алкей швеллер : Гадослов

- Хрусть, хрусть, мои деточки! Хрусть, хрусть, голубяточки! Ваша мамка-смерть пришла, вошла да не вышла, студеной порошей, плугом каленым, сталью иззубренной! Идет-гудет время, пеплом веет! Встает рассвет ясен и грозен, зарницею сыплет, гарью мясною кадит! Чу! Скок-поскок по сырой землице богатыри меднорылыя, ночь-паскуду да арканом да за шею лебединую волочут… А и нет вам правды, окромя истины:

- Сидит Олена-царевична в высоком тереме да на крутом яру, на крутом яру да на северном ветру. Косыньки-то пораспущены, слезыньки-то реченькой по щекам червленым. Сидит жалится, песнь поет:

- «Паки и паки плачу я, слезой горючей умываюся! А и нету больше на небе солнышка, изъежилося мое сердечко, полонила душеньку злая изъеда! А и нет со мною сокола моего ясного, Яремы-богатыря, думного дворянина! Излюбил он меня летом красным, поволил-возалкал да лона моего девичьего. Лепотою мужескою манивал, счастием прельщал, вековечной любви сулил, захомутал девку красную – да и бросил, ирод окаянный! Або я его, змея подколодного, да не захоливала? Або устами сахарными мудо его да не лобызала? Беда, беда неизбывная! Улетел сокол ясный да к разлучнице! Нету моченьки жить на свете боле, пусть зароют меня во сыру землицу, да наложат доски дубовые на перси белые!»

- Отверзала хайло голова медвежья, что на стенке приколочена да щерилась. Отверзала хайло, да рыком звериным баяла: «Почто ж ты душеньку-то изводишь, девка красная? Аль не царевична ты, что волком воешь? Аль не носишь ризу аксамитовую да заплечья иззолоченные? Пристало ли королевичне морду кривить да космы рвать? Слушай меня, зверя темного. Бегивай заутре на Горынь-реку, упадай на бережку да на колени круглые, огребай горстями воду да студеную – и омой личико свое белое. Станешь краше любой раскрасавицы, что на свете белом водится! Вернется к тебе твой Ярема-богатырь, что срубил прошлый год во сыром да во лесу голову мою косматую! Не держу я злобы на людей, но печаль мне ваша – серпом острым по сердцу!» Баяла голова медведя речи прелестные, а сама тайком недобро усмехалася.

- Как заутре да вскочила Олена да на резвы ноженьки. А и летела она, аки горлица, да в суровый край, да к Горынь-реке. Летела лесами дремучими, инда земли не касаясь, о любезном своем все думая. Долго ли, коротко ли, расступилась чаща – ан вот и Горынь-река! Да не простая, а зачарованная: былие черное у берега костенеет, ил зыбучий газами да пузырится. Бегают, бегают по земле огоньки тайные, огоньки тайные да хищные – тянут путника в пучину голодну. А по воде – трупы мунгальския да православныя, плывут косяками да плотными. То один ко дну, то другой – омут стонает, к себе призывает! Ползет по реке плесень чахлая, с трупа да на труп переползает. Глядь, и не труп уже – поплыли по реке кости желтыя.

- Но не видит Олена таинств нечистых – все Ярему кликает, да на берег спешит. Грянулась Олена на колени ни круглые, огорстила воду руками царственными – да и омыла лик свой белый…

- Огласил округу вопль дикий, звериный, вопль нечеловеческий. То Олена медведем да на небо зарычала, по-волчиному да взвыла. Замер лес, затаился зверь, лишь вороньи стаи в ответ заграяли. Обманул медведь, колдун косматый, Олену-царевичну. Тот, кто счастия жаждет, да не у Горынь-реки его ищет! Загноилось лишаями лицо девичье. Повзодрало да кожу белую, побежала руда ручьями быстрыми! Косы тяжелые да повыпали, да повыросла чешуя на руках на царственных! Затрещали кости тонкие, да раздались вширь и ввысь – была девка красная, стало Пездолище страхолюдное, человекам на смерть, геенне на радость. Разодрали ризы аксамитовые крылья перепончатые. Зашипело Пездолище змеем, да дохнуло пламенем жарким. Дохнуло пламенем жарким – да и в город обратно ринулось…

- Утром город баламутится, звоном набатным полнится: летит Пездолище с Горынь-реки кочетом железным, землю пламенем жарким палит, деток малых сиротит. Летит Пездолище, когтями железными бряк да бряк! Как увидит девицу – по полю на кусочки до поразомкнет. Дитю малому сердце да повыжрет. Сердце повыжрет, да повыплюнет! Впереди Худородень да со Злыдарником рысью бегут – добрых молодцев да гвоздием железным за мошны к деревьям да приколачивать. Налетит следом Пездолище – да пошла потеха, добрых молодцев балдами дрожащими да смрадными ети да охаживать. Не любы добрым молодцам ласки Пездолища – оставляет Пездолище позади кровь да мясо дымящее. Пучится земля сырая, трупы гнилые выплевывая: идет, ревет Пездолище, Королева Мертвых!..

- Днем над городом тучи сгущаются. Да не тучи, а дым от Пездолища да от сел разоренных. Днем над городом ночь крылами машет. Да не ночь, а погибель басурманская – летит Пездолище, Смерть за ней по пятам! От рыка да от посвиста стекла в горницах да повылетели, девки криком кричат, ногтями щеки рвут. Детки малые брошены, по улице мечутся, падают – да больше не встают. Мечется Ярема-боярин по горнице, выгнав девку свою разлучницу – да поздно…

- Черной тучею закружилось Пездолище над теремом. Ринулось вниз кучей кала смердящего – только и взвизгнуть Ярема успел: «Аз, да увяз, да не выдрахся!» Грянули громы оглушительныя, накренилось небо сумрачное – исчез город в столбе пламенном. На три версты вокруг обожгло сосны седыя, повалилась трава наземь… Разодралась завеса скорби, и где-то в неизмеримой вышине негромко, но грозно заиграли трубы: «Тррра-та-та-тааааааа!». Тихо, одна за другой, прозрачными яхонтами капали ангельские слезы. В паузу, взятую оркестром, неожиданно вклинилась «лезгинка», вбитая кем-то на мобильный. Че ты ноешь, пиз-зда блять с ушами? В сорок первом у нас одна винтовка на троих была – и блять выстояли! Перрвый пошел! Вторрой пошел!..