Сэмо : ваша боль и слезы горя - хлеб мой и вино мое...

Информашка, всплывшая в ленте новостей под самый вечер, оказалась короткой, если не сказать, куцей:
«Девочка из Серова 14-ти лет застрелилась из пистолета, который предположительно принадлежал ее отцу. Она оставила предсмертную записку со словами: «Я иду к тебе, Дима». Прокуратура решает вопрос о возбуждении дела. Примерно за месяц до этой трагедии 16-летний Дмитрий, с которым встречалась самоубийца, так же покончил с собой».
— Народ, а ведь эта отличная история! — с пол-оборота завелась редактор: — Этот Серов от нас далеко?
— Часов пять езды на машине.
— Тогда нужно туда ехать, ну вы че! Народ, прямо сейчас, пока нас конкуренты не опередили, — редактора не переубедишь. Кто начальник, тот и прав. А что отправляться на север области под завершения дня — бессмысленно, ведь все конторы уже на замке, и никакую инфу уже не выудить, (не лучше бы утром, а?) — так это все непрофессиональный бред.
— Поехали, - проскрипел водитель. — Оформляйте командировку.
Шел первый месяц моей работы на новом месте, в отделе криминала.
— Вот и боевое крещение, — сказали мне коллеги. — Ну, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Ни пуха!
— Сделай мне из этого историю любвиии! – напутствовала напоследок редактор.

И вот я здесь – в салоне машины. Мы несемся сквозь сумерки декабря по пустынной трассе. Водила затирает до дыр единственную кассету с шансоном (радио не берет из-за того, что дорога проходит между вершин уральского хребта), а я напряженно гадаю: «Как все будет, как нас встретят, удастся ли? Должно».
Интересно, что скажу родственникам? Как посмотрю им в глаза. Было бы намного честнее повесить на грудь табличку: «Пострадавшие! Дайте нам заработать на смертях ваших близких», но придется лгать, говорить о какой-то нужности этой истории, о том, что она может послужить для кого-то уроком… На самом же деле — это просто товар. Но вот кому? Кому он нужен?
В салоне накурено. Попробуй только приоткрыть окно, ветер изрежет холодом. Мои мысли сейчас, должно быть, похожи на табачный дым, развеянный в закрытом пространстве: душные и сизые:
«Если информация — это пища для мозгов, то она, конечно, не может быть одинаково безвкусной или питательной. То ешь белковую смесь, то жуешь жвачку, от которой потом сводит желудок. Книга в этом случае — кулинарное произведение, шедевр, который придется по вкусу не всякому: попробуй усвой и перевари, осиль от начала до концовки.
Но книги — это тема отдельная. Гурманов в расчет брать незачем. Не они нам деньги несут, а те, кто с удовольствием хавает газетный фаст-фуд. А мы — что мы? – всего лишь удовлетворяем спрос. Побольше перца, чтобы не так ощущался вкус мяса с душком, побольше кровавого кетчупа и жирных ощущений в стиле «какой ужас! как хорошо, что это случилось не со мной…»
Поспать бы в дороге, да не получиться. Напряжен, как струна, кусаю губы. Мне впервые предстоит лезть кому-то в душу без мыла. Состояние — так себе, на троечку. Немногим похоже на то, как чувствуешь себя с похмелья, когда голова не болит, но мысли — мельтешат и путаются, а ты не знаешь, куда деть потные ладони.
Это только где-то чрез полгода я научусь вытягивать из очевидцев слезные и горькие откровения-истории, которые мне так нужны. И это состояние напряженности, которое не отпускает меня сейчас, натягивая нервы, начнет даже нравиться. Я стану сравнивать его с волнением перед свиданием: «Как оно пройдет? чем закончится? как себя повести?» Я буду кайфовать, как после оргазма (кончики пальцев дрожат, как и колени, любая музыка — в жилу и лыба на пол-лица), везя в редакцию собранный эксклюзив. Но это потом…
А сейчас.
Звонит телефон:
— Але! Мы выяснили, в какой она школе училась! И как ее зовут. Записывай имя и адрес. И дуйте туда! Как у вас дела? — на часах – девять вечера, а редактор еще в конторе.
— У нас пока никак, мы только въезжаем в город.
— Хорошо, я на связи. Звоните, если что?
Ага — «если что». А если у нас у нас – «ничего?». На улицах — сумерки, но люди еще есть. Узнаю адрес школы. Подъезжаем. Поднимаюсь на крыльцо, стучусь. В жесте этом – безнадега. Но минут через пять сторожиха открывает дверь:
— Ой, вы лучше завтра приходите, с учительницей ее и побеседуете. А девочка на Медянке жила. На какой улице – не знаю.
На стене в фойе висит стенд с фотографиями лучших учеников школы. Надеясь, вдруг среди них будет та, что мне так нужна, сканирую взглядом имена. Облом: девочка-самоубийца не была круглой отличницей.
Редактор посылает нас в Медянку. Оказывается, это та еще окраина. Огромный завод, четырех-этажка ПТУ и частные хибарки вдоль реки – словно чахоточные. Интересно, а ублюдки с левого берега ходят раскраивать морды и черепа таким же ублюдкам, которые живут на правом? Наверняка…
А вот и они. С десяток кривых от алкоголя аборигенов трутся возле выкрашенного в грязно-зеленый ларя, забранная сеткой-рабицей витрина которого тускло светится изнутри.
— Вы не знаете, как нам найти дом девчонки, которая застрелилась недавно? — выйдя из машины. Закуриваю.
— Может и знаем, гы-гы-гы… А ты вообще кто? Мент?— прыщавый, жирноватый гопник в классической шапке-пидорке скользит оценивающим взглядом.
— Из газеты.
— Дай пятихатку, расскажем.
Обойдутся. Вряд ли эти шакалы что-то знают. Водила со мной согласен.
— А про нас напиши, а журналист… гы-гы-гы
— В другой раз, — сажусь я в машину.
«Напиши, а что про вас писать», зло думаю: «разве что если вы, уроды, стенка на стенку драться будете с массовыми жертвами, или изнасилуете кого или учините любую другую шокирующую мерзость, тогда – да, возможно редакция меня и пошлет, общаться с вами… а так, комы вы интересны?»
Валит снег. Уже поздний вечер. Плевать на все, здесь уже ничего не выловишь. Катим в гостиницу, где под пиво я смотрю документальный фильм о том, как большевики кроваво, штыками и пулями подавили восстание юнкеров. На экране телевизора – трупы и закадровый голос, как бы переживающий, полный сочувствия, но почему мне кажется, что он — смакует те события прошлого?
Я верю, что у этой передачи высокий рейтинг.
Утром в прокуратуре везет: сообщают подробности. Оказывается, девочка в «элитной школе» училась, ей родители с пацаном, пэ-тэ-ушником с Медянки встречаться запрещали, а у них – любовь неземная. А в один день он возьми, да вместо свидания на пьянку с дружками отправился. Даму сердца свою приглашал, да она не пошла, скандал закатила. И не пойми от чего, то ли от выпитой водки, то ли от переживаний души парень, вернувшись домой с гулянки, достал в подсобке большой кипятильник и на длинном его шнуре и повесился. Прямо перед входной дверью хаты. На крыльце. Утром его отец обнаружил. Ну, а девочка вслед за любимым через несколько дней после сороковин вальнулась из пистолета папашиного.
— Мы проводим проверку, каким образом девочке в руки могло попасть оружие, — деловито ответили прокурорские работники.
Нужные люди. Как и санитары морга. С ними лучше по работе дружить, а не ссориться. Их информация — самое оно в работе стервятника, точка опоры.
А вот директриса школы, где девочка училась — курица настороженная, словно вымороженная. С одной стороны — понять ее можно. Шок и все такое. Но мне на это, если честно, плевать. Хотя и показывать это совсем нельзя, но читается ведь в моем взгляде лишь шкурный интерес, а не сочувствие.
Опыта мало. И еще: как-то непрофессионально хочется извиниться, прервать разговор и уехать.
Это уже после, где-то месяца через два я буду глядеть в зареванные глаза женщин, в регистратуре морга. Их будет двенадцать, не считая родственников. И каждая – за тем, что осталось от ее мужа после пожара на мебельной фабрике. А я, затыкая презрение к себе очередной сигаретой (да столько их было скурено, до тошноты!), расспрашивал тех, кто мог говорить, о погибших, чуть ли в гости не напрашивался, и глаза мои сочились рабочим состраданием, а речь была глуха и комкана, полная бутафорской скорби. В итоге я добыл историю и фото.
Но сейчас – информации чуть.
— После смерти своего мальчика, она стала хуже учиться. Замкнулась в себе. А мы-то и не углядели. Шапку его постоянно вместе с собой носила.
— Где, в сумке?
— Да нет… почему. В кофте за пазухой.
— А можно ее фото – переснять? — спрашиваю я, а у самого строчка неотесанная в голове: «шапку любимого после его гибели она носила у самого своего сердца». Вышибет ли слезу?
— Никакой фотографии мы вам не дадим, — встает в позу директриса. — К чему это? Ворошить, раны бередить. Я и ученикам запретила разговаривать с вами…
В моей голове бьются две мысли. Первая: «а все-таки она права» и вторая, усталая — «вот ты, сука…».
Минутой позже рыскаю по школьным коридорам и двору, в поисках одноклассников девчонки, может, у кого-то есть снимок застрелившейся. Мне его — на минуту буквально. Но все идут в отказ.
В ПТУ, где учился повешенный, та же история. Не дадим фото и все тут. Ворота дома, где жил пацан вообще закрыты наглухо. Остается девчонка... Едем по адресу.
— Здравствуйте, я из газеты… — направляюсь к нужному крыльцу, которое здоровый мужик лет сорока очищает от снега. Подхожу, смутно надеясь, что мне повезет, а в душе – тотальный стрем.
— Да пошел ты! Убирайся!!! — начинает орать на меня мужик. Замахивается черенком лопаты, шагает на встречу.
Ныряю в салон машины. Сквозь стекло слышу:
— Уматывайте, а не то фары тачке вашей разъебу!
Резко даем по газам. Я успеваю щелкнуть и мужика и весь заснеженный двор, но качество кадра — хуже некуда.
— Слушай, а девчонка-то в морге еще? — подает голос водила.
— Ну, да. Не было еще похорон.
— Как у вас дела? — разрывается мой мобильный. Это из редакции.
— Вся история есть, — начинаю рапортовать.
— А фоты? Девочки и мальчика?
— Директриса отказалась. В ПТУ тоже.
— Но они нам нужны кровь из носу! Поспрашивайте в похоронных агентствах, например, памятник же должны заказывать для девочки-то? — отчаянно требуют от меня.
— Несколько дней всего прошло. На похороны только крест-времянку будут делать, — размышляет водила. — Памятник еще рано заказывать… Постой, пацана-то уже схоронили?
— Точно!
— Давай сначала в ПТУ, провожатого возьмем. Потом на кладбище. Там фотка пароля наверняка должна быть.
Паренек, однокурсник погибшего, дорогу показать соглашается сразу. Хоть в этом везет.
— Вот, его похоронили здесь, — пацан указывает на одну из свежих могил. — В общем, я в салоне посижу.
— Валяй.
Снега чуть выше щиколотки. Могильный холмик просел, смерзся комьями. Фотографии мертвеца не видать за венками, что сверху донизу покрывают деревянный крест. Я чуть не вырываю его из земли, попытавший откинуть траурные ленты и пластиковые цветы. Оказывается, они связаны проволокой в единое целое. Пока я распутываю эту головоломку, невесть откуда пришедшая псина смотрит на меня в упор водянистыми глазами.
— Что? Я не отбираю у тебя твою пищу! — бросаю ей, дуя на кончики пальцев.
Собака не уходит. Минут через пять мне удается полностью освободить крест от венков. Но фотографии мертвеца на нем нет!
И я не знаю, смеяться, плакать, молиться или заорать матом в серое, низкое небо.
Должен быть снимок! Он мне нужен!
Будущий опыт вскоре покажет: кладбища — один из самых удобных способов добычи фотографий погибших, когда остальная история у тебя уже есть. Уже летом, в июне я не смог уговорить мать 10-летнего мальчика, которого убил маньяк, чтобы она дала мне снимок своего сына. Но пришел на погост и дело было в шляпе.
Но сейчас я привожу зимнюю могилу в порядок, увязая в сугробах, сняв перед этим крест с именем и фамилией мертвеца. Хотя б какая-то иллюстрация к статье.
Собака продолжает смотреть на меня.
— Дохлый номер. Крест есть, фот нет, — рассказываю я, отогреваясь в машине.
— И что делать будем?
— В принципе, вся информация у нас есть… — мне смертельно хочется на базу, в редакцию. Чтобы отписать текст и покончить со всем этим.
— Едем? — спрашивает водила. — А то уже скоро смеркаться начнет, а дорого не близкая.
— Возвращаемся в контору, — даю отмашку я, смутно сомневаясь: «до конца ли выложился? На пределе ли сработал? Ведь фотографий так и нет… но их нет и у прокуратуры, а похороны девчонки точно не сегодня, вот там бы — можно было б. Но… заявляться на похороны?»
Вновь несемся по трассе. Безостановочно курю, сигарету за сигаретой, умудрившись угольком прожечь куртку. Кажется, будто я облеплен какой-то мерзостью, кислым потом, что вся эта история с двумя самоубийствами подростков припекает ко мне, становясь чем-то личным. Вернее – выедая личное.
Скорее бы домой. И вымыться, и отполировать зубы щеткой, чтобы все – в прошлом.
Сдав редакционный фотоаппарат в офисе, набираю ее телефонной номер:
— Привет, я в редакции. Ты уже спишь?
— Нет, жду тебя. Ты скоро?
— Сейчас поймаю тачку и приеду.
Уже в душе, отогревая тело под горячими струями, я подумал, хорошо, что работа, это не все для меня. Как же хорошо.
Вытерся досуха, нырнул под одеяло, потершись носом о ее теплое плечо.
— Расскажи мне сказку, — попросила она, засыпая.
— Я не помню сказок…
— Ну, какую-нибудь бывальщину. Расскажи, прошу.
— Хорошо. Слушай… В городе на севере жили Ромео и Джульетта. У него — два курса «путяги», у нее — элитная школа и блестящее будущее. Но все было против их связи, любви…