отважный адмирал Бен Боу : коллизия

Иван Петрович Конякин, бухгалтер ЖЭКа №8, обладатель чёрного саквояжа и причёски в стиле «внутренний заём», близоруко щурясь, набрал код подъезда и вызвал лифт. Шагнув в кабинку, он нажал закопчённую кнопку и повернулся к дверям, держа свой саквояж обеими руками за ручку. Двери лифта захлопнулись. Иван Петрович вздрогнул и поправил очки в тонкой круглой оправе. На дверях лифта красивыми квадратными буквами, размером ничуть не меньше сигаретной пачки, было нацарапано: «Конякин – пидор». Причем, слово «Конякин» было начертано на левой половинке двери, а «пидор» - на правой, что, по замыслу писавшего, видимо, должно было придать тексту дополнительный визуальный эффект. Откашлявшись и почему-то оглядевшись по сторонам, Иван Петрович воровато ковырнул ногтем букву «д» и, убедившись в её реальности, снова вчитался в коммюнике. Пока, казалось бы, простой смысл фразы дошел до мозга Ивана Петровича, пробившись сквозь огрубевшие, закаленные в дебето-кредитных сражениях безналичных расчётов нервные рецепторы, лифт прополз несколько этажей и замер. Двери разъехались в стороны. Наваждение исчезло. На ватных ногах Иван Петрович доплыл до своей квартиры, открыл дверь и, не разуваясь и не снимая пиджака, прошёл в комнату и приземлился в кресло.

Надо сказать, что Иван Петрович являлся единоличным владельцем двухкомнатных апартаментов в спальном районе города. Когда-то у Ивана Петровича была жена, тихая болезненная женщина с невыразительной грудью и невнятным именем, но она как-то незаметно растворилась во временном континууме. То ли умерла, то ли уехала к маме в Урюпинск и злые языки поговаривали, что не одна, так что квартира Ивана Петровича носила налёт аскезы и неряшливости, при взгляде на который, любой посетитель мог безошибочно определить, что её хозяин одинок. Иван Петрович с потерянным видом сидел, выпрямив спину, на краешке кресла. Саквояж его покоился на коленях. В его мозгу роились мысли, общим стержнем которых являлась злополучная надпись. Конякин терялся в догадках, кому же он мог так насолить. Человеком он считался интеллигентным и где-то даже образованным. Образ жизни вёл тихий и неприметный. С соседями по подъезду был приветлив, но панибратства не допускал. Пьяных дебошей, громкой музыки, затопленных нижних этажей, звонких и гадящих на коврики животных – ничего этого не было в помине. Словом, почвы для личной неприязни Иван Петрович соседям старался не давать.

Размышления Ивана Петровича прервал звонок в дверь. На пороге стоял рецидивист Лукошкин, в период между отсидками, проживавший на девятом этаже в жутко захламлённой однокомнатной конуре. Пару месяцев назад Конякин, исполняя обязанности начальника ЖЭКа, уволил его, состоявшего в качестве слесаря, за систематические прогулы и перманентное пьянство. Несмотря на осеннюю свежесть, Лукошкин был одет легко и держался с достоинством. Потрёпанные шлёпанцы, тренировочные штаны с дизайнерскими пузырями на коленях и заправленная в них некогда белая майка с синей буквой «Д» в ромбике, открывавшая любому ценителю кубизма обширнейший бодиарт фиолетового оттенка и разнообразных сюжетов.
- Здоров, сосед, - лицо Лукошкина выражало вселенскую скорбь. – Знаю о твоей беде. Да-а-а, что за люди!
- Здравствуй, Семён, проходи, проходи, не стой, - засуетился Конякин, удивлённый неожиданным визитом.
- Да-а, - снова многозначительно протянул Лукошкин, входя в квартиру и оглядываясь. – Я говорю, среди волков живём!
- Ума не приложу, чья это шалость! Даже не шалость, а гадкая, злая каверза! Это просто оскорбительно, низко, в конце концов! – сосед, горестно понурив голову, поддакивал. Ободрённый его видом, Конякин продолжал, – Я сейчас же обращусь в милицию! Я подам в суд! У меня есть права, я буду защищать свою честь и достоинство!

С этими словами Иван Петрович ухватился за телефонную трубку, но сосед мягко отстранил его от аппарата:
- Да ты погоди, сосед, не кипишуй. Что ты им скажешь? Лифт исчеркали? Так они тебя пошлют подальше. Давай-ка вот что, – с этими словами Лукошкин извлёк из кармана «треников» литровку и большое зелёное яблоко, – Сердешных капель примем. Нервы успокоим.
- Я, право слово…
- Да не кипишуй, я говорю.

Лукошкин с хозяйским видом прошел на кухню, достал из полки два стакана и, протерев яблоко о свою майку, разломал его жилистыми, жёлтыми от никотина пальцами, пополам. Разлил. Выпили.
- Я, честно говоря, не часто гостей принимаю. Живу отшельником. Жена моя, ты знаешь, наверное? – Лукошкин понимающе кивнул, жуя яблоко. – Живу тихо, скромно, не обижаю никого. Ты ж не в обиде на меня, Семён?
- Не-ет, что ты, сосед! – Лукошкин снова набулькал в стаканы. – Я говорю, правильно сделал, что турнул меня. Правильно. Я, может, теперь только за ум-то и взялся, ага.
Приятели выпили.
- Так вот, Семён, живу я одиноко, так весь работой поглощен, не тебе рассказывать, ты знаешь, как у нас в предотопительный сезон-то! Запарка! – Лукошкин промычал что-то одобрительно и снова наполнил стаканы. – Со стороны-то и может померещиться всякое. Ну… там. Но это не даёт оснований. Да и по какому праву?
- Ну да, ну да. Я говорю, давай-ка ещё пропустим.
Пропустили.
- Нет, конечно, дело прошлое, был у меня товарищ в студенчестве. Дружили мы крепко с ним. Учились. Мечтали. Строили планы. Жизненный вихрь разбросал нас, обстоятельства… - Конякин поправил сползающие по вспотевшей переносице очки и поднял помутневший взор на соседа. – Глаза у него были. Как у тебя, Семён, ясные, добрые.

Конякин погладил соседа по спине. Лукошкин облегчённо выдохнул, осушил свой стакан и, стягивая «треники», пробормотал:
- Я и говорю: люди зря не напишут.