Real Drug : ОДИН ДЕНЬ

ПРИМ. вот вы ругаетесь, мол, стихи заебали слать - так вот вам текст студенческих еще времен.

Проснувшись этим утром, вернее еще не проснувшись, а в тот момент, когда мое сознание лишь на половину перетащилось через межу, разделяющую иллюзорный мир от мира реального, буквально на мгновение задержался на этой самой меже. И уже почти врубаясь в то, что проснулся, успеваю увидеть-понять-осознать чистоту - незамутненность сознания за секунду до того как пробудившийся разум обрушит на него тысячи гигабайт всяческого информационного дерьма. И этих долей секунды хватает, чтобы восхититься первозданной чистотой безмыслия и допереть до всех буддистских штучек пелевинского Чапаева «теперь-то ты понял?». И уже на самой грани успеваю ужаснуться неминуемости краха этой абсолютной пустоши, а потом все эти чувства сваливаются в одну кучу и из этой кучи складывается первая в этом дне мысль, которая слизистым червем выползает из каких-то темных закоулков сознания. И вот уже дают о себе знать какие-то ощущения и все,
пиздец,
«пробуждение неизбежно» - четко очерчивается зрительный образ, и я просыпаюсь и забываю все напрочь. А проснувшись и окончательно врубившись в окружающую среду никак не могу отделаться от ощущения, что что-то потеряно – упущено - проебано, что- то ценное без чего ну никак не обойтись, но потом вопрос «а куда это я вчера трусы засунул?» вытесняет мощью своей глобальности все тревожные настроения.
И вот новый день наступил. И утренний стояк салютует оптимизмом, по прежнему надеясь на лучшее, а мне, который месяц все не до этого. Мне вообще ни до чего, в своем безразличии я подобен богу, еще чуть-чуть и возможно я достигну нирваны, правда пока никак не удается отучиться реагировать на все то, о чем доносят мои чувства. Как не старайся, но мозг, как верная псина заклятого врага, каждый раз бросается выполнять его команды, анализируя малейшие сигналы порожденные им самим. Но я пожалуй слишком усложняю -
дао, которое можно описать словами ошибочно -
и вот, не смотря на все это хроническое утреннее мозгоебство, умываюсь, съедаю «чего тут нам мама приготовила», одеваюсь и поглядывая на часы спешу на электричку, дабы не опоздать на лекции в институт.
В электричке как всегда маленький Вавилон, отличный адаптационный курс для того, кто сомневается на каком свете находится. Вносимый под давлением чужих оков духа в вагон отыскиваю глазами свободное место, а вот и оно, между некрасивой девушкой (очень серьезно - отрешенный вид, очки, килограмм пятнадцать лишнего веса) и стариканом, который настороженно косится на мою бритую голову, видимо соображая к какой из воинствующих шаек я принадлежу, если как бы невзначай пару раз глянуть на него из-под бровей и задеть локтем, то дед точно обмочится, ну да
- Бог с ним -
обычный доминошный старикан. Зато тип, что сидит напротив просто завораживает, своей отрешенностью: полуоткрытый рот с мокрыми губами, длинные грязные волосы выбивающиеся из-под шапки звездочета, редкая запущенная щетина, дикий взгляд устремленный в книгу, нервные тонкие пальцы, судорожно переворачивающие страницы с такой жадностью будто за каждым из желтоватых листков скрыта последняя тайна человечества. И вот он сидит окруженный ореолом своего безумия, и плевать ему и на ВТО, и на американского президента и на все на свете. Ему явно известна тайна, которую мне тоже необходимо знать, но ведь не скажет же мерзавец ни за что, да и как спросить о тайне того чего и быть-то не может? И вот тебе на, сижу и добрых сорок минут раздумываю о тайнах ведомых этому таинственному страннику, хотя последнему придурку понятно, что передо мной обычный бичара и вполне вероятно, что наркоман, глазья вон какие краснющие и пускай он хоть сотню раз равно пуст, равно достоин, равно будущий Будда, не буду больше о нем думать. А вот, кстати, звон монет по вагону ползет и ширится – это значит, контролеры идут «предъявите билеты – оплатите проезд», а билеты покупать затея нынче не модная, потому что так приятно внести свою лепту в развал государственной машины, пускай даже таким весьма косвенным способом, да и контролера 5 рублей вполне устраивает «…и летят копейки из-за пазухи долой». И вот подходит ко мне представитель власти в синей униформе с жетоном, и властно – просительно протягивает руку за моими деньгами, а иди в жопу – я сегодня с властью заодно, у меня билет, обломись и вали дальше трясти свой поезд изобилия.
О, Вавилон!
А в окно светит солнце и небо ярко голубое, седьмое марта, пришла весна, новая жизнь, эра, эпоха, начало нового цикла круговорота всего в природе, и наконец-то обращаю внимание на все эти прелести и думаю, когда же все это успело так разбуяниться? Вон и с крыш уже барабанят по головам прохожих мощные капли, правда из окна поезда, не видно ни крыш, ни капель, ни прохожих, но я догадываюсь, что так оно и есть. Солнце начинает светить мне прямо в лицо и меня просто распирает от всех этих весенних восторгов, да так, что дышать становится трудно. И я решаю, что все-таки добро сильнее зла, и радуюсь этому. Сижу и улыбаюсь, а пассажиры недоумевают, чему это я так обрадовался. И от этой их слепоты и неспособности узреть очевидное и от извечного стремления к сварам, сплетням и к ТВ – иконе, я чуть было не теряю свое озарение, но потом в очередной раз прихожу к мысли, что цепочки наших судеб сплетены не нами и если и суждено кому-то всю жизнь проводить, вытаращившись в ТВ, то так тому и быть. Поняв и приняв эту мысль, успокаиваюсь и возношусь в поднебесье безудержен, ликуя всеми фибрами духа и парю там подобно целлофановому пакету, подхваченному порывом ветра. Так же пуст, бестолков и бесполезен, но вместе с тем прекрасен своей непричастностью к чему бы то ни было. Воспарив ровно до той грани, с которой не страшно и не больно возвращаться назад,
прихожу в себя
как раз в тот момент когда поезд охваченный какой-то похабно – блядской дрожью подтягивает свою тушу к платформе Финляндского вокзала и наконец замирает обессиленный дикой эрекцией своего динамизма. И люди проникаясь всем этим до крайности неприличным эротическим символизмом поднимаются со своих мест упоенно и немного нервно закуривают и теснясь в узком проходе дышат друг другу в шеи, лица, затылки со страстью первых любовников. Природная или даже более глубинная естественность этой ситуации разрушается в тот момент, когда двери вагона распахивают свои автоматические створки. И вся эта ментально - сексуальная энергетическая целостность, образовавшаяся в какой-то неуловимый момент полярного единения Великого Братства Пассажиров вырывается наружу – навстречу привокзальной суете, всей этой бурлящей клоаке из ментов, понтов, воров, докторов и стремится разорвать свои небратские узы и растаять в толпе, молве, братве, говне.… и я как свидетель и возможно отчасти творец происшедшего чуда с особенной остротой понял и осознал себя во всем, что постигаю, через абсолютную непричастность ко всему, что воспринимаю. Однако именно в этот момент мой потенциал постижения и осознания исчерпался,
поэтому пришлось переключить внимание на то, что творили вокруг мои глаза, уши, нос и прочие органы восприятия. Впрочем, я уже утомился от этой «так сказать буддистской» риторики, ведь ни один нормально мыслящий индивид никогда не усомнится в реальности бытия, следовательно, не отринет его законы, ведь если реальность нереальна, то как тогда объяснить то, что носки воняют, небо голубое, а бога нет? Да, ничем иным, кроме как объективной реальностью, всего этого бардака и не объяснишь. И вот спускаюсь я в реальный подземный переход, чувствуя реальную вонь мочи, мельком бросая взгляд на реальные лица прохожих, на которых выражена реальная могильная скорбь понимания того насколько все реально – и мое лицо постепенно приобретает выражение «Я с вами! Я ваш! Мне тоже хуево!», чтобы не диссонировать на общем фоне. И замаскировавшись таким нехитрым способом
(жизнь пошла хитрожопая да только мы хитрее)
иду в институт, лавируя среди людей, блядей и трамвайных путей. – Утреннее глобальное опизденение от череды озарений вытесняется разнообразными выходками реальности – фатальности – всеми солнечными бликами, необъятными далями небес, пивными ларьками и прочими вещами, которые, не смотря на свою реальность, вселяют оптимизм и даруют сатори или манну небесную, кому что ближе.
А до проклятого старого дома уже рукой подать.…
Подал, и вот я уже поднимаюсь по ступенькам, здороваюсь со всеми кто здоровается со мной или не здоровается, какая разница - к подавляющему большинству из торчащих здесь мальчишек - девчонок не испытываю не малейших эмоций, кроме разве что «Дайте кто-нибудь сигарету» - вслух мальчишкам и «Дайте кто-нибудь» - мысленно девчонкам. А, вот появился Макарус, в котором я узнал Ангела в одно из совместных возвращений из небытия полуночного пьянства, и улыбнувшись с застенчивостью маньяка поинтересовался, как дела? Нормально, отвечаю, прямо с утра просветление на меня снизошло, чуть не охуел. Ангел глубоко задумывается. Теперь-то для меня очевидно, что это характерная для всех ангелов черта – постоянно глубоко задумываться, не зависимо от времени, места, компании, да хоть посреди разговора, а вот раньше руководствуясь жлобским принципом унижать и высмеивать все непонятное, к подобным проявлениям небесной сути я относился очень нехорошо – постоянно унижал и высмеивал. Решив, что не стоит стоять над душой у ангела, ведь неизвестно же, что там с ним в этот момент происходит, может на него снизошел божественный свет невидимый постороннему глазу, я вошел в двери института. Иду по ступенькам – коридору «привет – здорово» мне навстречу, на что с недавних пор стал отвечать «Хайль!», сочетая с римским приветствием правой рукой, по началу это производило сильное впечатление, потом привыкли. Интересно, а если каждый раз при встрече бить человека, скажем, по коленке, как быстро он к этому привыкнет? Не зря ведь говорят, что привычка – страшная сила.
И целый день мытарств по аудиториям: английский – математика – философия, что вам, блядь, всем от меня надо? Уберите свои грязные мысли от моего незамутненного этой грязью ума.
И ближе к вечеру светлыми пятнышками на теле дня остаются моменты достойные запоминания
- встречи с людьми, а не телами, столкновения с мыслями, а не словами, когда в чужых глазах отражается душа или еще какая-то духовная сущность, какая разница, но очень кайфово и очень редко, к сожалению –
Но до вечера еще далеко, не меньше десяти сигарет, и вот пока брожу в поисках хрен знает чего, самое нелепое и привычное занятие. Я в этих поисках всю сознательную жизнь и из-за категорической невозможности сформулировать хотя бы предмет поиска постоянно нахожусь в состоянии тревоги, сила которой варьируется от легкой тревожности, типа «чего бы выпить?», до полного помутнения сознания, типа «Бог устал нас любить». Но сегодня я практически безмятежен, даже бездумно - восторженные выражения лиц моих сверстников радуют меня своим тупиковым стремлением к животному кайфу. А похуй, а может быть так и надо. В любом случае - «осуждая других, проклинаешь себя» и если мое святое терпение когда-нибудь иссякнет и, не найдя лучшего пути, я с мечом в руках стану проповедовать любовь, срубая тупые бошки тех в ком не зажжется огонек грядущего просветления, то буду делать это с открытой душой, не держа зла и не поминая лихом, тех чьи каменные сердца станут фундаментом для будущей Всеобщей Любви, где все заторчат настоящим кайфом, который бог дарует избранным, а вообще-то здесь давно пора поставить точку. Вот такой примерно моралистический онанизм или онанистический морализм занимает меня помимо всего прочего в течении дня. За этим обычно выползает желание приступить к непосредственному воплощению мыслей в дело и всякая такая библейская хуйня, типа «…Ибо ты препоясал меня для войны и низложил под ноги мои восставших на меня», здесь я, как правило, останавливаюсь. До лучших времен, да и меч что-то туповат пока.
И иду за кофе.
Пока иду, замечаю, что появился Дмитрий Давид, Давид Дмитрий. Просечь где имя, а где фамилия никто, включая его самого, особо не стремится. Ну, Дмитрий Иванович, прошу присаживаться. Как ваше драгоценное? Ничего? В смысле нехуево или как? Ах, именно так. Ну и заебись, в смысле замечательно. Что-то я там пытаюсь сумничать, но Дэвиду, похоже, все равно, он читает Кафку, а потом говорит о том, как несказанно утруждает его необходимость произносить слова, а в особенности то, что эти самые слова необходимо собирать в кучи да еще наполнять их смыслом по возможности так, чтобы адресат врубался в твое бормотание. Ну что тут скажешь? Понимаю, со смыслом у меня тоже проблемы. Но окружающих смысл, похоже, вообще не волнует. Ходят, жопами виляют, рожи корчат, не замечают терновых венков у себя на головах и главное никакого смысла ни в глазах, ни в словах, ни в делах, а если и мелькнет какая-то мысль так и та аккуратно вписывается в формулу «пожрать, посрать и потрахаться», ну и здорово, нечего усложнять.
А до вечера по-прежнему не меньше пяти сигарет, сообщаю об этом Дэвиду, но его грусть или что он там об этом думает, поглотили его и он уходит домой. Ну, делать, думаю, нечего, пойду учиться. И пошел на лекцию по философии. Не привлекая внимания сел в последнем ряду и приготовился внимать пыльным истинам, чтоб если вдруг и доведется когда-нибудь помереть то, чтоб не дураком.
Преподаватель маячил где-то у доски, почти недостижимый для моего зрения и слуха, я решил было сесть поближе, но вовремя расслышал, что речь идет о каком-то Данилевском, на которого я даже плевать не хотел, а тут еще серая тень лекторского голоса взвилась зычно к потолку вещая какие-то фашистские, почти библейские, идеи, приписывая их этому самому Данилевскому, тут я вообще обломался, хватит с меня «заводных апельсинов», достал какую-то добрую книгу и углубился в чтение. Но ближе к концу лекции все же проявил сознательность: взял и записал в блокноте «Данилевский», чтоб не забыть, а то как бы я смог здесь упомянуть о нем три раза, если бы забыл. Очень логичный поступок, мне кажется (крещусь). Но лекция благополучно истекла к чертовой матери, ну и хрен с ней.
Выхожу из аудитории и иду в кафе, хотя уже хочу ехать домой, а в кафе вижу Дашу, ладно, домой я уже не хочу, какой там вообще дом, когда напротив такая необъятная чернота «чертовых глазищ» и все такое прочее, обращайся к первоисточнику. Приветики – поцелуйчики, фу, пиздец, но так принято в этом слое и на самом деле кого волнует форма? Хотя, ловлю еще один долгий взгляд, меня сейчас все волнует и с каждой минутой все сильнее и сильнее. Разрешите-с присесть. Ах, да, конечно. Присаживаюсь. Черт возьми, прекрасно отдаю себе отчет в том, что все эти глаза, волосы, руки – все это происки Мары или Дьявола, эй, чувак, мне все равно, за один этот взгляд, растворившийся в моем взгляде, я готов переродиться лишнюю сотню раз или свалиться в пекло на какую-нибудь вечность, если потребуется. В общении с ней не узнаю самого себя, сплошной платонизм и серебряный век: никакой похоти, грубости, никаких тебе «хочешь любви? на возьми, вот она…» Хотя, раз я думаю, что подобных мыслей не возникает, то, вероятно, где-то в подсознании бушует нехилый пожар, сжигая все явные мысли на тему, не давая им сформулироваться в понятные образы. А понятные образы тут не канают, тут вообще ни хера не канает из того, что я знал и чувствовал когда-либо раньше, все те сто поколений и тысячи перерождений назад. Да какого черта я распинаюсь, блядь, и как вообще я могу сказать об этом, если никто из вас ни хуя не смыслит, ни во мне, ни в ней, ни в собачьем дерьме. - А если кто-то из вас полон человеколюбия, словно ржавый винтовочный штык, и, видя мои галлюцинаторные страдания, скорбит, то пусть убирается отсюда со своими глазами полными слез. Я презираю глаза полные слез, я хохочу при виде глаз полных слез, я буквально лопаюсь от смеха. Мне нравятся совсем другие глаза. Глаза, в которых умещается сто тысяч миллионозвездных ночей. Глаза, в которых возможно и были слезы, но от этих слез лишь ночи стали гуще. Глаза, которые когда-то, может час, а может тысячу лет назад, смотрели в чужие глаза, утоляя чужую жажду (любви ли? похоти ли?) столь же непринужденно или принужденно, как сейчас утоляют мою.
Вся эта по настоящему литературная белиберда рождается и умирает в моей усталой голове за то время пока я усаживаю себя на стул и выдумываю чего бы такого сказать, но нечего толкового в голову не приходит и оп-па, раз, сморозил какую-то глупость, два, вот вам, Дарья, еще один блуднячок-с. Ее это и не напрягает, ей это вроде как даже нравится. А может и не нравится, может просто смелости не хватает послать меня, весь этот свет или что там наболело. А я несу всякую околесицу, про что угодно да только все не про то. А на самом деле прикрывшись потоком словоблудия, сижу и пялюсь в ее глаза. Пялюсь до тех пор пока в голове не начинает увеличиваться, пульсируя и переливаясь в своей всепроникающей остроте вопрос: «А не влюбился ли ты, подонок?», который отпечатывается огненными буквами где-то в затылочной части мозга так, что отблески, должно быть, отражаются в глазах, поэтому закрываю глаза и медленно охуеваю от безобразной конкретики этого «А не влюбился ли ты, подонок?», которое бьет мне изнутри по черепу как молоток так что начинает болеть голова и внезапно возникает желание погадить по крупному. Я сижу еще некоторое время переваривая весь свой чувственный и желудочный сумбур, а потом говорю Даше, что мне пора идти и ухожу. Сначала собираюсь метнуться в туалет за углом, но потом вспоминаю, что там никогда не бывает туалетной бумаги – пиздец! Рву в туалет, что рядом с деканатом, а до него четыре этажа вниз, во двор, а потом три этажа вверх, а сортир однотолчковый так, что не факт, что там свободно. Но я уже в движении, отступать поздно и с фатальной решимостью Александра Матросова несусь вниз – вверх, минуя людишек которые все равно умрут независимо от того обосрусь я или нет, но мне ох как не хочется этого, хотя в нравственном плане я пал уже гораздо ниже чем то падение которому соответствует публичная дификация, поэтому, блин, чуть ли не пальцем затыкая свою предательскую дырку, совершаю последний отчаянный рывок со двора на третий этаж. А на втором этаже засада, в виде нового охранника, который меня не знает и не хочет пропускать, ссылаясь на какие-то правила внутреннего распорядка Но мне похуй – мой внутренний распорядок уже готов продемонстрировать свою говеную сущность и нехера смешного, поэтому забиваю на охранника, преодолеваю последний лестничный пролет, десять шагов по коридору и я у цели. Врываюсь в сортир и чувствую, что, блядь, натурально не успеваю снять штаны, нет, успеваю и уже в процессе посадки задницы на унитаз расслабляюсь и высераюсь от всей души, подрагивая и стирая пот со лба, жалкий и смешной словно Христос. И после того как дикое напряжение сменяется релаксом, вспоминаю, что я сегодня как бы влюбился, и от некоторого несоответствия между миром реальным, воняющим моим дерьмом, и миром идеальным, где все так заебись: любовь и все такое, начинаю ржать. Сижу себе и ржу во всю глотку, заставляя недоумевать тех, кто шляется мимо сортира. А потом представляю себя со стороны: думающий про любовь бритоголовый, который одной рукой подтирая задницу, второй - поддерживая штаны, скрючившись на унитазе, как роденовский мыслитель, заливается смехом. От этой картины меня начинает распирать дикая радость и, закончив гигиенические процедуры, еще долго ухмыляюсь, разглядывая свое отражение в сортирном зеркале. Потом выхожу в коридор и дальше на улицу, пытаюсь серьезно осмыслить свои чувства к Даше, начинаю копаться в душе, но к своему удивлению на том месте, где должны находиться всякие позитивные эмоции, обнаруживаю пустоту черную и фатальную, от этого становится немного страшно, куда же делись все лирические волнения? А мой бронебойный цинизм, корчась и сочась желчью, услужливо предлагает версию, мол, просрал ты, мудила, всю любовь. В каком это, блядь, смысле «просрал»,- кричу я неистово, вздымая руки к небу, как бы взывая к старому сторчавшемуся господу нашему богу. И господь, тоже ведь известный циник, отвечает мне: «а вот так вот обыкновенно – взял и просрал. В момент эмоционального взлета, когда разум, воспарив вместе с духом в любовном эфире оставил тебя на мгновение без присмотра, ты вместо того чтобы предаться эйфории безмыслия или там подрочить, к примеру, что ты сделал, засранец? В самый сакральный момент своей жизни, на что ты направил всю свою энергию? да еще с таким усилием, что будь твоя жопа пушкой, а дерьмо снарядом, то лететь бы этому снаряду аж до Луны. А любовь, как известно материя очень чувствительная ко всякого рода энергетическим колебаниям, особенно отрицательно заряженным, вот и наебнулась она аккурат туда, куда ты всю свою волю и энергию направил, то есть в унитаз…». На этом сеанс связи с господом прервался посторенней мыслью о том, что последние пару недель я ни то, что дурью, а даже пивом не злоупотреблял, так что происхождение этого монолога для меня стало загадкой. И вот стою на ступеньках перед институтом, закуривая последнюю сигарету и размышляя на что бы истратить молодую жизнь: то ли напиться, то ли домой поехать, то ли по лицу дать вот этому типу. А солнце исчезло за домом, который зияет на другой стороне улицы чернооконным гнильем, наступил вечер и стало холоднее. Но все это нисколько меня не напрягает, я как самурай, каждый вечер думаю о смерти и чаще всего в тот же вечер умираю, чтобы вновь и вновь наказывать себя утренним рождением – пробуждением, моя сансара длинною в жизнь манит меня своей непостижимостью, ведь закат это всего лишь начало нового рассвета, а иначе какого тогда собственно хуя?

Если ты не понял этого писания – выкинь его.
Если ты понял это писание – выкинь его.
Я настаиваю на твоей свободе.
(Джек Керуак)

08.04.2003 12:00:48