SINGLE : Дверь

Ночь на дворе, страшно. Накрыться бы с головой одеялом да спать, а спать и нельзя – бухает, болтается за дверью большое, мохнатое что-то, наваливается, дыша. Кто-то незваный пытается войти, пугает тяжелыми вздохами, урчит глухо, давит на дверь.

- Держи дверь, держи! Сломает – хана обоим!
- Держу я, а кто там?
- Ох, держи. Слышь, воет страшно, бусурманин, вражина проклятая…
- Да нечто мы вдвоем с ним не справимся? Ну-ко пусть войдет, попробует!
- Ополоумел! Держи, кому говорят… Не звал бы, сам справился, коли б знал, что человек там… держи.
- А кто ж там? Леший, что ли?
- Типун тебе на язык, скула пахотная, держи, не болтай… С нами крестная сила…

Ночь глухая глуше некуда стоит на крыльце, собака на улице молчком, ни звука от нее, ни лязга цепного, как сгинула. Тишина вокруг, только этот большой за дверью стонет, рвет засовы, толкается, наводит столбняк да жуть. И вдруг – стихает разом, как будто умер, такая тишина висит, даже мокрой тиной веет. Шепчут за дверью, вздрагивают испуганно, переспрашивают один другого:

- Тихо, слышишь как? И пес не лает…
- Ушел, может?
- Кто его знает, ушел он или нет… Держи…
- Открыть, что ли, посмотреть?
- Я тебе открою. Тихо… тихо. Не верю я ему.

Взревело, как будто над ухом разорвалось, так взревело, и стало бухать в дверь страшным маятником: бух! бух! бух! Ходит дверь ходуном, с петель едва не соскакивает, каждым гвоздичком, каждой косточкой деревянной трещит, завывает ржаво в голос с непрошеным гостем. Страшно…

- Ох, ты ё-мое, ожил, ожил… Держи дверь!
- Держу!
- Держи, милай!
- Держу! Держу!

«Деррррржу, деррррржу», - рычит кто-то низко под дверью, повторяет будто бы. Сопят обе стороны, обе к двери что есть сил жмутся, потом исходят… Держат.

- Ты в бога-то веришь?
- Верю, а что?
- Так ты молись, всякое может быть. Молись, и я с тобой… Я-то… дожил до лет своих, ни в бога, ни в черта и верить не думал, а поди ж ты. Коли жив останусь, вовек Бога гневить не стану, искуплю все на свете, до утра бы только дожить, до крика петушиного. Такие страсти… Еще и сон приснился даве. В руку, стало быть, сон тот был.

За дверью бьет, стучит, ходит, переваливаясь, мохнатое чудище на шерстяных лапах, проверяет петли на прочность, то оближет замки, то ногой толкнет.

- Да, сон. Как будто я ночью в метро, в вагоне поезда, на станции непонятной какой. А на часах будто три уже, и ни души – ни в вагоне, ни на перроне… И ни одного звука, и как попал в тот вагон не знаю… Знаю только, что дверь сейчас закроется – и я или внутри останусь, и поеду я не известно куда, или выйду. И останусь на перроне, не известно где. Страшно мне стало, ужас как страшно, я и проснулся.

Захохотало за дверью, заухало, засмеялось выпью, волосы на голове шевеля дыбом, до дрожи в коленках, до коликов в животах. И снова – стучать в дверь, да долбить, да ломать.

- А все ж таки, кто там? Хоть и страшно, а интересно - хоть глазком бы глянуть на него.
- Ага, и поминай как звали. Держи дверь. Войдет – хана обоим.
- Ну, правда же, а вдруг он и не страшный совсем? Вдруг он не злой… вон, слышишь, как вздыхает? Будто бы тяжко ему.
- Тяжко… коли б знать наверняка, может и дверь держать-то не пришлось бы, и уйти отсюда с богом в другое место, не такое лихое. Да только кто знает – что там, за дверью? Если добро – то чего оно так ломится страшно? А зло? Так тем более дверь крепче держать надо…

Выгибается дверь, трещит громче прежнего и начинает медленно отворяться внутрь, под стоны замочных костылей, нехотя выступающих из каленого дерева, с мясом вырывающих засовы. Расстояние меж сторон все меньше да меньше, вот и застыла одна сторона, немо смотрит на клин лунного света, что все шире и шире делается. Застыла и смотрит, как подбирается он ближе к той, второй стороне двери, за которой молчит напряженно, угрожающе, колодезной тоской дышащее что-то…

Из серебряного клина меж дверью да косяком лезет черная, с густым мехом, здоровенная лапа с загнутыми коричневыми ногтями, шкрябает по полу, оставляет царапины-канавы на половицах, окисляет рот противным вкусом железа, крутит каруселью круги перед глазами. Сейчас войдет. Сейчас войдет!

Страшно.

И вдруг! крик петуха цвиркает, как молния с громом: ба-бах! Взревело за дверью чудо-юдо, перекорежило спазмом шерстяную лапу, перегнулось как от боли - да и исчезло, как не было вовсе. Только и слышно – полетели тазы с ведрами в сенцах, валясь под ноги черному, что, убоясь крика утренней птицы, бежит, бежит прочь, ухая на бегу обиженно-злобно. «Кукареку!», - опять кричит петух во все горло. Тут и собака лай поднимает, осмелев, рвется с цепи. Ату его, ату! Сбежал, стало быть со двора, ирод. Заря начинается. Лезет солнце в окно, в раздолбанную дверь да настежь распахнутые сени.

- Живы… живы остались, слава тебе, хосподи…
- Пережили ночь...