Шэмадонси : Первый бой

За три дня я видел уже с десятка два раненых. Разных.
Наш ТСО – территориальный спасательный отряд – оказывает им первую помощь и по возможности переправляет их в больницы – в Тирасполь или в местную, городскую. Ещё есть санчасть при крепости, где соблюдает нейтралитет ракетная бригада. Туда «скорая» ездить отказывается – два «рафика» недавно были расстреляны, погибли водитель и врач.
Говорят, где-то работает реанимобиль москвичей. Надеюсь, удастся повидать земляков.

Сейчас у нас затишье. Раненых немного.
Самый лёгкий, Серёга-Мент из Питера, нахватавший в бедро мелких осколков от своей же «эргэдэшки», лежа на боку, материт беспрестанно Доктора, выклянчивая у него новую дозу.
«Сапог, ну хоть ты, блядь, пожалей…» - Мент обращается ко мне, нутром чуя во мне гуманиста и штатского человека.
Доктор, курящий в туалете для мальчиков, подаёт голос: «Гранаты сперва научись кидать, мудило! А тебя лично кастрирую, если дашь, понял?» Вторая часть его реплики - уже ко мне.
Имён и фамилий у нас нет. Если и есть, их никто не произносит. Ротный говорит, что на всех добровольцев Москва готовит приказ – сегодня-завтра объявят нас военными преступниками.
Мало кто верит, но с удовольствием обсуждают, не без бравады.
Думаю, просто сдадут «румынам», как все называют тут молдаван, и судить нас никто не будет… Положат прямо здесь же, во дворе…

Лазарет расположен в одноэтажном здании бывшего детского сада. Смешные стульчики и столики кем-то до нас разломаны на дрова и свалены в кучу у уродливой самопальной «буржуйки» из кровельного листа. На ней разогревали тушёнку – всё вокруг захламлено пустыми банками. Игровую комнату пытались зачем-то поджечь, но лишь закоптили потолок. Стёкла в окнах выбиты – неделю назад возле соседнего дома работала гаубица. Чья – никто толком не знает, мы расположились в детсаде недавно – в день моего появления в ТСО.
Гаубица и сейчас на месте – с налипшими на раскуроченный передок клочками кожи. Мы с Фрицем облазили в первый же день всё вокруг, собирая разбросанные повсюду оранжевые коробочки – индивидуальные аптечки.

Среди раненых двое тяжёлых.
У одного вместо головы огромный шар из бинтов – разбита височная кость и вытек правый глаз. Он, как ни странно, в сознании, часто курит, суя сигарету в щель на месте рта. Пальцы чёрные, с поломанными ногтями. На вопросы не отвечает. Доктор шепнул, лучше его не по делу не трогать.
Второго доставили незнакомые нам казаки сегодня утром – привезли на крытом грузовике, втащили на брезенте и о чём-то минут десять говорили с доктором в перевязочной. Потом вышли – пыльные, бородатые, в самодельных «лифчиках»-разгрузках, в руках – обшарпанные «калаши» с перемотанными изолентой магазинами. Молча кивнули нам и ушли, оставив после себя крепкий водочный дух.
Привезённый ими оказался каким-то важным румыном, причём настоящим, из-за кордона. Местных же «румын» казаки в плен не берут, это знают тут все. Пленный непременно был нужен казакам живым, и заехать за ним они обещали к вечеру. У румына три пулевых. В грудь, сквозное, и два в область живота.
Голова румына запрокинута, кадык остро выпирает на бритом горле. Руки вымазаны засохшей уже и потемневшей кровью.

«Не жилец…» - объявляет Доктор, и тут же командует: «Сапог, Фриц и Хитрый – давай каждый по местам!»
Рослый и хмурый Фриц разводит огонь в «буржуйке», ставит на неё таз с водой.
Хитрый ловко срезает с раненого джемпер с майкой и уходит за аптечками.
Раны серьёзные, вокруг грудной – пороховой ожог.
«Хуй знает что…» - зло бормочет Доктор, слегка наклонившись над раковиной.
Я поливаю из бутылки «Русской» ему на руки.
В оконном проёме появляется рожа Ротного с сигаретой в зубах.
«Блядь, Доктор, ткни его куда надо своим скальпелем, и дело с концом. Добро переводишь только…» - покачивая головой, Ротный разглядывает лежащего на столе румына.
Доктор подходит к окну и трясёт кистями рук, брызгая Ротному в лицо.
Тот, зажмурившись, рычит, изображая удовольствие.

Половину окон мы ещё вчера успели заложить мешками с песком. Наш Цыган целый день привозил их откуда-то на раздолбанном «уазике» без водительской дверцы. Скалясь и дыша перегаром, подгонял машину задом к крыльцу и орал, передразнивая молдавский выговор: «А ну, кто пулу в жопу не хотит, хватай-тащи быстрее!»
«Пула» по-молдавски означает «хуй», объяснил мне Хитрый.
Мы заложили окна в кабинете заведующей, игровой комнате и спальной. Из раздевалки вытащили узкие шкафчики с яблоками и клубниками на дверках и свалили их возле ворот.
Окна медпункта, где Доктор устроил перевязочную, оставили, по его распоряжению, открытыми. Самая светлая комната вышла. Электричества нет уже два дня. Оба окна обращены во внутренний двор, деревья спилены, опять же, ещё до нас. Видны скрюченные железные стойки качелей и какое-то месиво мусора – во двор дважды попадали «балалайки».
«Всё, военный, закрыта лавочка!» - говорит Доктор, жестом изображая закрывание окна. «Слиняй по-тихому!»
Ротный, кривляясь, уходит.
Фриц приносит лоток с инструментами и тоже куда-то исчезает.
Я ставлю румыну самодельный катетер из куска телефонного провода – изобретение Доктора.
«Не вытянет он, перитонит…» - говорю больше сам себе.
«Не пизди…» - коротко отвечает Доктор.

Неожиданно что-то громко хлопает в соседней игровой.
Роняю зонд и приседаю. Слышно, как кто-то прерывисто орёт, переходя на визг. В проём двери затягивает целое облако не то дыма, не то пыли. Раздаётся ещё один хлопок, не так близко. В углу с потолка падает кусок штукатурки.
В операционную заглядывает, безумно скалясь, Фриц, и тут же исчезает.

Такое впечатление, что работают отбойным молотком.
«Кэпэвэтэ хуярит, по нам…» - кричит Доктор, наклонившись к моему лицу.
Я не совсем понимаю его, и лишь пытаюсь нашарить на полу укатившийся куда-то зонд.
Доктор хватает меня за шиворот хэбэхи и толкает в сторону двери.
Прямо за ней, кажется мне, частит длинной очередью чей-то «калаш». Снова, на этот раз не хлопает, а звучно ухает где-то во дворе.
«..а..не.. ных!... а-не-ных!... …ука, …ди в …озбло… авай …иво, нах…» - орёт Доктор мне в ухо.
На этот раз, как ни странно, я понимаю его.

На четвереньках выползаю в коридор и в тот же миг налетаю на чьи-то ноги. Даже не успеваю испугаться. Ротный, растянувшийся рядом со мной, суёт мне кулаком в ухо и таращит глаза. Он старше меня, вчерашнего дембеля, лет на десять, но выглядит на весь полтинник. Половина зубов – железные, блестят под щёткой усов. «Ты хуль тут?!» - орёт Ротный, подтягивая к себе автомат. Легко вскочив, бежит, пригнувшись, в сторону выхода.
Я ползу в другую сторону, через игровую мне надо попасть в спальню.

Пыли так много, что приходится щурить глаза. Если бы не было так страшно, я бы засмеялся – стараюсь дышать через раз, чтобы не забить пылью лёгкие. В любую секунду могут убить, а я думаю о вреде для здоровья…
Через раз дышать не получается – ловлю воздух ртом, носом, всеми порами, но всё равно не хватает... Задыхаясь, переворачиваюсь на спину и выгибаюсь дугой… Пальцами зачем-то вцепляюсь в лицо...

В игровой опять грохает. Какое-то непонятное жужжание над головой.
Снова раздаётся тяжёлый звук отбойного молотка.
Мне удаётся перевернуться на бок, и меня выворачивает недавним завтраком. Голова яснеет моментально. Встаю на колени и выблёвываю остаток. Вытираю рот. Почти счастливый, в полуприсяде, пробегаю через развороченную игровую. В нескольких местах замечаю вспученный и горящий паркет.
Краем глаза отмечаю безголового Буратино – у нарисованного на стене деревянного мальчика огромная выбоина на месте головы.
Мешки с песком остались лишь на одном окне, и частично – сползшие вниз и разлохмаченные – на подоконнике второго. Других окон нет – на их месте неровная дыра.
У окна рядом с упавшими мешками лежит что-то бесформенное. Похож на мешок, но другое. Чуть в стороне я вижу голень в «адидасовском» кроссовке. Такие носит Фриц.

В стену с обезглавленным Буратино и котелком на цепи будто вбивают что-то со всего размаху невидимые молотки, и я, прикрыв голову руками, вбегаю в спасительный коридор.
Больше всего я боюсь, что мне попадут в голову, и я исчезну, упаду на бегу, так ничего и не поняв. Если смерти, то мгновенной, говорит Ротный. Я не хочу. Согласен на любую рану – даже в живот, теперь не так опасно, только что проблевался… Согласен орать и ссать в штаны, согласен ловить негнущимися пальцами невесть откуда вылезшие сизо-бурые кишки, пусть даже отстрелят напрочь ногу или руку, как Тёрке из Новороссийска…
Я совсем не хочу смерти, а если она придёт – хочу видеть её, хочу понять, что ухожу…

«Сапог, ты чё там?..» - орёт хрипло кто-то из спальной.
Обнаруживаю себя сидящим на корточках у стены. Из спальной мне машут рукой. Поднимаюсь, и в наклоне, хотя и закрыт с двух сторон стеной, бегу туда.
Раненые лежат и сидят у стены под заложенными окнами – тут все наши баррикады пока целы. Вижу Цыгана, деловито заряжающего магазин. Рядом сидит на корточках Хитрый, опираясь на «эсвэдэшку».
Хитрый – рыжий, почти безбровый пацан из Ставрополя, фельдшер. Я – санитар.
«Бросай весло, Док сказал в подвал их всех, где кухня!» - из меня вырывается сипение вместо голоса.
Хитрый упрямо натягивает ремень на плечо, закидывая громоздкую винтовку за спину. «Снайпер, блядь!» - зло бросаю в его сторону и спрашиваю Тёрку: «Сам добежишь?» Тот мелко кивает. Продвигаюсь к одноглазому. Не могу понять, или под уколом, или без сознания. Тяну за подмышки. Тяжёлый, пиздец.

Хитрый подхватывает ноги и мы, вжав головы в плечи, тащим его через игровую. Цыган в это время прикрывает нас – высунув автомат в разбитый проём, палит куда-то почём зря, разинув бородатую пасть. Протаскиваем Нельсона, так я успел окрестить одноглазого, мимо перевязочной – Доктора и румына в ней уже нет, - и вываливаемся через черный вход на внутренний двор.
Тут значительно тише, и Хитрый, тяжело пыхтя, объясняет обстановку.
«Румыны» подогнали к началу улицы бэтээр, и укрывшись за лежащим на боку автобусом, долбят по нашему фасаду из пулемёта. Одновременно с этим по нашим окнам стреляют из магазина «Канцтовары» напротив и со стороны брошенной гаубицы. Хитрый не говорит «стреляют». Как человек бывалый, он называет это «работают». Бэтээр «мухой» не взять, из-за расстояния и автобуса, а вот в сторону магазина наш Ротный отстрелял несколько трубок, и сейчас там у «румын» заминка.

Уже у самой двери хозблока я вдруг различаю самый хуёвый из всех слышанных мной в жизни звуков. Я слышу этот свист, и Хитрый тоже его слышит. «Балалайки». И, как всегда, чувствуешь, что мина летит прямо в тебя.
Хитрый выпускает ноги Нельсона и начинает ломиться в пробитую в нескольких местах дверь. Всё это занимает не больше пары секунд, но мне кажется, что он не перестанет этого делать никогда. Наконец ему приходит в голову дёрнуть на себя, и в узкий проём вваливаются одновременно три тела – одно бесчувственное, и два суетливо живых.
Мина едва слышно хлопает где-то далеко за детской площадкой, в соседних дворах.
Хитрый сбрасывает свою винтовку на пол, и мы тащим Нельсона мимо кухонных бачков и разделочной. Осторожно спускаемся по узким, обитым железными уголками ступенькам в подвал. Я, стиснув зубы, пячусь задом, руки разжимаются сами собой, и я едва успеваю выставить колено, чтобы Нельсон не упал головой на ступеньки.

В подвале кромешная темень, несколько раз наступаю на что-то непонятное. Мы кладём Нельсона на пол, я слышу возню Хитрого с застёжкой. Наконец, он достаёт фонарик и первым делом светит под ноги.
Рассыпанная и начавшая уже гнить картошка. Оба облегчённо вздыхаем, и тут луч выхватывает лежащего у стены румына. Похоже, его сюда перетащил наш Доктор. Мы не подходим к нему, но кажется, он уже мёртвый.
Наверху раздаются чьи-то голоса. Хитрый тут же выключает фонарик. Помертвев, вспоминаю, что он бросил свой винтарь на кухне. Если это «румыны», то нам пиздец.
Сгнием тут вместе с картошкой.
Слышится знакомая матерщина Доктора. «Мы здесь!» - кричит зачем-то Хитрый. «Блядь, мы как разминулись-то? Чё-то я вас не видел ни хуя…» - после небольшой паузы раздаётся сверху голос Доктора. «Щас хуйнул бы на звук очередью, были бы вы не здесь, а там…» - добавляет он. «Хули стоите, помогайте, бля…».
Доктор притащил Мента и двух ходячих – Тёрку и другого, его кликухи я не знаю, с осколочным плеча.
Мы принимаем снизу Мента, укладываем его возле Нельсона. Тёрка и второй спускаются сами. Хитрый оставляет им фонарик, и мы втроём выбираемся на кухню.
Через распахнутую дверь слышатся близкие выстрелы.
Хитрый поднимает «эсвэдэшку» и осторожно выглядывает наружу.

Я так явственно вижу, как ему в ту же секунду сносит полголовы, что зажмуриваюсь и до боли сжимаю кулаки. Открываю глаза.
Слава Богу, Хитрый жив и невредим, кричит что-то во двор и затем, обернувшись, машет нам рукой. Глаза его бешеные, возбуждённо расширенные.
«По стеночке, по стеночке!» - говорит он мне и Доктору и ныряет во двор.
Мы выбегаем следом.
Бежим почти приставными, скользя лопатками по шершавому бетону.
Впервые за всё время отчетливо слышу, как в воздухе проносятся пули.
Только не в голову, куда угодно, только не в голову, снова охватывает паранойя.
Ватные ноги не слушаются, понимаю, что ещё два-три прыжка, и растянусь посреди этого сраного дворика, а ещё секунду спустя меня продырявят и сразу во многих местах… На хуя я вообще приехал сюда?..
За бортом песочницы кто-то лежит и стреляет очередями по три в сторону решётчатого забора, выходящего на соседнюю улицу. Пробегая мимо, вижу – это Ротный, оскалив железные зубы, сосредоточенно лупит из «калаша». Делает мне отмашку – подзывает.
Падаю со всего размаху и, карябая вжатую в землю щёку, пытаюсь ползти. «…вей, …ука!..» - слышу я Ротного, но живей у меня никак не получается. Дважды что-то чмокает в землю совсем рядом. Замираю на мгновение и чувствую, как подо мной разливается горячая мокрота. Даже не пытаюсь сдержаться. Отоссавшись, ползу дальше. Ротный уже совсем близко, я подползаю к серой толстой доске, за которой он лежит, и тут же получаю от него кулаком. Боли не чувствую никакой, только губы мгновенно увеличиваются и немеют. Во рту становится густо и вязко. Почему-то кровь совсем не солоноватая, как пишут об этом в книжках. Моя кровь – сладкая. Как разжёванный гематоген.

Ротный рад, что я жив, и спрашивает, умею ли я стрелять из «мухи». Её зелёный тубус лежит рядом с ним. Мотаю головой, что Ротный понимает, как «нет» и суёт мне свой автомат. «Вон там, за «жигулём», у киоска!» - говорит он. Я пытаюсь понять, где, но не вижу ни машины, ни киоска. Потом до меня доходит, что чёрная коробка на той стороне улицы – это и есть заваленный на бок «жигуль». Там залёг «румын» с РПК и не даёт нашим двигаться через двор. Стрелять «мухой» от песочницы через прутья забора не выйдет, понимаю я Ротного. Он собирается подползти к забору вплотную, там есть разбитая минами секция, и оттуда уже снять пулемётчика. Я должен Ротного прикрывать. Весь мой опыт стрельбы – три раза по девять патронов за два года службы. По крайней мере, позиция привычная – положение лёжа. Только вот никто со стороны мишеней в меня из ручного пулемёта не хуярил…
Ротный протягивает пару скреплённых друг с другом магазинов, как у приезжавших утром казаков, ждёт, когда я вщёлкну один из них и собирается ползти…

В этот самый момент и падает что-то возле самой моей головы. Что-то небольшое и увесистое плюхается, подскакивает, падает опять, прокатывается немного и замирает, уйдя до половины почти в песок. Оставшуюся часть я разглядываю в оцепенении – так близко без чеки «эфку» ещё не видел.
Последние секунды жизни - успеваю осознать, прежде чем на меня наваливается тело Ротного. Краем глаза вижу его грязную донельзя руку, пальцы растопырены, тянутся к пыльному ребристому боку «лимонки»… почему «лимонка»?.. она похожа больше на ананас… или шишку… Ротному удаётся подцепить её, коротким замахом кинуть в сторону качелей, но взрыва нет… нет… нет… Ротный бьёт меня по лицу несколько раз и что-то кричит, зачем он всё время бьёт меня, я же не «румын», я приехал помочь таким, как он, зачем я приехал сюда, зачем я прие… на хуй, сюда, зачем ты приехал, урод, бля, сюда?!.. это кричит мне Ротный, захватив в кулак ворот моей хэбэшки и вжимая меня в песок. Да пусть он хоть пристрелит меня сейчас, я буду только рад… не рад даже… мне по хуй совсем… пусть стреляет… мне по хуй…

Ротный куда-то исчезает, а рядом с собой я вижу чёрную бороду. Это Цыган. Он снимает мои пальцы с цевья автомата Ротного, щёлкает переводчиком, привстаёт на колено и выпускает длинную очередь. Я смотрю, как дёргается туда-сюда рукоятка затворной рамы, выбрасывая отстрелянные гильзы, а потом зажмуриваю глаза, и, кажется,
что-то кричу…

***
Нам повезло тогда всем. Кроме Фрица.
Казаки, что привезли раненого, не успели отъехать далеко. Зажгли «румынскую» броню и отбили остальных в соседний квартал. Пулемётчика Ротный всё же прихватил – афганский опыт не пропьёшь, как он сам говорит.
Всё, что мы сумели собрать от Фрица, казаки сложили на тот же брезент, на котором утром привезли румына, и пообещали доставить в Тирасполь. Ротный отдал им Фрицев паспорт и военник. Никто из нас, кроме Ротного, так и не узнал, как его на самом деле звали.
Через три дня я уже шел по перрону Киевского вокзала, пугая москвичей и гостей столицы своей раздувшейся, сине-чёрной физиономией. Менты тормознули меня тут же. Но паспорт, который мне вернул Ротный, был в порядке, и меня с сожалением отпустили.
Родители были уверены, что я с друзьями поехал в Крым. Две недели, пока лицо не стало похоже на то, чем было раньше, жил у знакомых студентов в общаге на Вернадского. Пил сильно, и даже, не смотря на подпорченную внешность, нашёл заботливых утешительниц. О том, где я был, никому не рассказывал, врал про драку на дискотеке, проблемы с милицией и что-то ещё, пока сам не запутался…
Из всех наших тогда со мной попрощался лишь Доктор. «Не каждый для этого рождается» - сказал он мне тогда. «Что было - забудь. Но это вернётся…»