Калябяська : Ночнушка

…Соседская Нинка рыжиной плеснула в прохладный полумрак комнаты, заскочила, не разуваясь, как обычно. Нюрка болезненно поморщилась, полы были только что нещадно натерты и кое-где все еще виднелись влажные пятна. Кот неласково зыркнул в Нинкину сторону, чуть повел покоцанными ушами и снова зажмурился, подобрав под себя лапы.
- Нюрка! Телеграмму тебе несут, давай скорее выходи, Петр Семеныч уже у порога почти! – Нинкины зеленые глаза, размером с две плошки, казались совсем круглыми на худом, веснушчатом лице.

Сердце оборвалось и повисло на жильной нитке где-то на уровне желудка. Нюрка нервно сглотнула и стала зачем-то обтирать тряпкой и без того сухие руки. Шел сорок шестой, все еще приходили неожиданные похоронки, все еще не возвращались долгожданные мужья, отцы, братья. Каждый день Нюрка ждала тяжелых торопливых шагов по деревянным доскам крыльца, ждала сухой скрип покосившейся двери, без стука, домой, хозяин…Ждала его возвращения. Павел ушел на войну в числе первых, Нюрка помнит до сих пор, как он настрого приказал ей отставить рыдания и иные бабские проявления, паром медленно увозил его и еще несколько добровольцев, а Нюрка стояла на берегу, глупо нарядная, в светлом ситцевом платье, и упорно глотала слезы, вздрагивая полными руками и спиной. Павел почти скрылся вдали, он не мог видеть ее лица, но Нюрка упорно сдерживала рыдания, сдерживала свое обещание, данное мужу.

Павел исправно писал каждую неделю. Вначале письма приходили регулярно, потом, после того как бомбежкой разрушило мост, письма стали приходить все реже, а в последний год Нюрка получила их всего два, да и то – то, что раньше написано было пришло позже, поэтому картина происходящего с Павлом получалась смазанной. Но Нюрка была счастлива уже тем, что он жив здоров, раз пишет. Конечно, война такая штука, что и не знаешь, как и что – возможно в тот момент, когда письмо тебя найдет, писавшего уже месяц как в живых нет, но Нюрка верила в то, что она везучая, в лагерь гнали, да не угнали, били, насильничали, да не убили. И Павел везучий, его на войне и не ранило ни разу так, чтобы с контузией. Все сквозные ранения, легкие, однажды, правда, и осколочное было, но Павел крепкий, на нем все как на собаке заживало.
На ватных почти ногах, Нюрка подошла к двери, машинально оправила юбку на животе и боках и, вздохнув, смело шагнула за порог.
- Что, Нюрка, вот и на твою долю радость пришла – широко расплылся в улыбке под усами почтальон Петр Семеныч. И сразу заскакало где-то в груди, застучало бешено молоточками. Рванула из рук Петра Семеныча клочок бумаги, прыгнула взглядом сверху вниз да так и осела.
- Ну што ты, што ты… – старенький Петр Семеныч дрожащими руками пытался поставить тяжелое Нюркино тело снова на ноги.
Нюрка дурашливо улыбалась и шмыгала носом, хотя слез не было, слез давно не было, последние по брату отплакала, еще когда немцы в деревне были, его перед клубом повесили, до сих пор в памяти колышется он на грубой веревке… Даже тело забрать не разрешили, как же, партизан… Шестнадцать лет всего было парнишке, так и качался, пока запах трупный не пошел и немцы сами его сорвали да в яму, к остальным, кинули…
- Домой же едет он… – в который раз повторяла Нюрка соседям, которые заполонили ее избу, словно в былые времена. Вместе горевали, вмести и радоваться. Каждый, кто новость узнавал, а по деревне новости скоро разносятся, старался зайти, приободрить, при случае о своих всплакнуть.
- Что ж я сижу-то? – то и дело охала Нюрка и порывалась встать, но снова была усажена соседями, кто советы давал, кто чего выспрашивал, будто ей, Нюрке, не телеграмма в одну строчку пришла, а целая книга, будто она знала, что там и как…

К вечеру, когда все постепенно разошлись по домам, Нюрка зажгла керосинку и достала старую, потрепанную коробку из под ботинок, пошуршала немного и выудила в тусклый поток света четыре выцветших фотокарточки. На первой был Павел, молодой, безусый, стоял на дерево облокотившись и смеялся чему-то. На второй родители Нюркины, покойные, отерла любовно фотокарточку передником и снова в коробку сложила. На третьей актриса заграничная, скуластая, из под бровей смотрит – Нюрка уж и не помнила, откуда такая фотокарточка взялась, никак братишка на утварь какую выменял… А вот четвертая фотокарточка была с их с Павлом свадьбы, еще до войны сделана, Нюрка внимательно вглядывалась в лица, разглядывала с сожалением свою толстую косу, которой и в помине давно не было, а ведь именно такой Павел ее полюбил, такой и помнит…Нюрка тяжело вздохнула, запрятала фотокарточки обратно в коробку и стала готовиться ко сну.

Всего-то и было у нее богатства: старый петух, которого на холодец держала да две курицы, которые, то ли от испуга, то ли от природы своем нестись не хотели. Утром Нюрка при свете дня окинула взглядом хоромы… Не из такого дома Павел на войну уходил, ой не из такого. Они же в прежние времена зажиточными считались, и куры, и гуси у них водились, и кроликов, бывало, держали. А теперь что…Нюрка с отвращением оглядела полуразрушенную избу, то там то тут сыпалась штукатурка, потолок, казалось, вот-вот рухнет… Помедлив, Нюрка достала из под матраца маленькое закопченное зеркальце и впервые поняла, как давно она в него не смотрелась. Из зеркала на нее глядела изможденная тетка с заостренными скулами, глаза ввалились, под ними легли болезненные тени, отчего глаза казались большими и странными. Не такой ее оставил Павел, не такой…
На следующее утро, Нюрка решительно повязала на голову выходной платок, то есть платок менее заметно штопанный, зашла в сарай и точной рукой скоро открутила головы обеим курам. Наскоро ощипав и выпотрошив их, она сложила тушки в холщевый мешок, немного подумав засунула в другой мешок разволновавшегося петуха и двинулась к станции, там жили эвакуированные и у них было много всякой городской всячины, которую те охотно меняли на провизию.

Нюрка бродила по нехитрым импровизированным рядам, где на газетах, прямо на земле, лежали все возможные штуки, которые эвакуированные предлагали местному населению. На мешочек кукурузной муки Нюрка выменяла красивый черепаший гребень, он приятно ощущался в кармане, и, хоть и получился дорогим, Нюрка уже представляла, как заколет им свои короткие после тифа волосы и как предстанет в таком виде перед Павлом. Вдруг по глазам резануло белым и бесстыдным, красивым, таким, от которого перехватывает дыхание и в голове любой женщины, не смотря на время, на ситуацию, всплывает осознание себя, как женщины… Беззубый дядька в клетчатом пиджаке с латками на локтях держал на вытянутых руках неземной красы белую ночнушку, настоящую, красивую, даже, кажется, шелковую, ночнушку. Нюрка как завороженная смотрела на буйство белоснежных кружев, ночнушка, казалось, излучала сияние и манила, манила, манила…В голове пронеслось: Павел, кровать, она, Нюрка в ночнушке, руки, шорохи, шепот…Очнувшись, словно после летаргического сна, тут же отозвалось импульсивно тело, изголодавшееся по ласке…Шаг, и Нюрка уже спрашивает, уже торгуется…
- Четыре куры – небрежно роняет дядька, презрительно смерив Нюрку взглядом.
Аж задохнулась от высоченной цены! Где ж это видано! Четыре курицы, да кто ж заплатит то?! И неожиданно для себя выпалила:
- Две куры и живой петух, петух хороший, для холодца наваристый…
Дядька помолчал, потом полез в мешок смотреть на кур, долго что-то прикидывал, Нюрка переминалась с ноги на ногу, очень хотелось ночнушку и очень надеялась, что дядька откажет и куры останутся при ней.
- Ну давай, ладно – махнул рукой дядька, ловко свернул невесомую ночнушку в газету и всучил ее Нюрке.

Домой Нюрка летела. Радостно, впервые за долгое время, колотилось сердце, от быстрого шага чуть стучало в голове, но Нюрка не сбавляла оборотов. Представляла себе глаза Павла, когда увидет ее во всей красе – с гребнем да в ночнушке…Еду было жалко, Нюрка старалась об этом не думать, иначе угрызения все еще существующей абсурдно совести, точили ее до самого нутра. Заперев дверь, Нюрка скоро скинула нехитрую одежонку, помедлила и надела на себя кружевное белоснежное чудо. Стояла босая на холодном полу, боялась выдохнуть, приосанилась и по особому держала руки…Павел…Она…Ну и что, что война, женщина ведь все таки женщина – утешала себя Нюрка, вспоминая сегодняшних кур. Сняла ночнушку и с досадой заметила, что в спешке перепачкала снежную красоту своими чумазыми пальцами. Ничего. Нагреть воды. Завтра.

Утром Нюрка почувствовала себя заново родившейся. Откуда-то взялось сил, она, как угорелая носилась по дому, прибирая, подметая, скобля, очищая…Ближе к полудню, изрядно уморившись, Нюрка поставила греться воду, нашла огрызок мыла и принялась бережно стирать ночнушку в тазу. Полоскала в семи водах, не могла нарадоваться – стиранная ночнушка стала еще белее и красивее. Нюрка вынесла ночнушку во двор, повесила на бечеве, которую еще до войны Павел натянул, вернулась в дом и решила немного посидеть, хриплый кашель стал сильнее и Нюрка испугалась, как бы не вернулся изматывающий туберкулез. Присела на полати, задумалась, да так и уснула, и проспала глубоким сном до самого утра.

Утро застало Нюрку врасплох, она никак не могла вспомнить, как вчера уснула. Бездумно собрала волосы под косынку и тут ее осенило, стукнуло в голову: ночнушка! Стремглав вылетела во двор: качается бечева от ветра, пустая, не поверила глазам. Обошла двор со всех сторон, все вспоминала, куда же могла она ночнушку деть. Мысль, подлая, так и скреблась в душу – не пускала, не разрешала себе думать так… Через час безуспешных поисков, Нюрка поняла: ночнушку сперли. Ночью. Пока она спала. Нюрка беспомощно хлопала глазами, разводила руками и не знала, что делать…Курятник необитаемо молчал, он был пуст…Нюрка молча вынула из волос оставшийся там со вчера черепаший гребень, остервенело втоптала его в землю, вдруг зарылась лицом в платок и гулко зарыдала….