Франкенштейн (Денис Казанский) : Декаданс

… и реликтовое одиночество. Я, кажется, заблудился в неведомых мне хитросплетениях улиц и переулков, где мне до сих пор не приходилось бывать.
Волею судьбы я оказался в совершенно чужом мне большом и грязном провинциальном городе у самого края земли. Мне предстоит провести здесь черт знает сколько времени. Я не могу никуда сбежать, бросить все, исчезнуть, просто потому что нельзя, потому что я не хочу потерять свою никчемную, гребанную работу корпоративного терпилы. Потому что я неудачник, жалкий, безвольный, маленький человечек, не способный на большие поступки.
Этот город, он вполне мог бы быть тем маленьким симпатичным приморским городком, таким, каких много в Крыму, если бы не два металлургических комбината. Он мог бы быть немного таинственным и романтичным, солнечно-виноградным пристанищем для влюбленных, если бы не засранные пляжи и акватория, и вонь тухлых яиц, и бесконечные бетонные заборы промзоны. Он мог бы иметь каштановые аллеи и красивую архитектуру, но он сер и грязен, и мне в нем невыносимо тоскливо.
Я – жмущийся к стенам домов силуэт. Мне страшно. Мне кажется, я болен. Я не могу ни о чем думать, в голове только страшное осознание того, что у меня никого нет в этом городе. Никто не обрадуется, случайно встретив меня на улице, никто не ждет меня вечером в гости. Меня знают только старые мокрые клены и растрескавшаяся тротуарная плитка. Я зябко кутаюсь в свое черное пальто, под полой которого у меня всегда припасена бутылка жгучего пойла, и бессистемно брожу по улицам до глубокой ночи. Пока холодная дрожь не заставит меня опомниться где-нибудь в кирпичном проулке, среди переполненных мусорных контейнеров. Или, что еще хуже, ближе к морю, где шумят свинцовые волны, и где отовсюду видна брутальная, горящая огнями громадина меткомбината.
Утром в автобусах я узнаю в лицо вчерашних проституток, усталых поистасканных блядей бороздящих, как и я, продрогшие ночные кварталы. В полуночной забегаловке, куда меня заносит случайным ветром, я пью по соседству с одними и теми же посетителями. И напиваюсь до липкой, густой блевотины, но мне все равно, потому что мне не кого стыдится в городе, населенном тенями и призраками. У здешних жителей нет лиц. И у меня очень хорошо получается раствориться в их чавкающем месиве. Спрятаться в завесе табачного дыма, раздавить в пепельнице свою значимость. Продержаться до следующего похмельного утра и…
*
… и больше любить его, конечно, не за что. Заводы окружают город живой, лязгающей стеной, издающей непрерывное гудение. Домны плюются в небо ядовитыми выбросами. Ночью над ними всегда зарево, днем – ржавые облака. Это наверно очень напрягает – всю жизнь видеть эти трубы, и дым, и грязное небо. Или к этому со временем привыкаешь? Мне грустно от мысли, что я тоже могу однажды привыкнуть. Если вдруг придется задержаться здесь. Если вдруг придется гнить в этой отравленной дыре еще неограниченное количество времени.
Меня...

*
...потому что за многие километры отсюда есть еще один город, огромный и красивый, светящийся уставшими от капризных взглядов витринами, пропахший жратвой из фаст-фуда и дорогими ресторанными блюдами. Город, в котором нет грязных заводов, но есть деньги. И в этом городе живет девушка, которая могла бы быть моей, но она делает вид, что любит другого человека. Возможно, я ничем не хуже его, но она почти ничего про меня не знает. Когда-то у меня не хватило решимости попросить ее не уезжать. Теперь она едва ли помнит о моем существовании.
Тот, с которым она живет, трахается с другой. Она допоздна пропадает на осточертевшей работе. Она все еще пытается полюбить свой город, когда едет домой и смотрит из окна трамвая на стройные ряды многоэтажек. Она все еще надеется, что все у нее будет замечательно. Иногда она гуляет среди помпезных построек прошлого, классицизма и барокко. Ест мороженное. Загадочно улыбается своим мыслям. Иногда смотрит на дождь, который в ее городе не имеет серного привкуса.
Когда я блюю, склонившись в судороге, держась за рекламный щит, она, возможно, уже спит. Когда я ору в накатывающее, грязное море: «Ты, сука!», она, возможно, просматривает старые семейные фотографии. Когда я в который раз малодушно вскрываю вены, она, возможно, что-то пишет в своем ежедневнике. Когда я умираю в…
*
… о том, о чем я сейчас думаю, сидя на мокром асфальте. Она, конечно же, не приедет. Да и звать ее бессмысленно. Потому что там ей лучше, а для этой грязи она не создана. У нас с ней все могло бы быть замечательно, почти идеально, если бы я не был таким мудаком. И этот город, он мог бы быть прекрасен, если бы не два металлургических комбината и не засранное русло впадающей в море реки.
*

Брагин отложил блокнот в сторону. Смешанное чувство жалости и неприязни, затаившееся на время где-то в ноющем сердце, снова ударило его в виски. Реальность никуда не делась. Она по прежнему лежала на столе, посреди комнаты, распотрошенным и разрезанным на несколько частей трупом молодого человека.
По комнате в беспорядке были разбросаны истерзанные тетради и книги. Исписанные чернилами листы устилали пол бумажной чешуей, в некоторых местах напитываясь кровью. Обрывки стихов, начинающихся из ниоткуда и обрывающихся в никуда, страницы из дневника, хранящие эмоции давно прошедшего дня, неотправленные письма неизвестно кому - все смешалось в дьявольском ералаше. Пространство комнаты было тускло освещено тремя горящими свечами.
Брагин некоторое время смотрел на покоящееся на столе тело.
Потом поднял глаза на Сергей Сергеевича.
- Ну как?
- Слишком, э-э-э… экспрессивно. Знаете ли… Я не большой любитель всевозможных страстей. Ровней нужно бы. Спокойней. Так чтобы ноги в плед завернуть и плыть по течению. Оно тогда как бы само собой…
Сергей Сергеевич развел руками, не зная что еще сказать. Он сидел на полу и аккуратно перебирал перепачканные кровью бумаги. Отблески свечных огоньков плясали в зеркале серванта.
- Да. Истерика эта мне тоже как-то… Видимо, автор еще совсем юн. Удивляюсь, как это он еще не додумался кровью все это написать. Выложить душу, в буквальном смысле. Хотите вина?
Брагин показал собеседнику благородного вида бутылку. Сергей Сергеевич неопределенно кивнул, и Брагин, перегнувшись через кровавые куски мяса на столе, аккуратно подлил ему в бокал темно-красной жидкости.
- Вот за это мне и нравятся молодые поэты. – продолжал он - Фонтан эмоций. Чувств. Нервы обнажены и гудят от напряжения, словно высоковольтные провода. А какой внутренний мир, вы посмотрите! С годами это все находит выход. Иссякает. Мысли обретают омерзительную четкость, исчезает восторженный неизъяснимый сумбур, отбирающий сон.
- Да уж – крякнул Сергей Сергеевич, запивая вином сочащиеся сукровицей кусочки молодого поэта, которые были разложены перед ним на серебряном блюде – Без романтики нет творчества, а человек, с возрастом черствея, утрачивает былую утонченность. И мое время стихов под балконом уже кончено. А я ведь ох какие вирши сочинял!
Брагин усмехнулся и подцепил вилкой кусок грудинки.
- На мой взгляд, не это главное. Некоторое несовершенство, напротив, лишь подчеркивает гениальность. Ценность конечного продукта. Импульсивность – это адреналин.
- Что вы. Это не для меня – смеясь, махнул рукой Сергей Сергеевич – я в большей степени классик. У меня от постмодернистов изжога. Мне бы что-нибудь удобоваримое, вроде Льва Николаевича.
- Кстати, раз уж речь зашла о новых течениях – Брагин деловито кашлянул – я бы не был так категоричен. Ибо в искусстве, и в литературе в частности, все возвращается на круги своя. То, что раньше называлось Есениным, теперь называется эмо. Так стоит ли так уж открещиваться от постмодернизма?
Сергей Сергеевич хищно обсосал с пальцев розовый сок и пожал плечами.
- Не знаю, не знаю. Возможно, вы и правы. Кстати, отличное вино! Вот уж ваш лучший помощник в этом споре.
- Подумать только, сколько же еще таких мальчишек, страдающих от неразделенной любви и ненависти, шатается по задворкам русской литературы. – мечтательно покачал головой Брагин – И сколько нам еще предстоит таких вечеров.
Сергей Сергеевич отодвинул от себя перепачканный кровью поднос и утер салфеткой губы.