Myxomatosis : Пигмалион

Он зашел в кабинет, снял плащ, шляпу, аккуратно повесил их на высокую, гладкую как стебель бамбука, вешалку. Четкими выверенными движениями надел халат – чистый отутюженный, накрахмаленный, без единого пятнышка, пахнущий порошком и свежестью. Он всегда стирал его сам. Любил ощущать жесткость материала.
Подошел к столу и разложил все в том порядке, который был заведен им несколько лет назад. Одна ручка валялась рядом со стареньким стаканчиком. Вздохнув, он вернул ее на место и присел на стул, отодвинув его четко на девяносто градусов.
Когда его называли педантичным – он не обижался. Он такой и был.
Зашла его помощница, Елизавета Игоревна. Ей было тридцать два года, но ему она годилась в дочки. Он мог назвать ее Лизка, и она прощала ему эту фамильярность. И как можно было не простить – он был добр, всегда отпускал пораньше и разрешал опаздывать.
- Ты женщина, Лизонька. Тебе можно, - говорил он, поглаживая бороду, каждый раз, когда она запыхавшаяся и раскрасневшаяся заскакивала в кабинет.

Она опаздывала. Он стоял возле дерева и всматривался, чуть щурясь из-за солнца. Должна была прийти уже несколько минут назад. Идет. Быстро, чуть подпрыгивающей походкой она подошла к нему. Он почти расплакался, уже хмурил подбородок и едва заметно всхлипывал.
- Ванечка, запомни. Женщинам можно прийти чуть позже! - назидательным тоном сказала она, чмокнула его в нос, и, взяв за рукав не по возрасту длинного пальто, повела домой. И он это запомнил. Раз мама сказала – значит, так оно и есть.

- Сбрили бы вы свою бороду, Иван Ильич, - в который раз, за последний месяц сказала Лиза.
- Да надо бы, - привычно ответил он, стоя перед небольшим зеркалом возле умывальника. Он не собирался этого делать. Борода ему нравилась. Нравилось за ней ухаживать. Каждое утро он старательно расчесывал ее, подрезал лишние волоски. Он любил ее поглаживать в минуты задумчивости, чувствуя, как она чуть курчавится. Ему казалось, что борода придает определенный шарм.
Он взял мыло и старательно намылил руки. Аромат тонкий, розовый. Он сам выбирал, любил эти цветы.

Первое сентября. Школа. Он идет с букетом роз. Рядом торопится мама.
- Не отставай!
Они спешат, потому что утром не услышали будильник. Он потрещал как кузнечик и затих. И они почти бежали, а колючие цветы царапали ему руку. Но их красота настолько влекла его, что он прощал им эту настойчивую требовательность к себе, и не отдавал букет маме. Они были живые, они хотели его внимания.

Он подошел к окну и открыл форточку. Всю ночь тарабанил дождь, и воздух был не просто свежий, а наполненный неуловимыми мельчайшими оттенками. Он вздохнул. Разве правильно говорят, что пахнет озоном? Нет, он чувствовал, что уже растаявшие на утреннем солнце брызги отдали свою свежесть городу, деревьям, людям. И пахнет чистотой, блестящими каплями, листьями с пульсирующими жилками…

- Ванька, а ну закрой окно, кому сказала, - мама легонько дает подзатыльник, и он послушно прикрывает створку.
- Опять простыть хочешь? Я на тебя лекарств не напасусь. То есть, не напашусь. Тьфу, - она смеется…
Он виновато смотрит ей в глаза. Какие они темные. Красивые. Его мама самая красивая. Он уже несколько раз пытался ее нарисовать, но получалось неумело. Не передавалась та неуловимая изюминка, сияние ее волос, искринки в глазах, когда она смеется. Ее энергетика не перекладывалась на чистый лист…
- Ууу… Дрождин нашелся. Что с тобой делать. Придется отдавать в художественную школу. Вон, Петрович детишек собирает. Походишь пока к нему.
Он стал одним из лучших. Тонко чувствовал цвета и научился передавать свое настроение бумаге. Она как будто впитывала его эмоции.
- Талантливый у вас мальчик.
Мама принимала комплименты как должное. Конечно, это ведь ее сын!

- Лиза, позови первого.
Полная Лизка засеменила к двери и, выглянув в коридор, пискнула:
- Заходите.
Он тихо рассмеялся. Как он любил это необычное сочетание пышнотелости и тоненького голосочка своей помощницы.
Поступь каблучков. И нежный запах туалетной воды.
- Раздевайтесь за ширмочкой, – он прикрыл шторы и подошел к кушетке.
Он любил свою работу. Лепить тела. Ощущение некой власти над человеком. Мышцы и суставы становились мягкими, податливым. Он поглаживал, растирал, разминал, создавал вибрацию и чувствовал, как под его руками пациент расслаблялся. Многие говорили, что родились заново, благодарили, называли его Пигмалионом. Он улыбался в бороду и продолжал создавать новые «скульптуры». Он был лучшим массажистом в городе. К нему на прием записывались на год вперед.
Когда очередь иссякла, он устало, но довольно опустился на стул и, положив руки на колени, наклонился вперед. Прислушался к нежно-настойчивым, покалывающим пальцы, иголочкам.
- Я могу идти, Иван Ильич?
- Да, Лизонька, конечно. Спасибо за хорошо проделанную работу. Что бы я делал без тебя.
- Ой, ну что вы. До свидания.
Он любил ее смущать неожиданными комплиментами. Он вообще любил женщин. Даже не глядя, мог сказать, что она сейчас покраснела.

Проходя по коридору, он услышал сдавленные стоны. Заглянул в дверную щель.
- Мама! – он увидел, как Петрович своим вонючим тяжелым телом придавил мать к кровати, задрал платье.
Он вбежал в комнату и бросился на насильника. Тот отшвырнул его к стенке и, тяжело дыхнув перегаром, схватил нож.
- Щас я тебе покажу, сучонок, как подглядывать…

Он поднялся и устало потер глаза. Нащупал в углу вешалку, снял плащ, шляпу, достал из кармана темные очки. Рукой, задевая шершавую, с облупившейся штукатуркой, стену, дотянулся до тросточки в углу, и, аккуратно прикрыв за собой дверь, вышел.