Гавайская Гитара : ОРГАНЫ ЧУВСТВ

Ну, сейчас начнется...

- Все это уже тысячу раз читано-перечитано.
- Банально.
- Ретро-сопли.
- Ни о чем...

Идите к черту, господа. Вспомните лучше запах свежего огурца из своего детства. Зажмурьте глаза и вспомните: первый, послезимний. В пупырышках. Не мелким прыщом (тот - гламурный, парниковый и никакой), а - в крупную "бородавку". Пахнет корюшкой еще, мерзавец. Или корюшка - огурцом? И запах - такой сильный, ну, такой...

Почему-то сильнее всего - запахи и звуки. Шелесты всякие.

Она не помнила ничего важного, формообразующего. Плохо помнила слова. Собственно, она даже не помнила наверняка, кто был ее первым мужчиной.
Зато, стоило ей случайно наткнуться ухом на обрывок музыкальной фразы из окна проносящегося мимо авто, как вдруг оживал целый кусок прожитой жизни. Со всеми цветами палитры, с неожиданно воскресшими вполне дурацкими персонажами, которые бог весть как заспиртовались, оказывается, в колбе ее памяти.

"Для меня нет тебя прекрасней,
Но ловлю я твой взор напрасно.
Как виденье, неуловимо
Каждый день ты проходишь мимо..."

Апрель. Подтаявший дырчатый снег с пепельной кромкой, ближе к проезжей части - безнадежно черный. Пахнет арбузом.
Она идет "на музыку". В руке - коричневая коленкоровая папка с веревочными завязками, на боку папки - выдавленная лира. Украшение такое.
Она выпячивает этот бок с лирой изо всех сил, чтобы все видели. Жаль, что родители не отдали ее на скрипку: тогда бы она ходила с пузатеньким футляром, и всем было бы ясно: девочка идет на музыку. Хорошая девочка, не какая-нибудь там... А так - приходится выпячивать.
Вообще-то, на музыку ужасно не хочется. Во-первых, переться через весь город на двух трамваях с пересадкой. А во дворе девки уже скачут на битке, и ждать ее никто не собирается.
Во-вторых, опять будет орать Юдифь Ароновна. В прошлый раз она орала дико, безысходно как-то. Даже уже без слов, просто завыла, как сирена, на одном протяжном звуке. Передала записку родителям: "Учить Наташу музыке - это фашистская пытка". Записку Наташа, конечно, зажала, родителям сказала - весь урок играли гаммы и арпеджио, готовились к техническому зачету.
Но ведь Юдифь-то наверняка спросит, как, мол, родители отреагировали на мой "сигнал"? Что говорить-то?
Навалилась тоска. В таких случаях ее всегда спасала простая житейская мысль: в конце концов, это как-нибудь и когда-нибудь кончится. Урок-то - 45 минут. Надо как-то протянуть.
(Честно говоря, мысль о том, что "это" когда-нибудь кончится, спасает ее до сих пор. Интересно, правда, что "философская" фаза осмысления, что когда-нибудь все "окончательно кончится", к ней еще не пришла. Молода ишо, черт возьми, легкомысленна...)
Потерпеть 45 минут, посидеть, вжав голову в плечи, затравленно наблюдая за отражением Юдифи в лакированной черной панели "Бехштейна". Странно, даже в черном отчетливо видно, как трясутся от гнева ее оранжевые кудельки, растущие там и сям из круглой скучной головы. Она и вся такая - круглая, скучная и мясистая.
Зато потом будет музлит, Римма Давыдовна будет рассказывать про использование Чайковским мотива русской народной песни "Цвэли цвэтики" в своей Первой симфонии, а Сашка Хиенкин будет щекотать сзади наташину шею шариковой ручкой. Будет весело.

"А я повторяю вновь и вновь:
Не умирай, любовь..."

Справа идет. Трясет магнитофоном "Весна". Сейчас будет клеиться. Она специально, из вредности, то останавливается, чтобы почесать пятку, то ускоряет шаг. Проверяет. "Объект" не отстает.
- Девушка, а вы кто?
- Концертмейстер.
- Кто?
- Концертмейстер.
- А-а-а...
Наташа ржет. Старается - про себя, но отдельные сдавленные похрюкиванья все равно прорываются.
- А куда вы идете?
- На работу.
- А кем вы работаете?
- Концертмейстером.
- А-а-а...
"Ну, почему ко мне пристают только идиоты? Когда же это кончится?"
Вчера она имела приятную беседу с сержантом по фамилии Кучерявый: сначала он был озабочен правильностью пересечения магистралей родного города, потом перешел к "свободной теме". На "концертмейстере" сломался. Не выдержал испытания.
Она уже слегка опаздывала.
Черт, сегодня опять дежурит секретарь парторганизации баянист Неклюдов. Он - маньяк. Честно относится к общественным нагрузкам. За 15 минут до звонка занимает исходную позицию, завязывает на рукаве пиджака пошива фабрики им. Володарского красную повязку с надписью "Дежурный Администратор" и сладострастно замирает. Задача несложная - отметить жирной "птицей" в табеле всех поименно, кто принес в храм культуры свое измятое тело и лицо после девяти. Три "птицы" - один прогул. Три прогула - увольнение. Борьба за производственную дисциплину.
Наташа резво припустила. За спиной надсадно взывал меломан с "Весной": "Концентмейстер! Концентмейстер! Куда же вы?"
Она успела. Пронеслась торпедой мимо разочарованного Неклюдова.
- Здрасьте!
- Первый звонок уже отзвенел. Поторопитесь, товарищи.
Первые два часа - класс дирижирования. Паулавичус.
В свое время он сразил Наташу своей последовательностью в действиях. Обнаружив на стуле в классе грязный след от мужского ботинка (некто привстал на стул, чтобы дотянуться до форточки), он немедленно измерил след линейкой, установил таким образом размер обуви злодея; прикинул высоту форточки относительно пола, сделав умозаключение о росте преступника; изучил вахтенный журнал (инфо обо всех, кто накануне брал ключ от помещения) и стремительно пришел к блестящему дедуктивному выводу: Додик Запольский! Через несколько минут злобный Додик орал в коридоре: "Да пошел ты в жопу, кретин!"
Паулавичус обожает советскую музыку. Преимущественно - милитаристские марши. В крайнем случае - патриотические хоры. Любимое произведение всех времен и народов - хоровая партитура, кажется, композотора Холминова с текстом:

Ленин! Это - весны цветенье
Ленин - Это победы клич.
Славься в веках, Ленин,
Наш дорогой Ильич!

Самое интересное, что музыка - действительно замечательная. Наташа играет с удовольствием, студентка вдохновенно дирижирует. Паулавичус, войдя в состояние экстаза, подвывает, закатив к потолку белесые глаза. Наташа видела такие лица в медицинском справочнике, на иллюстрации к главе "Эпилепсия".

Следующие два часа - вокал. Только бы студентка пришла! Не дай бог пережить еще один "пустой" урок в компании Валентина Николаевича.
В таких случаях, едва осознав "наличие" свободных 45 минут, он сразу занимает позицию "у двери", отрезая таким образом Наташе все возможные пути к отступлению. Сразу начинает говорить: времени мало, можно не успеть изложить все, что наболело…
Наташа в такой ситуации сразу вытаскивает из сумки книгу и начинает демостративно читать в наивной надежде, что это остановит оратора. Она, вообще-то, немного мучается: в системе ее координат, такое поведение граничит с хамством. Все-таки, человек с тобой разговаривает. Нельзя же так "выпукло" его игнорировать. С другой стороны, если его не смущает периодическое переворачивание прочитанных страниц, то пусть себе разговаривает. В конце концов, каждому - свое.
Минут 15 проходят в относительной гармонии: Наташа читает, Валентин Николаевич беседует с ее профилем. Потом, как правило, наступает драматургический перелом: Валентин Николаевич начинает нервничать, повышать голос и даже исполнять незамысловатые хореографические этюды, дабы привлечь наташино внимание.
Рано или поздно она не выдерживает, откладывает книгу и тупо и устало смотрит на Валентина Николаевича. Теперь главное - молчать, как партизан Железняк, не дать вовлечь себя в "беседу".
Валентин Николаевич делает паузу, немного понижает тон: вниманием Наташи он уже завладел, можно немножко "осадить".
- Наташа, я искренне хочу вам помочь. (Доверительно). Распахните свое сознание. Пошлите пучок к высшим слоям. Скажите мне честно, что вы читаете?
Она упорно молчит.
Он начинает подергиваться и кричать:
- Что вы читаете?! Что?!
Она пугается по-настоящему: он орет, как иерихонская труба. Вокалист все-таки. В молодости князя Игоря пел в Свердловском оперном, пока не выгнали. Говорит, за диссидентство, но Наташа знает: задолбал он там всех до самых бровей своими энергетическими пучками. Замучал просто.
- Что, что вы читаете?!
Наташа вспоминает фильм "Мертвый сезон" режиссера Саввы Кулиша. Там нашего советского Ролана Быкова зверски бьют ногами проклятые империалисты, а злобный доктор Хасс орет над истекающим юшкой разведчиком: "Кто с тобой работает? Кто?? Говори!!! Кто???"
- Доктороу. Рэгтайм.
- А-а-а... Пауза. - Наташа, зачем? Зачем вы это читаете? Почему вы не читаете духовную литературу? Я помогу вам расширить сознание, доверьтесь мне!
- Валентин Николаевич, оставьте меня в покое. Пожалуйста. Я же вас не трогаю. Правда? Вот и вы меня не трогайте. У вас есть ко мне профессиональные претензии?
- Наташенька, ну зачем вы так? Я же хочу сделать вас чуточку лучше. Ваше сознание раскрыто всего на 17 процентов.
- Как вы мерили?
- Я знаю способы.
- Изложите. Кратко.
- Кратко не могу. Вы должны почитать соответствующую литературу. Я подготовлю вам список.
"Почему? Ну, почему вокруг столько идиотов? Что он хочет от меня? Боже!"
- Валентин Николаевич! Дорогой! Вот на вас надета фиолетовая бобочка. А я, представьте, не люблю фиолетовый цвет. Никакой идеологии здесь нет, поверьте. И эстетического слабоумия тоже нет. Просто не люблю фиолетового цвета. Но вам он, несомненно, к лицу. Придает этому самому лицу элемент трагизма. Ну неужели, в самом деле, вы думаете, что я буду убеждать вас пересмотреть свой гардероб? Даже, если бы вы пришли на урок в балетной пачке, я бы деликатно промолчала.
- Вот видите, Наташа, вы все передергиваете. Кстати, кто вы по национальности?
- Удмурт.
- Да-а-а. Я так и знал. Почему, когда стараешься сделать людей лучше, выше, чище, они так яростно сопротивляются? Люди так несовершенны...

"Но я верю, что день настанет,
И в глазах твоих лед растает
Летним зноем вдруг станет стужа,
И пойму, что тебе я нужен"...

Песню исполняли трое. Не так, чтобы очень громко. Но, вообще-то, немного не к месту.
Гамбург, аэропорт. Сухопарые дойчланды в позолоченых очках. Костюмы, галстуки, дипломаты. Ожидание посадки. Неторопливое шелестение светских бесед.
Три соотечественника в спортивных костюмах. Ну, вы понимаете... Двое - еще ничего, третий - совсем нехорош.
- Не, ну какой я козел! Зачем я сдал этот гребаный багаж? У меня там целая бутылка конины осталась... Сиди теперь в засухе до самой посадки.
- Да ладно, Петрович, не шуми. Полчаса всего-то делов. Взлетим - поправимся.
Ну, конечно, их места оказались прямо перед Наташей.
В ее ряду одно место оставалось незанятым, через кресло сидел приличного вида мэн, испанец, как выяснилось впоследствии. Салон был "курящий".
Испанец приятно ухаживал, щелкал изящной зажигалкой, как только Наташа собиралась закурить. Пытался беседовать. Наташа мучилась: немецкого вообще нет, английский - "читаю со словарем". Да и вообще, первый выезд за границу, вернее - возвращение назад. Времена - "до нашей эры".
Испанец, лучезарно улыбнувшись, протиснулся между наташиными ногами и предним креслом в проход. Сказал что-то по-английски. Ручкой сделал, мол, жди, "will be back". Через короткое время вернулся с какой-то девицей, довольно гадкой, надо сказать.
Девица оказалась русской в бывшем, но давно живущей в Германии и, соотвественно, владеющей языками. Она села на пустующее место и стала терпеливо переводить по просьбе пылкого испанца. Разговор обычный: кто, что, почему, что делала в Германии, можно ли встретиться с Наташей в Питере. Мужики из предыдущего ряда оживились, стали оборачиваться и вставлять в разговор свои реплики.
Испанец напрягся, стал раздражаться потихоньку: интимной беседы не получалось. В какой-то момент он вскрикнул патетически и прознес некую фразу.
- Что он говорит? - спросила Наташа жухлую девицу.
- Он говорит, почему, черт дери, в России никто не знает языков?
Наташа улыбнулась настолько светски, насколько смогла и сделала неопределенно ручкой. Даже двумя ручками: мол, звиняйте, дедку...
Испанец пошел проводить девицу, потом вернулся и тотчас уснул, обессиленный.
По проходу медленно поползли блондинки в униформе с тележками, уставленными "дриньком".
- Шнапс! - весело загоготали "передние" бойцы.
Дальше начался какой-то тяжкий кошмар. От бесплатного "шнапса" мальчики прешли к "duty free", счет пошел на бутылки. Испуганный "гишпанец", так и не поспав ни фига, переместился в соседний салон, от греха подальше.
Наташа сидела, как куча, и выпивала за Родину вместе со славными ее представителями. Она как-то вовремя не сориентировалась, не переместилась вслед за благоразумным испанцем в "тихое место", а теперь, похоже, было уже поздно...
- Мы сделали их долбаный Рипербан. Слышь, подруга? Мы все там сделали, как надо. По уму. Теперь, если приедешь опять в Германию, иди сразу на Рипербан, спроси Толика. Он решит все проблемы. У тебя есть проблемы?
- Вроде нет.
- Тогда выпей еще. Или знаешь что? Давай споем. Песня такая есть, "Для меня нет тебя прекрасней". Антонов поет Юрий. Давай. Я буду ритм отбивать. Ну давай, чего ты?

Интересно, научится ли она когда-нибудь отделять главное от второстепенного? Почему она помнит всю эту лабуду и совсем не помнит "эпохального": как пошла в школу, как первый раз горько заплакала, как впервые предала дорогого человека, как предали ее? И что, в сущности, есть жизнь? Не эти ли самые запахи и звуки? А?