказывать второй анекдот. «Хорьх b12» въехал в Саарбрюккен».