: СМЕРТЬ, ДЕТСТВО, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ, СМЕРТЬ...

Тридваодин…

Вставай, Петров.
Одевай драную совесть.
Штопаными тапочками вежливости ступай по коридору.
Корчись от страха (Bang!!!) зашуметь.
Дрожи голым толстым телом.
Открывай сокровищницу буфета.
Мучайся, перебирая склянки.
Присядь у холодильника, соображая, чем запить. Страдальчески наморщивай лобик, желтый лоскут отстраняемой плоти.
Быстро, быстро!!! глотай рубиново-сиреневую жидкость. Хватай жадными руками обвислый живот и теплую (пока) жабу сердца.
Смотри, как лопается в голове голубой надувной глобус. Смотри, все становится золотистым.

Петров, упа-упа. Петров-готов. Дырка обгорелая, все...
Мешковатый стук грузного тела.
Родственники недовольны.
Скупо оплаканные похороны.
Пьяный поп.
Рвота на гробу – лучший друг перепил на траурном митинге. Тощая жена глядит как-то коричнево.
Считает твои мятые, дохлые денежки-бумажки, нет, не твои, Петров, а его – Петрова.
Того, который ушел.
Шел-шел и упал.
Провалился под лед, шершавый, занозистый.
Кто еще там с ним подо льдом?
Рыба с армянским носом и тот, маленький, с красными глазами. Тот, кожаный, не больше бумажника – в лучшие его (бумажника) времена. Тот, который щурился на Петрова из углов. Изо всех пыльных, низких углов, скупо, так скаредно освещенных огоньками этих самых глаз. Тебе невесело там, Петров.

Было у тебя имя, Архип, Архип Петров. Архип охрип, Осип осип...
Были у тебя подтяжки, на которых, казалось, долетишь, пружиня, до луны, прогорклой... нет, свежевыкрашенной тогда, матрешечной.
Редкая сволочь долетит до середины жизни. Ты упал, Петров.
Имя. Сначала кончилось имя, Архипушка. Хипушка. Пушка. Ка. А!!!!!! Ффффф, сдулось, изошло несвежим ротовым воздухом.
Стекло по ногам безнадежной водой.

Подставлял себе стул, чтобы украсть сахару. В сахарнице. В темной от времени, тусклой от темноты.
В липкой от сахара.
Рядом слизывал соль из зеленой от гордости.
Э-э, да что там.

Был у Петрова портфель-ранец. Кожаный, с ленточкой и пеналом.
На пенале жило слово: «Поц».
Подслушанное у взрослых.
Самостоятельное.
Незнакомое.
Тяжелое, как плевок.

Потом он стал потеть, Петров. От взглядов их. От тонконогих их, тонкоруких телец. От хрупких веничков их жирноватых волос. От случайных кружев. От мягких холмов.

На холмах лежа, этот наш Архип отдыхал, подложив солнце под круглую стриженую голову.
Тискал виски – тогда еще с ударением на втором «и». Корежился, юный.
Прыгал в воду, но остывать не приходилось. Потом Петров снова исходил потом.
Я вам не мальчик -- ударения расставлять.
Брал под мышку кошку.
Стлал мячом ковры.
Так он чувствовал.
Так ему было зелено.
Он приникал большим ухом к черному рту пластмассового ящичка.
Оттуда бубнил дядя.
Мальчик слушал дядю.
Тот кричал «гол».
Мальчик тоже был гол.
Искал руками себя.

«Почему, Петров, ты такой страшный?»
«Я не страшный, сама ты страшная».
Петров ущипнул высокую.
Она выше его, она раньше поспела. Раньше собрали ее урожай – но это потом.
Пока Петров трогал высокую. Она била его красным языком линейки по горячей щеке.
Потом по ступенькам вниз.

Там густой котлетный дым. Там злые, с прямыми волосами. Там тонкая, в короткой черной полосе. Он запустил ... нет, не скажу. Ладно, руку. Холодную, ледяную штучку, рука – это орган.
Орган.
Я сейчас на тебе поставлю ударение!

А играют чем и на чем угодно.
И ощутил чуть теплее и глаже, сколь скользкое и маняще манное.

Она крикнула «Я не поняла». Ударение на «о» -- это специально для тебя, спелая, мокрая.

Петров тоже хотел стать постановщиком ударений, а стал лишь расстановщиком переносов.
Перенесли же теперь его самого, ведь да? Ведь тело – это не я?
Вы все умрете, я же никогда!
Так, Петров?

Молчит, как мертвый.

Дохлый, вздувшийся пес виделся ему под деревом.

Петров медленно шел домой, томясь снежной грязью.

Ему холодно было.

Сердцу было тускло.

Рукам беспокойно.

Потом он смело разводил грязные воды учебника.
Расставлял кляксы и шел пинать круглое. Они били мяч, похожий на голову. Потом надевали желтые шерстяные шапки.

Вру. Просто все интересное желто. Кровь, например.

Надевали, что было, и шли к высокому дому. Там они снова были между ног. Между бетонных. Дом там стоял, сваями прикипев к больной земле. Сваи – они как ноги, поняла?

Когда она поняла, что за ней следят, было уже поздно. Два шпиона, тот первый и Петров уже влетели за ней в лифт насмерть перепуганными ракетами. Она рвалась от них в темное клетчатое небо. Но всюду были руки. Четыре руки-паутинки. Две красных дырки вопросительных. У каждого из них. А у нее... Белочки всякие. Ее звали белочка. Они надругались над ней, а потом Петров отрезал ее худую голову и пинал по лестнице до первого этажа. Как не было? Петров, подтверди. Молчание – знак согласия, Петров. С мертвыми можно иметь свободу импровизации.

Иметь ее.

Как он хотел иметь ее. А потом, увидев через десять лет, пресыщенный, отвернулся. У нее были кривые подпорки и длинный рот. Во рту блуждали зубы, зеленые, как иволги. Ну, нет, не такая страшная.

Наш Петров ловил коров. Только позже. И не коров, а баранов. Нес на гнущихся руках бараний желудок. Нес его закапывать. Пахнущий травой и парной бараниной мешок нес. Совсем в другом куске жизни. А то ведь тоже был он. Со страшно сломанной шеей, с кровавыми осколками и бурыми пятнами. Противный какой. В голове его такое было – это точно.

Мальчик не хочет глотать змею – приведите слесаря!
Вспомнился бы теперь мертвому Петрову... -- что все Петрову да Петрову, стану его писать с малой буквы, кто он теперь такой? Так вот, петрову был сон. Нет, не сон, а стихи он написал. Написано кровью сердца. Экий зассанец, то у него, се у него написано.

«Плыл синий хам по облаку озер, Колеса раздавались под ушами, Надсадно чавкал утренний бобер, Петров насиловал коляску с голышами.»

Ну откуда мне помнить, какие у этой туши на самом деле первые были стихи? Это ж когда было. А это я не сам придумал, а КТОТО.

Который сидел у него под мозжечком и морщил добрые глаза.

Ласковые перепончатые уши раскатывал и глотал цветные чернила. Который шептал ему.

И петров шел снова на улицу. Так страшно было ему. Ходил грубый Коньков, отбирал мелочь. Давал пинка. Ведь надо было заканчивать школу. Ведь что за математик без зубов? Это как баянист без крови.

Баян, девушка, это музыкальный инструмент, а не поршень.

Поршень же, как раз, был интересней нашему подростку петрову.

Которого фамилия была петров, какой еще Ройзман?

Думал петров, что делать ему с поршнем, да так ничего и не придумал. Ходил, сжимая его в кармане. В один особенно пронзительный день взял он энциклопедию... Нет, потом взял. А сначала качал свой поршень, глядя на бритву, старый опасный жилет, зазубренный, дедов, с кровью. Зазубрил сам, об стол, тупица.

Может, с тех пор и стал резать он уши невинным девушкам? А я говорю, резал.

Ты, старичок с нависающей грудью, не встревай, твоя кончина уже темнеет за углом, вжикает циркулярной пилкой шофер, жмет на газ патологоанатом. Тебе тоже клеят коробочку-гробик, слепые -- на фабрике слепых. Слепой на фабрике слепых.

Это как раз про героя нашего. Он, петров, когда был мал, не любил перловую крупу, она его душила. И чуть не задушила. Сильная девушка была, а он все боялся крикнуть. Да и чем кричать. Она его ногами душила, что ж ему – тоже ногами кричать. Но это тоже после было.

А тогда, в тот раз, Петров, ой, петров, то есть, еще был такой свежий. Он цветочек был, зеленоватый и в прыщах. Еще не было никакой записи в карточке.

Это потом ему сказали. А тогда он думал, это название цветка: «шизофрения семейства пасленовых». Ох, не любил он эту ботанику. Там еще сзади кабинетик был, то есть, подсобочка. Там в огромных банках созревали зародыши. Грелись там, в формалине. Он на спор сожрал одного на перемене.

Скакал петров по коридору, да и выбил ногой мочевой пузырь одной однокласснице.

Не стыдно, мясо? Тебя, спрашиваю, петров. А, выходя из кабинетика, он тискал ту, высокую. А потом, через шесть лет, приходил с ней, дрожа и кончая, конечностями шевеля. Они сцеплялись, и паучья восьминогая стая из одного суперпаука неслась галопом. Она в экстазе даже выдавила ему зуб.

Это потом он давил каблуком ее глаз, мокрый маленький мячик. Только через много лет он висел на подтяжках, вырезанных из его тела, и отдавал весь свой поршень без остатка в жадный черный кожаный рот с заклепками. А та, со ртом, билась с футбольным стуком об пол, пока вся не разбилась. Это потом он засовывал всю руку ей между ягодиц, а другая жала его поршень и струи, струи... Уй! Ууй! УУУУУЙИИ!

Этот человек сильно завелся, его увели, могилу зарыли, поминки продолжили в ресторане. Петров за все это время так и не подал никакого знака.

Ветер ухал, народ бухал. Я вам не мальчик ударения ставить... Петров, подъем. Тапочки надевай.

Волк и ухо
Сказка

Жил был волк. Он был страшный. Он был серый. Он был черный. Жил еще мальчик. Звали его «ухо». И он был. Был он ухо. А вовсе не. Не мальчик, Он. Он нес домой. Нес змею анаконду. Волк сидел в. Сидел в лесу. Точил красный нож. Мальчик ухо спешил. Решил срезать дорогу. Прыгал через кусты. Мальчик был мертвый. Тоисть это в конце. Охотники ели волка. Тоисть не волка. А воблу ели. Волк не знал. Что ухо идет. Ухо забрел к. К волку домой. Тот его берет. За ухо потому. Что другого у. Мальчика ничего нет. А ухо кричит. Дай волк нож. Нож дал волк. Ухо воткнул нож. Охотник доел воблу. Ухо убежал в лес. Волк умер, бедный. Охотник украл нож. Вобла исчезла совсем. Ухо был спрятан. Волк был мертв. Охотник стал рад. Вот сказка кончилась.

Архип Петров, 8-Б класс.